ЗАПИСКИ ОХОТНИКА-НАТУРАЛИСТА

СОХАТЫЙ

СОДЕРЖАНИЕ ЭТОГО РАЗДЕЛА КНИГИ:

Назад в библиотеку

России редко употребляют слово «сохатый», а говорят обыкновенно «лось» (Cervus alces). В Сибири же не поймут вас простолюдины, если вы сохатого назовете лосем; сибиряк выпучит на вас глаза и будет в неведении, не зная, про кого вы говорите, кого называете лосем; но скажите — сохатый, и дело в шляпе, он поймет. Здешние инородцы, тунгусы, называют сохатого кондагай. Слово «сохатый», как надо полагать, произошло от того, что рога этого зверя (быка) похожи на обыкновенную нашу соху, которую сибиряки, наоборот, сравнили с рогами зверя и назвали «прогалюхой», точно также, как сибиряки называют россошиной вершину пади (лога) или речки, разбившуюся надвое под острым углом. Откуда произошло слово лось, право не знаю. Уж не потому ли, что сохатый, имея гладкую, короткую и жесткую шерсть, на которой бывает заметен какой-то особенный лоск,— «лоснет», лоснится. В настоящее время сохатых стало гораздо меньше, чем во времена старые, сиречь в старину — лет 50—60 тому назад! К сожалению, это не пристрастие стариков-охотников к своему времени — нет, а всем известная горькая истина!.. Доказательством этому служат в здешнем крае находимые в лесах, глухих непроходимых тайгах во множестве старые полусгнившие сохатиные рога, между тем как свежих попадается очень немного. Полагаю, что это уменьшение зверей заметно еще в большей степени в Европейской части России. Надо видеть здешних старожилов, стариков-промышленников, с каким они увлечением, жестами, манерами рассказывают про старые годы, и притом не голословно, а доказывая фактами свои похождения и ратные подвиги на поприще страстной охоты. Право, в это время морщины их разглаживаются, спины распрямляются, потухшие глаза блестят огнем юноши, является молодецкая удалая осанка — так и видишь их, каковы они были лет 30 или 40 назад...

При первом взгляде на сохатого является желание сравнить его с настоящим северным оленем, но, рассмотрев поподробнее, нельзя не заменить огромной разницы решительно во всем, не говоря уже о величине, которая первая бросится в глаза при сравнении. Действительно, она достойна замечания. Матерый сохатый бык по крайней мере в 2¹/₂ раза больше северного оленя и вытягивает до 30 пудов. Но такие мастодонты нынче в диковину, пудов же 20, 25 и в настоящее время не редкость. Сохатый — зверь такой величины, что может стать в ряду всех доныне живущих тварей по всему миру, которые замечательны своей массивностью и силой. Конечно, в настоящее время но своей величине из числа зверей, наводняющих Сибирь, сохатый должен занять первое место.

Сохатый весьма высок на ногах и потому при всей массивности кажется коротким и не толстым. Огромная его шея относительно всей фигуры сохатого коротка; она имеет небольшую гриву, которая бывает только у быка. Волосы, составляющие гриву, темного цвета, гораздо короче конских и расположены по обе стороны шеи. Голова сохатого очень длинна, но узка, с большими живыми темными глазами. У большого быка нередко голова от ушей и до конца губ бывает длиной почти в ручную сажень, а весом до двух и более пудов. Многие промышленники по весу головы сохатого узнают вес всего мяса, заключающегося в туше. Обыкновенно берется такая пропорция: если голова весит более двух пудов —то туша потянет более 20 пудов; если голова — два пуда, мяса — 20 пудов; голова — в полтора пуда, туша в 15 пудов и т. д. Рот сохатого огромнейший; он усажен до того крепкими зубами, что при ударе о них огнивом вылетают искры, как от кремня. Он впереди, в верхней челюсти, зубов не имеет. Верхняя губа сохатого чрезвычайно толста, мясиста, длиннее нижней настолько, что отвешивается наружу; она очень вкусна и славится как лакомый кусок между гастрономами. Уши сохатого довольно длинные, по фигуре и положению они сходны с коровьими. Под горлом сохатый имеет нарост с кулак величиною, который здешние промышленники называют серьгой; он приятно сладковатого вкуса и может поспорить в этом с прославленной губой.

