Записки охотника натуралиста Черкасов А.А.

урок, в несметном количестве водящийся в Забайкалье, в степях южной его половины, носит здесь туземное название тарбагана⁵⁶. Сибиряки не знают слова «сурок», оно для них также незнакомо, как несибиряку — тарбаган. Действительно, в Забайкалье в разговоре с простолюдинами встречается множество туземных слов, которые непонятны новичку-несибиряку, а между тем так употребительны в простонародье, что, имея с ним сношения, поневоле скоро выучиваешь и по оригинальности легко запоминаешь. Странно, что здесь общеизвестные слова, как то: тарбаган, джумбура, черпел (двухгодовалый жеребенок) и многие другие не носят русских названий и в образованном мире здешнего края!

Собираясь говорить о тарбагане и Говорить насколько возможно подробнее как о звере, столь известном в Южном Забайкалье и который в таком огромном количестве заселяет даурские степи, не показываясь в лесистой половине этого края,— я, радуясь этому случаю, т. е. случаю говорить об оседлом жителе здешних степей, постараюсь познакомить читателя поближе, покороче, понагляднее с нашей даурской степью, но... не взыщите — как сумею и насколько хватит силы.

Всякий, кто читал Гоголя, забудь его широкую степь, вспомни, что имеешь дело не с ним, а с простым сибирским охотником, виноват — промышленником, и перенесись мыслями не на юг России, а на юг Восточной Сибири...

Здешняя забайкальская степь уж не такова, потому что она не представляет в воображении сибиряка безграничного пространства голой, ровной, безводной поверхности земли, покрытой сыпучими песками,— нет, под словом «степь» сибиряк привык разуметь обширнейшие луговые пади, окаймленные голыми или лесистыми цепями гор, перерезанные в различных направлениях небольшими холмами, отдельными или имеющими связь с общим направлением хребта-становика небольшими отрогами гор; поверхность земли, покрытую роскошной растительностью, по которой, извиваясь как змеи, текут небольшие степные речки, задумчиво стоят разнообразной формы озера, сочатся родники, ключи, поточины и свежей хрустальной струйкой холодной воды, широко разливающейся по широкой степи, орошают и оживляют тучную зелень — поверхность земли, на которой разбросаны небольшие селения, раскинуты тунгусские улусы или разбиты отдельные их юрты и стойбища, около которых бродят огромные стада различного рогатого скота, спесиво выступают здешние тымены (двугорбые верблюды) и разгуливают тысячные табуны даурских вяток... О, это не ты, широкая безграничная гоголевская степь,— нет, не ты; не видать в тебе Тараса Бульбы, грозно сидящего на коне, гордо озирающегося кругом, свирепо и мстительно заглядывающего в даль, сквозь сливающийся горизонт, в сторону Татарвы... Действительно, в даурской степи редко выдаются такие широкие места, в которые с их середины не видно противоположного берега, теряющегося вдали; здесь в той или другой стороне в хорошую ясную погоду непременно видны на горизонте холмистые окрестности, которые непривычному, не знающему человеку покажутся отдаленными группами облаков, медленно и плавно вереницами текущих в беспредельной лазури... Сыпучих песков здесь совсем почти нет, здесь тучная зелень покрывает широкие пади, небольшие пологие холмы — нашу забайкальскую степь.

Как хороша, цветуща, ароматна и полна жизни даурская степь весною и в начале лета; как она мертва, сурова и дика зимою! О, не дай бог никому путешествовать по ней в это время, в клящие морозы, в пургу, да еще ночью!.. Весна, весна! назови мне, общая баловница, хотя одного человека или хотя одно животное, которое бы тебя не любило и с нетерпеньем не дожидало твоего живительного наступления!.. Знаю, ты не скажешь, ты не назовешь того жалкого существа, которое боится твоего появления,—существа, которое дышит на ладан, с трудом переводит уже дыхание, готовое порваться каждую минуту; существа, заглядывающего в будущую жизнь и уже одной ногой стоящего у общей червивой каморки... О, нет, не называй его; зачем говорить о смерти, когда дело идет о жизни —цветущей, завидной жизни!..

Прошел скучный февраль; уж давно прилетели степные петухи *, дрофы или дрохвы, и, бережливо поджимая под себя крепкие голые ноги, боясь утренних морозов, сидят натутуршившись на показавшихся проталинах, на почерневших пашнях степных оседлых жителей. Наступил март; солнышко стало пригревать сильнее зимнего: снег уже почти весь стаял — избыгал, как здесь говорят, и только небольшими пеленами лежит еще на северных покатостях гор и в оврагах; потекли везде ручьи мутной воды, которые все еще захватывает холодными утренниками и распускает в полдень палящими живительными лучами солнца. Давно почернели и крепко уезженные дороги, сошли и стали грязны...

Вот и конец марта, почти везде стало сухо по широкой степи, побежали и зажурчали речки; стали отходить задумчивые, неподвижные озера, показались закраины около их берегов, надулась и вспучилась ноздреватая масса льда на их серединах; ключи и родники давно уже отдохнули и побежали, около них остались только огромные ледяные накипи, которые пролежат и протаят еще долго-долго — иногда до петровок. Земля отошла, как говорят простолюдины, и на несколько вершков сверху стала мягка и рыхла. Вот и 25-е марта — благовещение! Большой праздник — все радуются ему, гуляют и ничего не делают, потому что в этот день, по народному сказанию, «и птица гнезда не вьет». Да ведь это весна!.. Посмотрите на степь, все тарбаганы вылезли из своих подземных жилищ после долгой зимней спячки, засуетились около своих норок и, сидя над ними на задних лапках, громко стали окликать своим резким свистом проезжих туземцев... Посмотрите, по речкам и озерам показались утки и гуси; вот они плавают, ныряют и полощутся на зеркальной поверхности воды; длинными вереницами проносясь в воздухе, рассекают его во всех направлениях и зычными заунывными звуками с высоты оглашают отогретую землю!.. Вся степь наполнилась пролетной дичью, которая засуетилась около речек, озер и ключей «как беспокойная гостья» и тревожным докучливым криком всевозможных мотивов наполнила воздух и нарушила молчаливую зимнюю тишину...

Действительно, пролетные птицы живут здесь мало, не более месяца, они все как будто торопятся, перелетают с одного места на другое и непрестанно кричат как-то тревожно и однообразно. Прилетные же появляются несколько позже, они не торопятся, движения их медленнее, полет ровнее и плавнее, а крик весьма разнообразен; они как будто разговаривают между собою и выбирают место для житья, для вывода молодого поколения. Не быв очевидцем, трудно представить несметное количество птицы, пролетной и прилетной, которое собирается весною в здешних местах около больших озер и речек. Мне случалось вспугивать с озер такую массу гусей и уток, что когда они вдруг поднимались с воды, как большая темная туча, с оглушительным криком и шумом, то в полном смысле слова затмевали на несколько секунд ярко светящее солнце, а потом, разбившись вереницами по всему горизонту, виднелись в небесной лазури и, медленно поднявшись под облака, терялись в пространстве. На реке Аргуни иногда до того много появляется весною гусей, что они, летая на пашни, выклевывают все ранние посевы и бедные жители принуждены бывают сеять вторично.

Однажды я был в степи на реке Ононе во время весеннего пролета птиц, так с раннего утра и до самого вечера не нашлось такой секунды, чтобы не было видно на небе, хотя где-нибудь летящих гусей или уток; даже в продолжение всей ночи слышались гусиное гоготанье и свист от низко пролетающих уток... Но это я говорю про апрель, когда уже значительно прибавились дни, ярче, прямее стали солнечные лучи и сильно пригревают в полдень; «когда на небе сделается серо, в воздухе сыро и туманно, когда на низких потных местах», на солнопечном пригреве, начнет уже пробиваться первая зелень — невыразимая радость туземных скотоводов. Да и как им не радоваться: голодная и холодная зима довела их до того, что они сами исхудали и обессилели так, что стали похожи на одни человеческие остовы; а рогатый скот и лошади, пасущиеся зиму на степи, дошли до того, что стали заваливаться, т. е. падать, не имея силы бодро ходить по степи... Свежая же зелень быстро подкрепит силы несчастных животных, а прилетевшая дичь и вышедшие из нор тарбаганы живо поправят исхудалых туземцев. Но вот беда для скотоводов, если новая зелень еще не успела покрыть землю, а в степи появятся пожары, по-здешнему палы, и сожгут старую ветошь, которая служила единственной пищей исхудалому скоту. Зато как любопытно посмотреть издали на степной пожар, конечно не днем, а в глухую темную ночь: это такая живая панорама, к которой невозможно подделаться искусственно. Часто огонь, гонимый ветром, как огненная стенка разлившись по степи, с неимоверной быстротой несется по ровной ее поверхности, сжигает всю оставшуюся пожелтевшуюся траву, небольшой степной кустарник, камыш — словом, все, что попадет горючее в его жерло, превращает в прах и вихрем поднимает оставшийся пепел на воздух, который вместе с клубами белого дыма теряется в сумраке необозримого пространства.

Всепожирающее пламя бывает иногда так сильно и с такой скоростью несется по степи, что захваченные врасплох табуны лошадей и стада овец не в силах убежать от догоняющего пламени, почему невольно подвергаются его действию и жестоко опаливаются. Для них одно спасение — или убежать на сырые, не горящие места, или забрести в воду, в речки и озера, или же стремглав бежать против огня и мгновенно перескочить его на обгоревшее место. Привычный степной скот хорошо знает эти условия и сам, без воли хозяина, прибегает к ним для спасения своей жизни. Часто огонь захватывает на пути, в степи, проезжих туземцев, которые исполняют те же условия или же прячутся в крутых оврагах и ложатся навзничь в земляных трещинах и углублениях, так что огонь перебегает через них... Какой-то неприятный шум и треск слышится от несущегося огня и тяжело действует на нервы человека. Багровым заревом отражается пожарище на темном фоне ночного неба и следует за ним всюду в мрачном пространстве. Светлые звезды уступают пожарищу и перестают мерцать в небесной выси... Но вот вы видите, что огонь вдруг сделался слабее, местами совсем потух, местами еще перебирается по сухим вершинкам степной растительности, наконец везде померк и только кое-где светятся, как звездочки, небольшие огоньки на догорающих стебельках сухой травки. Мрак одевает окрестность. На небе там и сям из-за вьющегося дыма виднеются звезды, как бы заглядывая мельком, сквозь окружающую мглу на широкую, почерневшую, как сажа, степь.

Вы думаете, что за причина, что огонь вдруг остановился и потух? Решить нетрудно: причина та, что огонь дошел до речки или до мокрого места, не мог перебраться на противоположный сухой берег и потух. Но вот смотрите — вдруг подул ветерок, едва тлеющий на каком-нибудь стебельке огонек вдруг перескочил на другой, там на третий, или ветер швырнул тлеющий сухой конский шевяк, огонь опять добрался до сухой растительности, зажег ее, полился огненным ручьем, с неимоверной быстротой снова разлился морем по широкой степи, а там, получив свою прежнюю силу, и пошел гулять на просторе... Снова послышался шум и треск, снова померкли звезды и багряное пламя опять отражается на темном небе огромным заревом и освещает окрестность. Нередко огонь, вырвавшись небольшими струйками из общего пламени, вдруг бросится куда-нибудь в сторону или прямо вперед, доберется до какой-нибудь голой горы и быстрей птицы пробежит огненными ручьями по ее отклону до самой вершины, так что гора, как бы от электрического тока, мгновенно вспыхнет впереди или сбоку пожарища и потухнет. Жалею, что перо мое слишком слабо для описания подобных неподражаемых картин...

Скажу еще, что кочующие туземцы и оседлые степные жители, в охранение от подобных пожарищ, заранее опаливают свои жилища нарочно кругом и тем предупреждают беду, ибо огонь, впоследствии добравшись до опаленного места, проходит мимо, не трогая их жилищ, и уносится в степь, где уже ему предоставляется полная свобода погулять и потешиться на просторе. Но это самая предосторожность и служит большей частью причиной степных пожаров, ибо огонь при неосторожной опалке, как-нибудь вырвавшись в степь, особенно при ветре, который обыкновенно тотчас поднимается при опаливании по случаю нарушения равновесия температуры в воздухе, и делает ту беду, о которой шла речь. Хотя некоторые и считают палы благоприятным явлением, так как они выжигают старую засохшую траву, ветошь, после чего будто бы лучше родится новая зелень, но с этим согласиться трудно, ибо видимы примеры бедствия палов, когда в сухое время огонь выжигал не только ветошь, но и самый дерн, корни будущей растительности, так что земля превращалась в пепел и несколько лет не выгоняла на том месте свежей зелени или огонь, добравшись до лесистых кряжей гор, выжигал целые окрестности. А сколько кроме этого было несчастных случаев с степными жителями и их селениями... Спрашивается, какая же тут польза? В чем она заключается? — Прочь, прочь эти палы! не нужно их делать искусственно и надо строго следить за умышленными поджигателями степей, а они есть, их много...

Как мрачна и печальна степь после пожарища! — точно черным сукном покрыта ее широкая и волнистая поверхность на темном фоне которой виднеются кое-где острова не сгоревшей ветоши. Степные птицы, не имея себе приюта, кричат и пищат какими-то особенно заунывными голосами; изможденный долгой и холодной зимой скот и лошади, исхудалые и обессилевшие до последней крайности, не имея под ногами почти никакого пропитания, как тени едва движутся по почерневшей степи... Вся степь превращается как бы в могилу! Скучно и тяжело в ней в это время. Одни только хрустальные озера, освободившиеся от зимнего ледяного покрова, и быстро текущие бирюзовые речки, шумя и журча в пологих берегах степи, извиваясь по ней как ленты в красивом беспорядке, напоминают о жизни и, становясь еще более приметными на обгоревшей черной поверхности, как бы предвещают жизнь, роскошную степную жизнь...

И действительно, прошло еще несколько живительных майских дней, перепало несколько теплых возрождающих дождиков, и вы, видевшие степь неделю тому назад мрачной и скучной, теперь видите зеленой, цветущей, улыбающейся. Вот это-то переходное время, какая-нибудь неделя, и есть неделя кризиса здешних туземных скотоводов, потому что в это время, после губительных степных пожаров, иногда вдруг станет холодно, и вместо живительных дождиков на голодную степь нередко выпадает снег по колено, поднимается пурга и несчастный степной скот от холода и голода падает тысячами!.. Ужасное время. Сойдет майский снег — и степь превращается местами в могилу: там и сям валяются груды трупов лошадей и рогатого скота, которые после нескольких жарких дней разлагаются и заражают воздух удушливым смрадом и миазмами...

Совсем другое бывает, когда май пройдет без пурги и степь быстро покроется роскошной растительностью. В самом деле, в благоприятное время почти уже летнее жаркое солнышко так скоро тянет из сырой земли молодую зелень, что чуть только не видишь, как она растет. Прежде всего зелень обыкновенно показывается около берегов речек, озер, болот и на потных местах. Вчера вы были в степи и еще грустно смотрели на ее мрачный вид, но прошла одна ночь, весенняя теплая ночь, и вы удивляетесь перемене картины, везде видите пробивающуюся, как щетина, молодую зелень; а еще день-два, много три — и вся степь покроется разноцветным персидским живым ковром, вся даурская степная флора разовьется и покроет землю всевозможными яркими цветами, которые, раскинувшись красивыми группами по степи, оживляют, разнообразят и радостно волнуют сердце путешественника...

Как хороша в это время наша степь! Как приятен ее здоровый благовонный запах, особенно вечером или утренней зарей,— так и слышишь, как он проникает глубоко в душу; легче и свободнее им дышится всеми легкими, всей грудью! Как хороша ты, степь в короткую майскую ночь, когда заря сменяют зарю, когда усталое солнышко только что юркнуло за запад и румяная заря не успела еще потухнуть на небе, как на горизонте медленно выплывает, словно волшебный фонарь, красный месяц, а поднимаясь все выше и выше, становясь бледнее и бледнее, серебряно-матовым светом озарит расцветшую степь...

Что за панорама является перед вашими глазами! Кругом вас раскинулась темно-зеленая степь с бесчисленными стадами и табунами, которые кажутся темными движущимися пятнами на ровной поверхности,— степь с золотистой рябью извилисто текущих речек и с отражением на тихих зеркальных озерах по их середине серебристого месяца, а по краям крутых или пологих берегов с их растительностью и бродящими на них животными; степь, смутно виднеющейся далью окаймляющих ее гор, высоких и низких, тупых и остроконечных, лесистых и голых; степь с раздающимися изредка голосами различных пасущихся животных, с тревожным криком испуганной утки в молодом камыше, быстро поднявшейся на воздух и как стрела невидимо просвистевшей над вами, с заунывным курлыканьем журавлей, плавно и высоко летящих где-то там под облаками с юга на север... Это ты, весенняя майская ночь! Это ты, широкая степь богатого Забайкалья!

Если начало лета дождливо, то степная растительность сохраняет свою свежесть иногда до половины июля, а большей частью только до петрова дня (29 июня), и достигает удивительных размеров; но если июнь сух, то к этому же времени травы начинают сохнуть, и степной ковыль станет уже развивать свои пуховые нити. Часто бывает, что сочные травы, на низких местах, достигают такой высоты, что до половины закрывают всадника, а после сильного ненастья или ветра от чрезмерной растительности нагибаются и прилегают к земле. В это время рогатый скот и лошади, наевшись сочной зелени и надышавшись здоровым благорастворенным воздухом, чрезвычайно скоро поправляются, жиреют и крепнут, так что из прежних остовов делаются тучными, гладкими, с округленными формами, а не угловато высунувшимися костями, как вы видели их перед весной. Тогда они едва переставляли ноги, а теперь бодро и резво разгуливают по бархатистой степи, бегают, прыгают, резвятся. Бывало, едешь по степи и невольно любуешься бесчисленными стадами разного рогатого скота и тысячными табунами пасущихся коней. Косяки приплодных маток ходят обыкновенно отдельно, каждый порознь, каждый под строгим присмотром и твердой защитой своего косячного жеребца.