Летом, когда шкура вылиняет, сохатый имеет бурую шерсть на боках, бурую на голове и ногах. По спине идет почти черный ремень, оканчивающийся у хвоста; последний чрезвычайно короток, составляет как бы зачаток, покрыт длинной бурой шерстью. Зад сохатого красноватый, резко отличающийся от боков и спины. Некоторые из здешних промышленников предпочитают сохатиный хвост губе и серьге. Его надо жарить в шкурке; когда поспеет, дать немножко остыть и тогда уже очистить и есть; иначе он весь вытечет на огне, потому что состоит как бы из сплошного жира.

Зимою сохатый бывает более темного цвета и издали даже чернеет, тогда как летом, в особенности по утрам до солнышка, когда еще не обсохла роса,— сохатый кажется как бы серебряным. Самка, или, как говорят здесь, матка, редко достигает значительной величины и, самое большое, весит около 20 пудов. Гривы, серьги и рогов она не имеет, а следовательно далеко не так красива, как бык, который всегда бывает выше ее на ногах, статнее, крепче и отважнее. Природа дала ему твердую оборону в огромнейших рогах, крепких зубах и мускулистых сильных ногах. Действительно, огромные рога сохатого достойны особого внимания и рассмотрения. У большого быка размер их чрезвычайно велик; между конечными отростками рогов нередко бывает более двух аршин расстояния, а самые рога весят иногда до полутора пудов. У молодых сохатых после рождения рога начинают расти через год на другую зиму, т. е. через полтора года. Появление их заметно уже со второй зимы возраста зверя или в конце второго года после рождения; именно в феврале появляются на голове, где должны быть рога, небольшие возвышения под кожей, которые здешние промышленники иногда называют опупками. Великим постом опупки лопаются и из них выходят молодые первые рога. По этому случаю здесь есть тоже особое выражение — говорят, что рога прочикаются. Рога же эти в Забайкалье зовут не спичками, как в России,— а сойками. По спадении сойков, на третий год возраста, у молодых сохатых вырастают уже рога, т. е. сойки раздвояются или растрояются и начинает образовываться так называемая лопата. На четвертом году лопата делается шире и рога уж бывают о 5 и 6 отростках, которые получают настоящую фигуру и выходят из той беспорядочной формы, которую рога имели на третьем году возраста сохатого. На пятом году рога принимают настоящий вид и имеют от 7 до 10 и 11 отростков на каждом роге, так что на обоих считается иногда до 20, 22 и более отростков. Часто случается, что на одном роге сохатого бывает 5 отростков, а па другом 7 или на одном 9 или 10, а на другом 11 и 12. Вот почему в России и принято считать отростки на обоих рогах вместе, т. е. ведется счет всем отросткам, находящимся на голове сохатого; и этот счет вернее сибирского, где считают отростки по одному какому-нибудь рогу, как я и говорил в начале описания рогов. Вообще все сохатые, старые и молодые, роняют рога ежегодно зимою почти в одно и то же время, обыкновенно около рождества; разница бывает небольшая, после чего на голове их остаются только одни корни рогов, которые называют гроздами (грозд), почему в это время, время безрожия, сохатого быка издали трудно отличить от матки. В великом посту рога снова начинают расти и растут чрезвычайно скоро, так что месяца в полтора и много два достигают почти настоящей величины. Весной рога на оконечностях мягки, имеют вид желваков и покрыты все, начиная от венчика, находящегося на самом грозде и состоящего из ряда небольших роговых желвачков, кожей темного цвета, которую промышленники называют разно: одни рубашкой, другие — сорочкой; в России ее зовут, кажется, лыком. В начале лета желваки эти начинают постепенно утончаться, твердеть и принимать вид сойков или отростков. После этого кожа или рубашка лопается и сходит уже окончательно летом, не ранее августа. Тогда рога затвердеют, как кость, и примут настоящие размеры. Кроме того, сохатые сами ускоряют время спадения рубашки, потому что таскать на себе такие огромные рожищи тяжело и без сырой кожи; они нарочно трутся рогами около деревьев, пилят, как говорится, и тем сдирают с рогов рубашку, которая и отрывается большими лохмотьями или, как здесь выражаются, лавтаками. Говорят, что сохатые сами съедают эту кожу, а для чего, неизвестно. Точно так же сохатый зимою ускоряет спадение рогов, которые, постоянно ослабевая на грозде, спадают от легкого прикосновения к деревьям. Старые звери теряют рога раньше молодых, равно как и начинают они расти у них раньше, чем у молодых. У слишком старых сохатых рога толще, кудрявее, отростки тупее, грозд площе, чем у середних; а зубы желтее и не так остры, глаза не так блестящи и менее выпуклы.

Не могу не сравнить рога сохатого и здешнего изюбра с деревом, как по фигуре, так и вырастанию; эти явления одинаковы, начиная с сойков и молодого тонкого ствола деревца и кончая большими ветвистыми рогами и большим кудреватым деревом: зимою они увядают, весной оживают, а летом достигают полной красоты и силы.

Несмотря на большую голову, увенчанную огромными ветвистыми рогами, и высокий рост, сохатый чрезвычайно быстро бегает по самой чаще леса, не задевая рогами, которые он, приподняв голову кверху, как бы прикладывает на спину и тем самым ловко отводит сучки и ветви деревьев. Самая лопата у больших быков бывает величиною ладони в три и более. В Забайкалье сохатиные рога почти не имеют никакого значения в торговом отношении и нередко их просто бросают на месте добычи зверя, потому что тащить рога на вьючных лошадях неловко, да и лишняя тяжесть. Редко бывают случаи, что сохатого убьют в таком месте, куда можно приехать на санях или в телеге, чтобы увезти добычу. Рога идут здесь изредка только на домашние поделки и потребности промышленников; из них делают черешни к ножам, рукоятки и разные безделушки. Копыта у быка сохатого круглее, чем у матки, и в следу бывают величиной почти с обыкновенную тарелку.

Известно, что быков (волов), овец и лошадей в летнее время кусают мухи особой породы, которые называются оводами, и что эти оводы для размножения своего рода кладут яички вблизи рта и носа животных или прокусывают им кожу снаружи и кладут яички в эти отверстия, откуда вышедшие личинки или проходят в тело животных, в желудок, в легкие, в лобные пазухи и т. д., или остаются под кожей и кормятся вполне за счет животного, в теле которого они поселились. Потом личинки пред переходом в куколку выходят из этих полостей и мест или вместе с остатками пищи проходят весь кишечный канал животного и падают на землю, в которую зарываются и там уже окукливаются. Если оводы откладывают яички под кожу, образуются подкожные нагноения, которые приметны снаружи в виде опухоли и излечиваются сами собою, когда личинка выйдет прочь. Это бывает у сохатых, изюбров, козуль и других зверей; а именно оводы перед линянием зверей прокусывают кожу сохатых и кладут в эти отверстия яички, из которых к новому году, или несколько позже, у зверей заводятся подкожные угри, т. е. черви величиною в полвершка, белого цвета, с черной головкой. Места, где сидят червячки, делаются приметными еще с осени, а зимой они представляют собой бугорки, весьма заметные снаружи и бывающие величиной около дюйма. С наступлением теплого времени червячки эти вываливаются чрез отверстия на землю; кожа зверя в это время бывает вся в дырах, как бы простреленная дробью, почему и ценится дешевле целой. Число отверстий на шкуре зверя покажет число бывших под ней угрей, потому что каждый червячок сидит отдельно в своем подкожном помещении. Отверстия эти в большем количестве бывают на хребте и верхних частях боков и называются здесь свищами. Замечено, что те звери, у которых свищей нет (больше старые), сыты и жирны не бывают; те же, у которых с осени появились угри и впоследствии образовались свищи, бывают иногда чрезвычайно жирны и сыты, так что это обстоятельство служит дикому зверю в пользу, заменяет как бы фонтанели и очищает его от худосочия.

Нельзя не удивляться еще более следующему обстоятельству, которое достойно наибольшего внимания и рассмотрения: каким образом заводятся черви в носу, в самых ноздрях зверя и в горле? Но это факт ничем не опровержимый. Именно — с появлением первой зелени у зверей появляются в носу черви желтого цвета с черной головкой, такой же величины, как и первые, вследствие чего в это время звери худо слышат носом, обоняние их притупляется, и они непрестанно чихают и фыркают ноздрями, чем помогают червям скорее выпадать наружу. Летом от этих гостей они освобождаются, зато к ним на постой являются другие, подкожные, о которых говорено выше.

Замечено, что червяки выпадают из зверей преимущественно на солновсходе, как бы зная то, что если им выпасть до солнца, то они могут замерзнуть от холодных утренников, не успев спрятаться в землю, где будет производиться их окукливание, а если в самый жар, то могут засохнуть от палящих лучей солнца!..

Здешние промышленники думают, что подкожные черви частью проходят в горло и выходят ноздрями. Мне кажется, что это нелепость, которая очевидна уже потому, что черви подкожные и черви носовые весьма различны между собою по виду.
Мне рассказывал один достоверный промышленник, что он, убив однажды сохатого, тотчас подбежал к нему и заметил, как из его ноздрей выползли два овода и улетели. Ясно, что они забрались к нему в ноздри еще тогда, когда он был жив, ибо нельзя предположить, чтобы они залетели в продолжение нескольких секунд падения, предсмертных судорожных движений и самой смерти⁴⁵.