Надо видеть, с каким самоотвержением и с какой заботой каждый жеребец бережет свой косяк, с какой поспешностью он сгруживает свой гарем в кучу, завидя хищного зверя или другого какого-нибудь врага, причем кобылы, повинуясь его воле, быстро становятся в кружок, головами вместе, а он, распустя хвост и гриву, фыркая и храпя, как бешеный выбегает навстречу врагу, как птица носится на кругах около своего гарема и с неистовой злобой нападает на врага; потом, прогнав или победив его, гордо возвращается к своим женам и оглушительным ржаньем оглашает окрестность, особенно если это случится ночью; сохраненные им матки также в свою очередь тихо и радостно приветствуют храброго победителя. Весело смотреть, когда нечаянно сойдутся два косяка вместе и их предводители храбро бросятся друг на друга; надо видеть, с какой злобой и зверским остервенением дерутся между собою жеребцы, хватая друг друга зубами, лягая задними ногами и нанося страшные удары передними копытами. Нередко они, став на дыбы, схватываются зубами за спины или за шеи и ходят в таком положении несколько минут сряду, а иногда, выбившись из сил, падают в таком виде на землю и лежа продолжают драться. Пыль, взвиваясь клубами, окружает поединок, и белая пена, накопившаяся во рту у разъяренных противников, падает на избитую и измятую траву и означает место арены... Искусанные, окровавленные, покрытые пеною, с изъеденными шеями, расходятся враги и тотчас отгоняют свои косяки куда-нибудь в сторону. То же случается, если один жеребец, недовольный своим гаремом, надеясь на свою храбрость и силу, заметя оплошность другого, вздумает посетить чужих жен и заберется в другой косяк... Но замечено, что в этом случае законный хозяин, хотя, по-видимому, и слабейший силами, всегда как-то одерживает победу над незваным любовником. Тот теряет присутствие духа и, считая себя неправым, дерется не с таким самоотвержением, как законный защитник...

Бывало, едешь роскошной степью, любуешься ею, наслаждаешься жизнью, вглядываешься в даль, прислушиваешься к гому всего живущего в степи и, убаюканный ровной качкой езды, под звонкие трели высоко кружащихся жаворонков невольно забудешься, придешь в какое-то самозабвение, но вдруг как бы сквозь сон услышишь отдаленный собачий лай, встрепенешься, поглядишь вдаль и увидишь остроконечные закоптелые юрты здешних туземцев; наконец, подъедешь, вовсе не желая остановиться около них, но к вам непременно выбегут навстречу большие и маленькие, старые и молодые туземцы, поздороваются по-своему — «менду, тала!» (здравствуй, друг!), а если узнают, что вы господин, то «менду, найен!». Спросят, откуда и куда едешь, не продаешь ли что, чего не покупаешь ли, иногда позовут к себе в юрту попить карыму (кирпичный чай) или поесть жирной баранины, за что при прощании непременно попросят у вас водки или табаку, если вы сами не попотчевали их этим, С трудом выберешься из закоптелой юрты от гостеприимных хозяев, едва проберешься между кучей атакующих собак, скорее сядешь и отправишься далее...

Иногда увидишь вдали вдруг отчего-то бросившийся табун лошадей, который, поднимая столбы пыли, понесся по широкой степи: это пастух-туземец бросился на лихом скакуне икрючнике за каким-нибудь конем, чтобы поймать его; вон всадник привстал на коротких стременах, закинул икрюк на достигнутого коня, но тот увернулся, всадник несется за ним; лихой икрючник снова достиг беглеца, вот он опять закинул икрюк — смотрите, петля уже на шее, конь наикрючен, всадник уперся в седле, привычный под ним конь тоже уперся копытами и пойманный дикий аргамак, задыхаясь в крепкой петле икрюка, остановился... Смотрите, он уже у юрты, его стреножили, оседлали, потом снова освободили не привыкшие к крепям его вольные ноги, на него уже сел ловкий туземец и вихрем понесся по гладкой степи, поднимая столбы пыли, которая, прахом взвиваясь и крутясь в воздухе, означила путь лихого сибирского наездника...

Здешние туземцы — необходимая принадлежность забайкальских степей. Зимою и летом не покидают они родной своей степи — она их колыбель, она их могила. С какой беспечностью разъезжают они по ней верхом, пересекая ее во всех направлениях — или так, от безделья, или отправляясь в соседние юрты и улусы попить араки и поесть жирной баранины. Я умолчу здесь о жизни, нравах и обычаях туземцев, потому что коротко говорить не стоит, а подробно и хотел бы, да цель моих заметок не позволяет этого делать.

Но бывают здесь такие засушливые года, что в продолжение всего лета не перепадает ни одного порядочного дождика, и вся степь уже в половине июля завянет, засохнет, пожелтеет, как осенью; озера испарятся, речки пересохнут или скроются и бегут где-то под землей, так что и скоту негде хорошенько напиться, чтобы утолить палящую жажду. Все поблекнет и завянет в степи; все живущее в ней станет вялым, унылым, болезненным. Палящее солнце, как раскаленное ядро, обойдет безжизненную степь по безоблачному небу, а сухая теплая ночь не напоит засохшей растительности благодатной росою, и степь с каждым днем сохнет и вянет, с каждым днем становится удушливее и печальнее. После продолжительной засухи в воздухе обыкновенно становится чрезвычайно душно, тихо и как бы дымно, так что солнце теряет свой блеск и матово, хотя и невыносимо жарко светит сквозь разлившуюся в воздухе так называемую здесь помху, которая в виде микроскопически тонкого порошка розового цвета садится на землю и губит растительность. (Явление это не исследовано, а жаль!) Степь кажется раскаленной, так и дышит от нее жаром, захватывающим дыхание, словно с нагретой каменки русской черной бани!..

Прозрачность воздуха в здешнем крае удивительна. В степных местах она еще замечательнее. В самом деле, в хорошую ясную погоду за несколько десятков верст простым невооруженным глазом можно ясно различить не только отдельные или сгруппированные горы, но и одиноко стоящие деревья. Однажды осенью, переезжая Байкал, я с одного берега ясно видел отдельно стоящие деревья на противоположном его берегу, состоящем из крутых и высоких гор — а, заметьте, прямо через Байкал зимним путем считается 55 верст. Зеркальность воздуха чуть ли не общая принадлежность всех степей, здесь также весьма замечательна. Часто в хорошую ясную погоду кажутся на степи озера, хотя знаешь, что их поблизости нет; пасущийся скот или небольшие степные кустики издали показываются обширным раскинутым селением или улусом кочевых туземцев; а подъезжая иногда к действительному селению, видишь обыкновенные постройки огромными зданиями, как-то особенно удлиненными в воздухе, или же видишь всю деревню как бы окруженную водою или стоящую на обширном озере и т. п.

Как хороша и неподражаема степь во время сильной грозы в теплую летнюю ночь, когда все необозримое пространство кругом обложено темно-синими тучами, точно накрытое непроницаемым шатром, и сквозь него с шумом и визгом летят дождевые потоки, журчат и бурлят по степной поверхности, вымывают песок, вырывают траву, промывают овраги и белыми кипящими струями несутся в лога, в озера, в тихие степные речки, которые, выходя из берегов, мигом разливаются по широкой степи и степь превращается в море; когда молния пламенем рассекает темное небо и угловатыми блестящими линиями пересекает бархатистые тучи, нарушает мрак и электрическим зеленоватым светом поминутно озаряет степь; когда оглушительный удар и отдаленные перекаты грома заглушают шум бури и с грохотом раздаются по всей степи; когда человек сильнее обыкновенного понимает свое ничтожество и трепетно сознает величие природы...

К началу осени степь совершенно изменяет свой характер: вся роскошная ее растительность увяла, засохла, пожелтела и приклонилась к земле, ароматность весеннего воздуха давно исчезла — скучно и грустно становится в степи любителю природы, весело и радостно страстному охотнику. Давно он дожидал этого времени. В августе пошли мелкие ситнички, в воздухе опять стало сыро я туманно, везде показались утки, а в сентябре полетели гуси и лебеди, там и сям выступают по степи длинноногие журавли и сторожко расхаживают целыми стадами степные куры (дрофы) — настала настоящая осенняя охота. До невероятности жирные тарбаганы едва бегают около своих норок и приготовляются к зимней спячке. Туземцы, не обращая внимания на гусей и уток, по целым дням, с раннего утра до позднего вечера, разъезжают верхом с винтовками по пожелтевшей степи и бьют хитрых тарбаганов десятками, сотнями, в запас на голодную зиму...

Но вот и прилетная дичь оставила свободную степь и улетела в теплые края; еще скучнее стало в степи, даже тарбаганы испугались приближающейся зимы и залегли в своих подземельях. Только кочующие туземцы остались еще в степи; ежась и корчась, попрятались они в свои холодные юрты от сильных осенних ветров, которые, безгранично властвуя над степью, зашумели и засвистали кругом, оголили пожелтевшие корни степной растительности и волнистою зыбью покрыли всю степь и как бы неведомой силой повлекли ее с собою. Вся степная поверхность кажется движущейся, волнующейся, как море, куда-то несущейся!.. При сильном солнечном освещении такое зрелище для непривычных глаз сначала ново и поразительно, никакое течение воды не сравнится с ним; но потом своим однообразием оно скоро утомляет зрение, производит даже головокружение и наводит безотчетную тоску, какое-то уныние на душу...

Наконец наступает зима. Степь, как белой скатертью, покрывается снегом. Ослепительная белизна ровной поверхности поражает непривычного путешественника, а в яркий солнечный день становится даже невыносимой для глаз, особенно при встречном ветре. Это картина, достойная кисти художника. Бывало, едешь по степи в это время и нигде не можешь найти темного предмета, чтобы развлечь утомленное зрение и дать отдых глазам. Все бело, серебристо и ослепительно, чисто и опрятно, только кое-где виднеются около замерзших озер и речек почерневшие стога сена и закоптелые юрты туземцев, которые в это время перекочевывают с широких открытых мест в более узкие, закрытые от ветров.

Зима окончательно вступила в свои права. Все бледно и мертво в степи. На всем снеговой саван! Пошли дикие и лютые сибирские морозы. Жестокая пурга с порывистым ветром, неся и крутя падающий снег, с вихрем подымает его с ровной стенной поверхности, вьет в воздухе и с визгом и воем несет его по голым равнинам, заметает дороги, туземные юрты и пасущийся беззащитный скот. Где лежали груды снега, образуются плешины, а где были плешины или степные горные дороги — там появляются непроходимые сугробы... Вся степь превращается в кипящий снежный прах, который утомляет несчастного путника, леденит его члены, затмевает путь и скрывает неумолимое небо!.. Такова наша даурская степь в продолжение года, таков ее обычай, такова природа.

Пройдет скучная зима с трескучими морозами, отойдут страшные метели, весеннее солнышко исподволь сдернет со степи снежное покрывало, испещренное во всех направлениях следами волков, лисиц, корсаков, зеренов, хорьков, словом всего живущего в степи и зимою,— настает весна. Опять новая жизнь, опять воздух наполнится различными мотивами прилетевших певцов. Снова весело зашевелилась вся степь, снова роскошная растительность цветет и улыбается!..

Однако ж пора поговорить и о жителе степей. Забайкальский сурок, по-сибирски тарбаган, занял обширные степи Даурии, но нигде не встречается в хребтовых местах Южного Забайкалья, а тем более в лесистых отлогостях гор. Мне только дважды случилось найти двух блудящих тарбаганов в лесистых покатостях около Алгачинского рудника, в Нерчинском горном округе, в местности, граничащей с обширными степями Забайкалья. Впрочем, я слышал, что якутские тарбаганы, известные у нас под именем баргузинских⁵⁷, живут по горам и в лесах. Они больше забайкальских, покрыты более длинной пушистой шерстью, а цветом чрезвычайно походят на енота. Все это взвешено торговым людом на самых верных весах коммерции, и потому меха баргузинских тарбаганов ценятся несравненно дороже наших забайкальских.

Нельзя не задать вопроса такого рода: кто не видал, будучи в Швейцарии, маленьких и красивых альпийских сурков, которые летом так весело играют между каменьями, разбросанными по высоким горным лугам Альп, и которых мальчики-савояры носят по деревням и городам, забавляя их незатейливыми штуками малых и взрослых детей? Кто, будучи в Забайкалье, не видал сибирских тарбаганов, тяжело и неуклюже бегающих по нашим равнинам, уморительно сидящих на сурчинах (бутанах) или боязливо выглядывающих из своих подземных жилищ и резко, сиповато посвистывающих на проезжих?..

Над альпийскими сурками сделано много наблюдений относительно их природы и образа жизни. Наши тарбаганы во многом подходят под эти выводы и заключения. Хотя тарбаганы и принадлежат к отряду грызунов, но образом своей жизни разительно отличаются от своих товарищей, живущих с ними на одной поляне. «В нем нет ни проворства мыши, ни быстроты и ума зайца».

Тарбаган, обреченный природой преимущественно на подземное существование, довольствуется самой однообразной и скудной пищей, которую он находит около своей норы. Он питается исключительно растительностью; на свободе охотнее всего ест питательные даурские травы (которые так любит здешний рогатый скот), а в особенности так называемый здесь вострец. В неволе тарбаган скоро привыкает к человеку и ест капусту, разные коренья, но никогда не ест мяса, молоко же пьет в большом количестве. Некоторые туземцы говорят, что тарбаганы изредка поедают яйца, даже самих птенцов небольших степных птичек, которые вздумают сделать себе гнездо около тарбаганьей норы. Не знаю, насколько это справедливо; могу только утвердительно сказать, что мне никогда не случалось находить в их помете каких-либо остатков косточек или перышек, как это видно в каждом помете лисицы, и что, содержимые на дому, они никогда не нападали на цыплят и дворовых утят. Тарбаганы необыкновенно скоро прогрызают самые толстые деревянные помещения и уходят из неволи, поэтому за ними надо наблюдать очень пристально, если держать дома, тем более потому, что они проворно и легко залезают на стены.

Тарбаган ест обыкновенно сидя на задних лапках; своими острыми желтоватыми зубами он скоро перегрызает короткую траву, но наедается не скоро; пьет редко, по много за один раз, при этом сильно чавкает и, подобно курице, при всяком глотке подымает голову. Нельзя не удивляться, однако же, каким образом живет тарбаган в тех местах степи, где решительно нет и признаков воды, например на пологостях степных возвышенностей, около которых на несколько десятков верст иногда нет не только какой-либо степной речушки, но даже ни ключика, ни родника, ни поточинки. Могут сказать, что тарбаган, питается дождевой водой или изобильной росой,— положим, что это так, но что же он пьет в сильные засухи, о которых я упомянул выше, когда трава среди лета засохнет на корню и пожелтеет, как глубокой осенью? Чем тарбаган тогда утоляет свою жажду? Многие туземцы говорят, что тарбаганы вовсе не пьют и не едят ветоши (засохшей травы), но это несправедливо, мне несколько раз случалось находить тарбаганов в сильные летние жары не только около степных речушек, но даже лежащими в самих речках, и когда я их убивал, то внутренние их части были переполнены чистой водой ⁵⁸.

Летняя жизнь тарбагана весьма непродолжительна. Ночью тарбаганы спят в норах и наружу не выходят. С наступлением же дня показываются из норы сначала старики; они осторожно выставляют голову, высматривают, прислушиваются я, только не видя никакой опасности, отваживаются уже выйти. Сначала они крадутся тихо, потом совсем вылезают из норы, садятся на бутан, долго озираются кругом и, наконец, сделав несколько шагов вперед, начинают с необыкновенной быстротою щипать траву; это продолжается долго. После старых вылезают молодые сурки, но уже гораздо смелее и проворнее, надеясь на опытность и осторожность своих старожилов. Наевшись досыта, тарбаганы иногда всем семейством ложатся на бутан и лежат таким образом частенько по нескольку часов сряду, греясь на солнце. Они лежат на бутанах в сильные летние жары и даже во время небольших дождиков; некоторые из них резвятся и забавно играют между собою. Всякую минуту озираются они кругом и с большим вниманием осматривают местность. Первый, который заметит что-нибудь опасное, птицу ли" хищную, лисицу ли, волка или человека, тотчас начинает громко свистеть, сидя на задних лапках, другие подхватывают свист и в одну минуту все исчезают. Даже другие тарбаганы, отдыхающие на соседних норах, иногда за несколько десятков и сот сажен, сами не видя еще никакой опасности, но только слыша предостерегающий свист, тотчас свистят сами и прячутся в норы. Свист передается дальше по норам, и все тарбаганье население какой-нибудь местности, какого-либо лога, отклона горы, заслыша опасность, засуетится, засвистит и быстро попрячется в норы. Захваченные врасплох, отошедшие на несколько сажен от своих жилищ, тарбаганы в суматохе со всех ног бросаются спасаться к своим подземельям и только в случае самой крайности решаются залезать в ближайшие чужие помещения, откуда хозяева их тотчас выгонят. Несмотря на эту негостеприимность, тарбаганы любят общежитие и даже бегают друг к другу, но только полежать и посидеть общим сбором на бутане, но отнюдь не в норе. Вот тут-то и беда, если невзначай подойти к такой беседе — хозяева тотчас юркнут в свою нору, а гости торопливо и неуклюже бросятся бежать к своим домам.

Уморительно смотреть со стороны, как иногда испугавшийся жирный тарбаган пустится ковылять к норе, понуря голову и помахивая хвостиком, и если расстояние далеко, то останавливается и отдыхает, прячась за каждым кустом, за каждым камешком, а добежав до своей квартиры и видя на пятах опасность, с неимоверной быстротой юркнет в свою нору. Если же опасность была ложная или она еще далеко, тарбаган, добежав до норы, иногда еще долго озирает окрестность, свистит, а успокоившись, ложится отдыхать на бутане. Преследуемый же, он пускается на хитрости: западет в ямки, как бы спрятавшись в нору, прилегает в густой траве и т. п. Достигнутый собакой, лисицей или волком, он тотчас становится на задние ноги, защищается передними лапами, жестоко царапается огромными когтями и язвительно кусается.
Вся беда заключается в том, что он тихо бегает, так что и от человека уйти не в состоянии. Вот что и заставляет тарбагана быть настолько осторожным и пугливым. Но природа не совсем несправедлива относительно тарбагана: не дав ему быстрого бега, она наделила его чрезвычайно тонким зрением, слухом и обонянием. На открытом месте тарбаган видит чрезвычайно далеко, а слышит, например колокольчик проезжих, за несколько верст. В тех местах, где их мало бьют и часто проезжают, тарбаганы бывают до того смелы, что лежат на бутанах даже и тогда, когда ухарская тройка пробегает мимо них иногда в трех саженях. Не надеясь на свой бег, они никогда не отходят далеко от своей норы, и мне ни разу не случалось видеть тарбагана, убежавшего от своего жилища далее 80 или 100 сажен, но это уже большая редкость, обыкновенное же расстояние 20—25 сажен.

Многие тарбаганы вместо обыкновенного сиплого свиста издают громкое тявканье, и тогда туземцы говорят, что тарбаганы лают. Вообще же старые тарбаганы свистят реже, самый свист их гуще, громче, грубее и довольно сиплый. Тарбаган при всяком посвистывании как-то особенно кивает головой и в это время вздергивает хвост кверху, так что, проезжая мимо посвистывающего жителя степей и глядя на его киванье головой, невольно думаешь, что он здоровается и кланяется. Летом в дневное время тарбаганы лучшие сторожа в степи; они как часовые, оберегая себя, при малейшей опасности подают друг другу голос, повсюду оглашают окрестность и тем предостерегают других животных от приближающегося врага. Так, например, туземные пастухи хорошо знают тревожный их крик и нередко спасают свои стада от подкрадывающихся волков, которых, быть может, сами не заметили бы.

Для здешних туземцев тарбаганы играют чрезвычайно важную роль: их жир используют в народной медицине, в домашнем обиходе и, наконец, их мясо — здоровая сытная пища. Жирное и, как говорят, очень вкусное мясо тарбаганов здешние туземцы употребляют летом в огромном количестве. Сказывают, что оно особенно полезно для рожениц. Землистый привкус их мяса в свежем состоянии так силен, что непривыкшим к этому кушанью оно становится отвратительным. Здешние русские тарбаганов в пищу не употребляют, только некоторые из пограничных казаков, живя вместе с туземцами, отваживаются отведывать жирной тарбаганины и уверяют, что она похожа на мясо поросят, только что несколько пахнет землею. Бывают года, что и туземцы перестают есть тарбаганов, потому что на последних бывает повальная болезнь, они гибнут как мухи и многие неосторожные туземцы, досыта покушав зажаренных тарбаганов, нередко и сами платятся жизнью ⁵⁹. Старые жирные сибирские сурки осенью весят от 16 до 18 фунтов и дают чистого жира до 5 фунтов. В Забайкалье тарбаганий жир продается от 1¹/₂ до 4—8 и даже 10 рублей серебром пуд, смотря по удаленности края от места жительства тарбаганов. В народной медицине жир этот употребляется от коликов, кашля, грудных болезней вообще и от ревматизма. Шкурки тарбаганов идут на легкие дешевые меха, из них шьют рабочие штаны, легкие шубы, называемые тарбаганниками, рукавицы, шапки и прочее. Шкурки их ценятся от 3 до 10 копеек серебром штука на месте.

Есть много способов приготовления тарбаганьего мяса. Некоторые туземцы, чтобы изжарить тарбагана, поступают так: выкапывают в земле ямку четверти три глубиною, а в ширину и длину как раз в величину животного. В ямку кладут слой травы, на него раскаленных камней, на них опять слой травы, потом вычищенного и опаленного от шерсти тарбагана, на него снова слой травы и снова раскаленные камни. Сверху ямка засыпается землей или горячей золой. Таким образом мясо прожаривается хорошо. Другие же в такой аппарат кладут совершенно неочищенное животное. Когда же оно изжарится, то с него соскабливают запекшуюся шерсть, а внутренности выбрасывают. Но так поступают только туземные гастрономы; они говорят, что изжарившийся тарбаган последним способом бывает вкуснее и жирнее. Иные же, чтоб изжарить тарбагана, поступают иначе: очистив животное от внутренностей и шерсти, они из нутра вынимают очень искусно все кости и вместо них начиняют обезображенный труп животного раскаленными камнями. Отверстие проворно зашивают и катают будущее жаркое по траве до тех пор, пока оно не испечется. Вареная тарбаганина невкусна и потому мясо большей частью жарят. На вертеле или на рожне его тоже не приготовляют, потому что от быстрого и сильного жара выкипает почти весь жир, а им-то и. дорожит туземец.

Тарбаганий жир имеет особое достоинство: он не мерзнет в самые сильные холода, способен в жидком состоянии проходить сквозь чугунные и железные азиатские чаши. Туземцы обыкновенно держат его в коровьих пузырях и в них возят на продажу. Зимнюю спячку тарбаганов народ объясняет именно тем, что тарбаганий жир не мерзнет в самую стужу, а потому и животное, лежа зимою на несколько футов от поверхности в совершенно замерзшей почве, не мерзнет и не коченеет до смерти. А в самом деле, почему же именно тарбаганий жир и отчасти медвежий не мерзнет в сильные морозы, как жир прочих животных? Не мерзнет жир именно тех животных, которые лежат зимою в своих жилищах без всякого употребления пищи. Любопытно знать, каково соотношение не мерзнущего жира к органической жизни животного во время его летаргического сна зимою, т. е. «в спячку». Жир диких козуль скоро разогревается и скоро застывает, даже в обыкновенной комнатной температуре; само же животное, хотя и чрезвычайно легкое, скоро утомляется при гоньбе, «разгорает», как здесь говорят, и в сильные холода «колеет» (мерзнет), так что невольно греется движением. Степные туземцы и орочоны глухой сибирской тайги говорят, что в тот год, когда летом первые из них много ели мяса жирных тарбаганов, а последние медвежины, то зимою, в самую стужу, не колеют; если же ели мало или совсем не ели, то зимою холод для них весьма ощутителен.

Тарбаганы для туземных жителей верные предсказатели погоды. Если они принимаются грызть много травы, значит погода установилась, будет вёдро; когда начинают сильно и дружно посвистывать или тявкать, будет скоро ненастье, дождь; если же осенью плотно закрывают свои норы, будет суровая зима. Есть еще много замечаний, которым верят туземцы по опыту, но я их не знаю.

Тарбаганы, поселившиеся на низких местах, чрезвычайно боятся сильных дождей, а особенно бурных ливней, когда дождевая вода валом бежит по отклонам гор, заливает все ямки и отверстия, топит целые низменные места. Да и как не бояться суркам таких потоков, когда вода вдруг бросается в их подземные жилища, наполняет их почти мгновенно и захваченные в норах животные, не успевая выскочить на поверхность, тонут десятками! Часто, предвидя такую беду, тарбаганы быстро затыкают землей и камнями свои входы и выходы и таким образом, закупорившись почти герметически, спасаются от потопа; но часто вода размывает их забойки по входам и все-таки топит несчастных хозяев. Иногда тарбаганы, захваченные врасплох сильной бурей, прибегают к хитрости такого рода: они ложатся снаружи на лазы в нору или сами собой затыкают их изнутри и лежат так плотно до тех пор, пока не пройдет гроза, а вода пробежав через них, стечет мимо норы. Волки, лисицы, хорьки и большие хищные птицы хорошо знают это обстоятельство, а потому нарочно рыскают в бурю по степи и ловят тарбаганов, выжитых водою из нор, или хватают на норах, когда те лежат на их отверстиях.

В обыкновенное время летом хищники эти часто по целым часам лежат около тарбаганьих нор, крепко притаившись за каким-нибудь камнем, кустиком, и зорко стерегут появления сурков. Лишь только тарбаган тихо, с великой осторожностью выйдет из норы и отправится от нее на жировку, как хищники тотчас бросаются на несчастных животных и душат на месте. Только большие степные коршуны и тарбазины (степные орлы), на лету хватают гуляющих тарбаганов когтями, тотчас взмывают кверху довольно высоко и оттуда бросают добычу на землю, чтобы животное убилось, а потом мгновенно спускаются и пожирают трупы. Зная хитрость и осторожность тарбаганов, нужно видеть, с какой осторожностью подкрадываются эти хищники к поре против ветра и ложатся в засаду, чтобы не быть замеченными. Надо видеть, с какой готовностью к прыжку лежат караульщики за каким-нибудь камешком, но только не шевеля ни одним членом, но не моргнув, зато насторожив свои уши к малейшему шороху в норе и устремив глаза на отверстие лаза. Лежат они так плотно и так крепко, что иногда, подъехав на несколько сажен к засаде, не можешь отличить их от окружающих камешков или кустика. Однажды я подошел к караулящему беркуту так близко, что мог бы достать его прикладом, тогда только он взлетел, но вскоре упал от меткого моего выстрела дробью. Лисицы и волки в этом случае осторожнее: лежат они крепко, но, завидя человека, тотчас удаляются от норы, хотя и очень неохотно; иногда по миновании опасности они снова тихо являются на прежнее место и снова караулят с удвоенной осторожностью.

Наружность тарбагана известна здесь всякому. Животное несколько больше кролика, толстое, плоское, на коротких крепких ногах, оканчивающихся продолговатыми ступнями с весьма крепкими большими загнутыми черными когтями, которыми тарбаганы так искусно и скоро роют землю. Сурки вообще животные неуклюжие. Голова плоская, гладкая, толстая. Шея короткая, почти ровная с корпусом. Мех очень прочный; летом он сверху тела красновато-желтый, зимою коричнево-серый, а на брюхе желтовато-серый. Мездра шкурки чрезвычайно крепкая. Из-под раздвоенной верхней губы, на которой растут большие щетинистые усы, выдаются желтые грызущие зубы. Кругленькие и маленькие уши почти совершенно скрываются в шерсти. Хвост, имеющий в длину от 6 до 8 дюймов, всюду ровной толщины, покрыт густыми волосами и почти весь черного цвета. Толстое, плоское тело тарбагана чрезвычайно плотно и крепко и вообще приспособлено к подземной жизни.

В течение лета тарбаганы живут поодиночке или попарно со своими детьми в летних норах, в которые ведут входы от 3—12 и более футов, а от них проводятся боковые орта и рукава в весьма различных направлениях и под углами друг к другу. Они бывают часто так узки, что в них едва можно просунуть кулак. Вырытую землю они выбрасывают на поверхность и делают около отверстия бугор, или бутан, а остальную часть употребляют на постройку внутри и плотно убивают ею стены, пол и потолок своих помещений, отчего они гладки и прочны. Выходы из норы или лазы обыкновенно выводятся между каменьями или около кустиков. Вблизи вор часто находят много мелких ямочек и спусков, служащих только для того, чтобы спрятаться в случае беды. Тарбаганьи норы, кроме главного вылаза, имеют еще несколько побочных отнорков, которые слегка затыкаются травой и служат для провода воздуха в главную котловину, а в случае крайности — для спасения. Обыкновенно тарбаганьи норы бывают в буграх, под небольшими отклонами гор, если же они сделаны на совершенно чистых и ровных местах, то лаз спускается в них большей частью вертикально.

Течка тарбаганов бывает преимущественно в апреле, по выходе из нор. Совершается она на поверхности и в самих норах. Самцы и самки сближаются между собой с разных нор и нередко первые жестоко ссорятся между собою. Они становятся на дыбы, бьются и царапаются передними лапами, нанося друг другу полновесные и страшные раны кривыми, острыми зубами. Точно таким же образом происходят и любовные ласки между самцом и самкой. Долго ходят они на задних лапках, как-то уморительно обнявшись, долго играют и борются, наконец, самец быстро валит самку на спину и совокупляется лежа ⁶⁰. Часто случается видеть в это время, как самец гоняется за самкой и ловит ее всюду. Самка носит, как говорят туземцы, 6 недель и рождает на свет от двух до восьми детенышей, которые редко выходят из норы, пока не подрастут. Взрослые же дети любят играть на солнышке и лежать на бутане вместе с родителями. Молодые гораздо проще старых, далеко не так осторожны и хитры, зато они чаще и попадают на зубы хитрой лисице или волку. Самки имеют на брюхе до 12 сосцов, которые расположены в два ряда и во время кормления молодых бывают отвислы и наполнены молоком. На следующее лето дети вполне матереют и нередко живут уже отдельно в своих собственных норах, а на следующую весну в свою очередь совокупляются и приносят молодых. Так что тарбаганы размножаются весьма быстро и, по-видимому, не убывают там, где их бьют охотники, а сколько их гибнет от всех вышеупомянутых причин!.. Так как тарбаганы летом, особенно в сенокос, наевшись досыта молодой зелени, любят играть между собой, бегать друг за другом и бороться, то здесь и явилось сомнение относительно времени их совокупления, почему другие и говорят, будто бы они гонятся перед осенью, но это несправедливо. Положительно известно, что молодые родятся после первого появления зелени, обыкновенно в мае и редко в июне, и что самки, убиваемые осенью и добываемые из нор в начале зимы, не имеют никаких признаков беременности. Осенью, когда повянет уже вся растительность, засохнет и зашумит степь, тарбаганы ничего не едят и приготовляются к долгой зимней спячке. Смотря по погоде животные залегают в норы с половины сентября и редко гуляют до половины октября. Тарбаганы залегают на зиму в норы не поодиночке, как медведи, и не попарно, даже и не семьей, как они жили летом, нет, они перед осенью с нескольких нор собираются вместе в одну общую дружную семью, приготовляют себе общими силами большую глубокую нору, натаскивают в нее много ветоши, забивают плотно землей и камнем все побочные отнорки и, наконец, совсем приготовившись, когда уже станет довольно холодно и начнут перепадать порошки, тарбаганы всей общей семьей залезают по одному в нору по главному лазу и забивают его изнутри крепко. Зимнюю тарбаганью нору нетрудно отличить от летней, особенно, когда тарбаганы уже легли. Около нее всегда есть остатки ветоши, а главное — все ее лазы и отнорки забиты изнутри сеном, землей и камнями, тогда как летние их жилища открыты. Зимние норы гораздо больше летних уже потому, что в них помещается от 5 до 20, даже иногда и более особей. Зимняя нора состоит обыкновенно из длинного главного хода, коридора, который под углом пересекается двумя ортами; в одном из них, наименьшем, лежат какие-то волосы и испражнения животных, в другом, наибольшем, оканчивающемся довольно широким углублением, помещаются тарбаганы — это-то и есть зимнее жилище заснувших животных. Оно образует обыкновенно яйцеобразную пустоту, формой напоминающую русскую печь, и бывает наполнено мелкой мягкой сухой ветошью красновато-коричневого цвета,— что и называют здесь подстилкой. Эта подстилка отчасти возобновляется ежегодно. Забившись в нее, тарбаганы ложатся плотно друг к другу, засыпают летаргическим сном и таким образом проводят всю зиму, до первых теплых лучей весеннего солнышка, т. е. до благовещенья, а иногда и позже.

Есть сомнение относительно того, питаются ли тарбаганы тем сеном зимою, которое у них находится в норе, или нет. Некоторые говорят, что они весной его едят, а другие утверждают, что нет и что сено это не что иное, как подстилка, чтобы животным мягче и теплее лежать. Не могу не придержаться последнего, потому что тарбаганы, добываемые в начале зимы и убиваемые тотчас по выходе из норы, когда еще нет новой зелени, имеют совершенно чистый желудок и пустые надутые кишки. Быть может, они едят эту подстилку, когда весной сначала ударит тепло и тарбаганы выйдут из нор, но потом вдруг выпадет снег и заморозит, так что рано проснувшимся животным не будет никакой возможности добыть себе пищу на степи и голод заставит их прибегнуть к сухой подстилке. Но я видел не один раз, как весной тарбаганы бегают по снегу, разгребают его и из мерзлой земли добывают когтями разные корешки и едят их; поэтому я все-таки не допускаю, чтобы они ели подстилку, да и недаром же туземцы говорят, что тарбаганы ветоши никогда в пищу не употребляют, а осенью, когда уже засохнет трава, едят одни корешки, выцарапывая их из земли.

Чрезвычайно жаль, что здесь еще никто не произвел научных наблюдений над зимней спячкой тарбаганов. Разнообразные опыты с чисто научной целью произведенные над спячкой альпийских сурков, где, так же как и у нас, зима продолжается от 6 до 7 месяцев, чрезвычайно важны и интересны. «Вестник естественных наук» за 1859 год, № 10, в статье «Альпийские сурки» на стр. 1161 между прочим говорит: «В продолжение этого сна, жизнь их организма поддерживается, как кажется, химическим процессом, который питает их тело жиром, накопившимся в течение осени от обильной растительной пищи, потому что с наступлением зимней непогоды сурок закупоривает свою нору и уже не ест больше ничего. Так как дыхание почти совершенно исчезает у него на это время, то он и не нуждается более в пище, а при этом легкие не развивают обыкновенной животной теплоты и организм охладевает и успокаивается. Вероятно, сначала животное впадает в обыкновенный продолжительный сон; низкая температура норы и продолжительное лишение пищи, соединенное с совершенным спокойствием, обусловливают переход от обыкновенного сна в зимнее летаргическое усыпление, от которого животное просыпается не раньше апреля». Далее, на стр. 1162, автор статьи говорит: «Зимний сон есть вполне кажущаяся смерть или, лучше, весьма скрытая жизнь, а законы, по которым она совершается в известных классах животных, также скрыты от нас. Что она спасает животное, сохраняет его, в этом нет никакого сомнения; почему же она оберегает животных одного какого-нибудь вида, а другие, родственные ему и живущие под условиями еще более тяжкими, должны бывают сами заботиться о своем сохранении? Наш барсук засыпает на зиму, а близкая к нему росомаха, переносящая еще более суровую северную зиму, лишена сна».

Далее: «Также и у нашего грызуна функции пищеварения и отделения прекращаются совершенно вместе с прекращением питания. Кровообращение и дыхание хотя и продолжаются, но совершаются так слабо, что едва бывают заметны. Животное делается совершенно холодным, члены его окоченевают, оно почти вовсе не чувствует боли от повреждения их. Желудок бывает совершенно пуст и сжат, кишечный канал пуст также, зато мочевой пузырь весь наполнен уриной. Термометр, опущенный в тело сурка, убитого во время зимнего сна, показывал, что в нем животная теплота не превышала 7¹/₂ P; крови были немного и та была водяниста; сердце билось три часа после смерти животного, сначала от 16 до 17 раз в минуту, потом все реже и реже: в отрезанной голове через полчаса после акта, заметны были следы раздражительности, то же замечалось и в некоторых мускульных нитях, возбужденных гальваническим током,— так сильна бывает эта полуугасшая жизненная сила». А вот еще весьма интересное наблюдение (стр. 1163): «При возрастании холода, например если спящее животное будет оставлено на воздухе, оно замерзает. Постоянно замедляющееся дыхание не возбуждает при этом в легких необходимой для жизни теплоты. Профессор Манджили вычислил, что заснувший сурок в течение 6 месяцев может дохнуть только 71 000 раз, тогда как он в состоянии бодрствования в продолжение двух дней успевает дохнуть 72 000 раз. Также замечено, что у него, как и у других засыпающих на зиму, организация артерий бывает совершенно особая, так что малейший прилив крови к мозгу может иметь огромное значение. Ренью положил под воздушный колокол одного сурка, находившегося в состоянии спячки. Он оставался там 117 секунд, и при температуре воздуха 8⁰ Ц животная теплота в нем равнялась 12⁰; в это время он мог поглощать только тринадцатую долю кислорода сравнительно с тем, сколько поглощает бодрствующий сурок; из этого количества половина выходила из него при выдыхании в виде углекислоты (СО₂). Впоследствии он в течение 76 часов спячки под стеклянным колпаком поглотил 12 граммов кислорода, при пробуждении же — 6 граммов в три четверти часа, причем температура его крови возросла в продолжение пяти часов от 11 до 33 градусов».

«В неволе сурки живут в теплой комнате зиму и лето; в холодной же они собираются все вместе, строят себе гнездо и начинают все спать, но таким глубоким сном, как на Альпах, и не без пробуждения. Если принести заснувшего сурка в теплую комнату биение пульса начинает ускоряться, животное пробуждается, но не может еще действовать своими членами, и ташка через полчаса, когда кровь, разогретая легкими, проникнет во все его члены только тогда оно становится совершенно, бодрым».

Интересно было бы знать, насколько близко сошлись бы цифры наблюдений, если бы произвести подобные опыты над нашими тарбаганами ⁶¹.

К стыду и сожалению, я могу сказать только то, что при разрывании тарбаганьих нор осенью охотники находят животных чрезвычайно вялыми, как бы полусонными и очень жирными. И чем позднее производили они эту операцию разрывания, тем более вялыми и сонными находили тарбаганов!, а те, которые копали их в начале зимы, не видение уже никакого сопротивления со стороны животных, потому что брали их спящих, тесно лежащих друг возле друга и зарывшихся в подстилку. Известно также и то, что сурки просыпаются весной исхудалыми, так что здешние туземцы в это время их не стреляют именно потому, что тарбаганы слишком сухи.

Здесь замечено, что различие местности имеет большое влияние на самое строение тарбаганов и самую их жизнь. Так, например, мне случалось наблюдать, что тарбаганы в одной местности гораздо больше, т. е. крупнее, чем в другой; что в одной они краснее цветом, чем в другой, и, наконец, самый характер животных и даже быт жизни несколько отличен; между тем расстояние сличаемых пунктов было весьма незначительно, каких-нибудь 30—40 верст, даже менее.

Убить старого тарбагана из ружья, да еще на чистом луговом месте, весною и осенью, нелегко; охота эта требует своего рода навыка и опытности. Там, где места гористы и цепи перерезываются небольшими холмиками, увальчиками — стрелять тарбаганов нехитро, но на открытых местах нужно быть тунгусом, чтобы убить в один день пять или шесть тарбаганов. Для охоты за ними есть особо приученные тарбаганьи собаки, которые много помогают стрелку, без них трудно убить тарбагана.

Промышленник, отправившись за тарбаганами, ходит или ездит верхом с винтовкой по тем местам, где они водятся; собака бегает и высматривает тарбаганов, которые лежат или сидят на бутанах, или же бегают по степи. Надо заметить, что тарбаган, завидя собаку, тотчас старается быть на своей норе, сидит над самым лазом и свистит на собаку, не спуская ее с глаз, до тех пор, пока меткая пуля не поразит его на месте или собака подбежит слишком близко — и он юркнет в нору. Если же охотник без собаки, то тарбаган, завидя его издали, тотчас прячется. Приученные тарбаганьи собаки по знаку хозяина начинают бегать около сидящего тарбагана поодаль, валяются по земле, ложатся, ползут... но никогда не бросятся на посвистывающего сурка, который обыкновенно сидит на краю лаза и любуется проделками хитрой собаки. Между тем охотник, избрав удобную минуту и местность, потихоньку подкрадывается к тарбагану, ведя перед собой лошадь, а если он без нее, то старается прятаться за собаку, которая нарочно вертится перед ним. Таким образом охотник иногда ползком подбирается к тарбагану частенько сажен на пятнадцать и лежа или сидя стреляет его из винтовки. Многие туземцы скрадывают тарбагана на открытых местах, без собаки и без лошади. Они, издали завидя осторожное животное, начинают к нему ползти, таща за собой винтовку, но не прямо на него, а как бы мимо, и делают при этом уморительные проделки — они валяются как собаки, подымают кверху то руки, то ноги, надевают на них поочередно то свою шапку, то верхнюю одежду, или бросают их кверху, а сами все ближе и ближе подползают к тарбагану, который обыкновенно сидит на бутане, посвистывает, повертывается и с любопытством смотрит на проделки промышленника; но тот, подобравшись в меру выстрела, живо настораживает винтовку — бац, и бедный тарбаган, не удовлетворив своего любопытства, обманутый проделками хитрого сибиряка, пораженный в грудь или голову, как пласт сырой глины, тяжело рухнет на крепко утоптанный бутан. Я неоднократно пробовал стрелять тарбаганов таким образом, но по большей части пугал их и убивал очень редко; у меня не хватало терпения подольше забавлять животное различными проделками и подползать к нему ближе, так что стрелял не в меру, мимо.

Многие охотники не скрадывают тарбаганов на бутанах, а залегают около их нор, как лисицы или волки, и караулят их появление. Если дело к вечеру, то достать сурка не штука, в особенности если он раньше не видел охотника,— животное скоро выйдет из норы и отправится на жировку, чтобы поужинать и залечь в нору до следующего утра. Днем его дождаться трудно, он больше в норе и вылезает из нее с большей осторожностью, чем утром или перед вечером, когда он голоден. Если уже тарбаган видит идущего охотника, то следует проходить как бы мимо него, а потом, когда он нырнет в нору, подходить к ней тихо и, выбрав место, обыкновенно сзади или сбоку вылаза из норы, за ветром, ложиться в засаду. Лежать надо тихо, не шевелиться и только глядеть на лаз норы, насторожив к нему ружье. Тарбаган выходит с величайшей осторожностью: сначала он тихо выставит в лаз только один нос, понюхает, и выставит всю голову, послушает, поглядит и начнет выползать все больше и больше, наконец заберется на бутан и ляжет или сядет и начнет озираться. В это время робеть не следует, нужно скорее стрелять, а то лукавый тарбаган тотчас заметит присутствие охотника, мгновенно свалится в нору и тогда его не дождаться. Карауля таким образом, иногда приходится стрелять чуть не в упор, а сажен на пять зачастую. Хорошо, если тарбаган вылезет скоро, а то другой раз пролежишь часа два и более, а дождаться не можешь; иногда же и дождешься, но испугаешь — досада страшная! Терпеть не мог я этой охоты, но ходил больше из любопытства, чтобы посмотреть на осторожность и недоверчивость животного, когда оно вылезает из норы. Но тунгусы, которым решительно нечего делать, как только промышлять себе пищу, лежат иногда по целым дням за бутанами и терпеливо караулят хитрых тарбаганов.

Там, где их часто стреляют, они до того делаются осторожными, что никакие уловки не помогают, и убить их почти невозможно, в особенности на открытых видных местах. Замечено, что если идешь мимо сидящего на бутане тарбагана и он тихо, без свиста, спрячется в нору, то его дождаться можно скорее, чем того, который спрячется, дав о себе знать охотнику. Конечно, первый выстрел заставит скрыться в одну минуту всех окрестных тарбаганов, так что их несколько десятков минут не увидишь, а потом вылезет какой-нибудь побойчее других и, не видя опасности, тихо посвистит на бутане — глядишь, па разных норах тотчас покажутся настоящие туземцы степей и, лениво развалясь около вылазных отверстий, начнут тоже сипло посвистывать, а некоторые тайком отправятся на кормежку. Все станет тихо и мирно в степи. Слышно только трели вьющихся жаворонков, писк мелких птичек, иногда заунывное курлыканье журавлей, да блеяние и ржание от далеко пасущихся стад и табунов... Как вдруг опять раздастся выстрел притаившегося охотника — и снова быстро попрячутся испуганные тарбаганы в свои норы, а разгуливающие по степи, суетливо торопясь и спотыкаясь, понуря голову и помахивая хвостиками, неуклюже понесутся к своим жилищам ... Опять тишина в степи, и снова никого не видно на желтеющих бутанах.

Жирный тарбаган удивительно крепок к ружью: нужно нанести смертельную рану в грудь или в голову, чтобы убить его наповал. Иначе он, тяжело раненный, всегда успеет свалиться в нору и уйти далеко от лаза вовнутрь. Часто случается подбежать к норе после выстрела, метко направленного в грудь или голову, и вдруг видишь на бутане только одну сбитую пулей шерсть да брызнувшую кровь, а тарбагана как не бывало, точно сквозь землю провалится; возьмешься за крючок, крепко насаженный на толстый прут, потолкаешь в норе, нащупаешь уже мертвого сурка и с трудом вытащишь добычу. Иногда же захватишь его в лазе, тогда не нужно и крючка. Но бывает, что не найдешь никаких признаков метке го выстрела, щупаешь везде крючком, тарбагана не находишь, тогда нужно слушать в нору: если тарбаган как-то особенно взлаивает, то выстрел был мимо; если же в норе тихо, значит сурок сильно ранен и тогда нужно заткнуть снаружи лаз травой и землей и оставить нору на несколько часов: раненый тарбаган от духоты в норе непременно подползет к заткнутому отверстию и уснет, так что его можно будет вытащить без затруднения.

Если тарбаган жил не один, а его сильно ранили, но он успел уползти в нору и там уснул, то его товарищи непременно вытащат наружу; если же это трудно или невозможно — затянут труп в побочный отнорок и там его загребут землей; если же нельзя сделать ни того ни другого, тогда осиротевшие тарбаганы оставляют свою нору вовсе и делают другую или находят готовую. Это известно потому, что многие охотники, жалея добычу, пускались разрывать норы и приходили к таким результатам.

Привычные тарбаганьи собаки безошибочно покажут охотнику, когда он ранит тарбагана и когда выстрелит мимо. Если собака после выстрела подбежит к той норе, где сидел тарбаган, понюхает и начнет царапать ее лапами, значит сурок ранен, если же она только понюхает и побежит прочь — был промах.

Многие ловят тарбаганов летом волосяными петлями, которые настораживают в самом лазе норы. Охота эта часто бывает неуспешна, потому что сильные тарбаганы отрывают петли или перекусывают их и уходят в норы. Хорошо ставить петли из топкой проволоки, тогда этот промысел идет успешнее; неудобство только одно — промышленникам, а в особенности туземцам, чрезвычайно затруднительно приобретать самый материал, потому что тонкую проволоку сюда вывозят чрезвычайно редко, надо заказывать нарочно какому-нибудь купцу, чтобы он выписал с товарами и такую редкость, как проволока. Если тарбаган заметит, что в лазе норы есть ловушка, он ни за что не полезет через этот ход, а тотчас проведет новый лаз побочным отнорком и минет беды. Случалось, что охотники после выстрела по тарбаганам тотчас прибегали к норе и заставали их ранеными, только что свалившимися в лаз; промышленники успевали ловить их за задние ноги, но редко вытаскивали из норы: животное так крепко держится своими огромными когтями за землю и так сильно упирается спиною в потолок лаза, что не сильный человек вытащить тарбагана в таком положении не в состоянии. Тут надо знать своего рода ловкость: поймав тарбагана за задние ноги, нужно его потащить, потом сдать и отпустить несколько в нору, после чего вдруг сильно дернуть; сурок при первом усилии человека сильно упрется в норе, при послаблении же, он тотчас старается лезть дальше в нору и ослабит сопротивление сам, при втором внезапном усилии человека, тотчас следующим за послаблением, животное не успеет укрепиться и потому его легко выдернуть из норы.

Некоторые русские промышленники, а в особенности туземцы истребляют множество тарбаганов осенью посредством выкуривания и выкапывания из нор. Охота эта начинается тогда только, когда тарбаганы залягут на зимнюю спячку целыми семьями в особо приготовленные помещения и закупорят все главные и побочные входы и выходы. Я уже говорил, что зимнюю тарбаганью нору от летней отличить нетрудно. Охотники идут на этот промысел обыкновенно не тотчас после залегания тарбаганов, а спустя несколько времени, иногда недели две-три и даже более, смотря по погоде, чтобы дать время тарбаганам «облежаться». Выкапывать рано невыгодно потому, что сурки, заслыша беду, тотчас начнут врываться глубоко в землю и их добыть трудно, а иногда и невозможно, потому что тарбаганы успевают уходить дальше в землю быстрее, чем охотники раскапывают их глубокие подземельные жилища. Слишком поздно тоже нехорошо, потому что земля сильно промерзнет, и тогда еще труднее вскрыть зимнюю нору со всеми ее тайниками. Самые лучшее время выкапывать тарбаганов наступает, когда после их залегания пройдет недели две: они успеют облежаться, а земля только что начнет промерзать сверху.

Двое или трое охотников, отыскав такую нору, в которой залегли тарбаганы целой семьей, начинают работу с того, что раскрывают сначала главный лаз норы, набивают в него побольше аргала (конского и коровьего сухого кала), ветоши и зажигают. Едкий дым промышленники нарочно вдувают вовнутрь норы различными средствами, кто как умеет; но настоящие тарбаганники имеют для этой цели небольшие мехи, которые и возят с собой на промысел. Операция эта называется — дымить или выкуривать тарбаганов. Выкуривание продолжается довольно долго, до тех пор, когда уже тарбаганы по расчету охотников должны задохнуться. При первом вдувании дыма в норе обыкновенно слышится суматоха, потом кашлянье и чиханье, наконец сиплое и тяжелое дыхание. Если после суматохи не слышно ни кашлянья, ни чиханья, значит в норе есть побочные сообщения с чистым воздухом и тарбаганы уползли в них, тогда их надо по возможности скорее отыскать и забить или же разложить и в них дымокур. После этого промышленники начинают «бить шурф» (копать яму) прямо над внутренним концом главного лаза, вместе с тем продолжая и дымление. Пробив шурф и соединившись с главным ходом, смотрят, или, лучше, отыскивают, главный побочный ход, который уже должен вести прямо к котловине, где помещаются животные; отыскав его, бьют над котловиной новый шурф, и если потрафят удачно, то прямо вынимают задымленных тарбаганов. Но случается и так, что бьют три и четыре шурфа и все-таки не могут попасть на главную котловину, иногда же и наткнутся, но, увы! сурков в ней нет, они расползлись и попрятались по побочным отноркам; тогда их разыскивают и достают железным крючком, крепко привязанным к длинному крепкому пруту.

При этой охоте есть своего рода удачи и неудачи. Бывает, что промышленники дня по три живут около норы, пробьют черт знает сколько шурфов, и все попустому; а случается и так, что охотники кончают всю операцию в два или три часа и берут всех залегших тарбаганов. Хуже всего, если зимняя нора имеет сообщение внутренними лазами с близлежащими летними норами, тогда промысел кончается ничем, тратой времени, пустой работой и проклятиями промышленников. Расчет такой: два-три праздных туземца потеряют за этой работой, возьмем среднее, хотя двое суток, добудут, положим, двадцать тарбаганов, приобретут их мясо, жиру пуда полтора, а иногда и два, да шкурки. Переводя на деньги, найдем, что труд их окупится с барышом: тарбаганий жир они продадут рублей за пять серебром, да шкурок слишком на рубль, а мясо съедят вместо барана. Оно и ладно!.. Конечно, расчет этот выведен после удачного промысла, а в случае совершенной неудачи тунгус, не дорожа праздным временем, или найдет другую зимнюю нору и все-таки добудет сурков, или махнет рукой, посердится, побранится вдоволь, мысленно оближется, как бы кушая жирного тарбагана, и скрепя сердце отправится домой, утешая себя тем, что хоть разогнал скуку.

Разрывать тарбаганьи норы здесь не запрещают, рой себе сколько угодно, была бы только охота, тарбаганов пропасть повсюду — всем хватит, да и детям будет, тогда как в большей части швейцарских кантонов разрывать сурочьи норы запрещено законом, там этого нельзя делать, хотя бы и была охота поживиться жирными сурками; там и альпийские охотники бьют только старых сурков, а молодых оставляют на приплод, словом там рассуждают иначе, да им и нельзя поступать по-сибирски.

Здешние промышленники для более легкой охоты за тарбаганами, особенно при карауле около нор, надевают на себя нарочно тарбаганьи ергачи и такие же шапочки шерстью кверху, потому что они, притаившись в таком костюме за норами, скорее обманывают их хитрых хозяев, чем в каком-либо другом. Но эта-то мера и была причиною несколько раз неумышленной смерти многих промышленников: стрелки, отправившись на охоту, даже зная друг о друге, расходились по холмистой местности, так что теряли один другого из глаз. Кто-либо из них ложился около норы караулить, но, долго не дождавшись хитрого животного, пригретый солнцем, засыпал; другой же, по слепому случаю, совершенно не зная о присутствии тут товарища, издали заметя что-то похожее на тарбагана, как бы лежащего около кустика или камня, пускался его скрадывать и, конечно, без затруднения подходя в меру, с одного меткого выстрела убивал притаившегося охотника. На моей памяти вот уже три таких случая, когда подобным же образом отец убил своего сына вместо тарбагана, потом сын убил своего отца, и третий, когда тунгус застрелил пограничного казака, совершенно не зная, что тот отправился караулить тарбаганов. Говорят, что подобного рода охота и именно в таком костюме здесь запрещена правительством; но ни строгости закона, ни страшные случаи не могут вывести такой охоты и, как известно, она, к сожалению, существует и доныне.

Про тарбагана между здешними туземцами ходит преинтересная легенда, которую, впрочем, я слышал от русских промышленников. Не ручаюсь за то, в таком ли смысле она передается туземцами, а передам читателю, что слышал от русских. Легенда говорит, будто бы тарбаган был прежде богатый тунгус и такой стрелок из винтовки, какому не было и подобных. Однажды этот тунгус на какой-то богатой свадьбе сильно подкутил и расхвастался про свое уменье владеть винтовкой и стрелять без промаха, говоря, что он, обладая таким искусством, никого и ничего не боится. Присутствовавший тут бог заметил тунгусу, чтобы он не кичился и умерил свои восторги, что есть существа, которого он должен бояться и перед которым он ничем не должен хвастать. Но тунгус не внимал и крупно поспорил с богом. Тогда бог, осердившись, приказал тунгусу выстрелить из винтовки в летящую ласточку. Тунгус не испугался; надеясь на свою ловкость, он быстро схватил винтовку, бросил на сошки, сождал реющую ласточку, выстрелил и попал пулею ей по хвосту, выбив средние хвостовые перья, так что хвост у ласточки сделался вилкой. Бог осердился сильнее прежнего, закричал на тунгуса и наказал его так. Он сказал ему: «будь же ты тарбаганом, живи только летом, зимой спи, не наслаждайся жизнью и не пей воды». А ласточке повелел быть с выстриженным хвостом, за то что она не сумела увернуться от тунгусской пули. Вот почему, заключают рассказчики, тарбаган живет только летом, зимою спит, а ласточка с раздвоенным хвостом, и вот почему тарбаган так хитер, как истый сибирский туземец!..

* Здесь самцы-дрофы прилетают рано, иногда в начале февраля, а самки в марте и апреле.