Сохатый живет обыкновенно в страшной, непроходимой тайге и трущобах сиверов, в удалении от жилых мест, он редко выходит из темных вертепов на голые солнопечные увалы, а тем более в степные и луговые места. Подобный случай я знаю только один. В 1861 году в окрестностях Кличкинского серебряного рудника, лежащего в узле гор, тянущихся с запада на восток и почти совершенно безлесных, летом тунгус убил сохатого-быка довольно значительной величины. Случай этот, как небывалый еще доныне в этой местности, удивил всех и глубоко запечатлелся в памяти каждого жителя этого уголка Забайкалья. Теперь он, как небывалая редкость, глубоко начертится в летописях истории этого края и будет передаваться изустно из рода в род, из колена в колено, а быть может, со временем и составит предание, которое будет повествоваться будущими старожилами... Дело было так: однажды летом, рано утром, тунгус пас баранов на голой стенной возвышенности, прилегающей к пологим берегам реки Урулюнгуя. Он был верхом и с винтовкой, заряженной маленьким (тарбаганьим) заря-дом. Вдруг вдали, на крутой покатости противолежащей горы, тунгус увидел какого-то зверя, совершенно незнакомого ему как кочующему жителю даурских стеной. Сперва он принял этого зверя за тымена (верблюда), но потом, вглядевшись хорошенько, увидал у него рога. Любопытство овладело сыном степей. Он решился оставить свое стадо и поехал смотреть диковинного зверя. Подъехав ближе, он увидал, что это зверь дикий, не степной. Не думая долго, тунгус слез с коня, пустил его на траву, а сам зашел с противоположной покатости горы, выглянул из-за каменистого гребня вершины горы и увидал на другой ее покатости в нескольких саженях от гребня пасущегося сохатого.

Понаслышке тунгус знал, кого он встретил, и сначала испугался, но потом собрался с духом, насторожил винтовку, прицелился, выстрелил и попал сохатому прямо в лоб. Зверь покачнулся и устоял на ногах — пуля не пробила лобной кости и только ошеломила сохатого. Тунгус, суеверное дитя степей, не поняв, в чем дело, сильно испугался; но, опомнившись, догадался и столкнул с вершины горы огромнейший камень, который, разбежавшись сильнее и сильнее, попал прямо в зверя и сшиб его с ног. Тогда тунгус проворно зарядил боевой заряд и дострелил полумертвого зверя. Нужно было видеть торжество тунгуса и удивление других, когда тунгус приехал в юрту, рассказал про свою невероятно счастливую охоту и звал на помощь, чтобы общими силами разнять на части небывалую в степях дичину и привезти ее к переносному тагану. Случай этот быстро разнесся по необозримому пространству широкой степи, с которой со всех улусов и временных стойбищ десятками съехались тунгусы в походную юрту победителя, чтобы отведать незнакомого им сохатиного мяса и запить его вином своего приготовления — аракой, сделанной из молока. До сих пор неслыханное появление сохатого в степи остается у всех загадкой. По рассказам лиц, евших этого зверя, известно, что мясо его было слишком грубо, черство и сухо.

Сохатый большей частью держится в чернолесье и не любит хвойных лесов, потому что в последних ему мало пищи. Он питается преимущественно молодыми побегами и прутьями небольших дерев, как то: березы, осины и других. Молодой осинник и тальник составляют для него лакомство. Вот почему зверь этот держится чаще всего в березниках и осинниках. Кроме того, он ест мох зеленого цвета, который растет на камнях. Траву, грибы, ягоды и другие плоды скудного севера он в пищу не употребляет.

Поэтому сохатый постоянно держится в лесу и на луговые открытые места не выходит, за исключением немногих случаев, о которых будет сказано в своем месте.

Как ни высок сохатый на ногах и как ни длинна его шея и морда, но все же ему не достать бы вершинок молодых березок, которые годны на оглобли, а следовательно значительной толщины и вышины, если бы при этом сохатый не употреблял хитрости, тесно связанной с огромной массой и тяжестью его корпуса. Он поступает очень просто: нагибает деревце не ртом, а находит на него, пропуская его между передними ногами, отчего деревце, конечно, нагибается; а сохатому того и нужно: он тотчас подвигается по нему до сучков и веточек и ест их, сколько захочет. Когда же доберется таким образом до вершины, то с особенной жадностью скусывает ее и освобождает оголенное деревце, которое мало-помалу выпрямляется, приходит в первоначальное свое положение, но уже не имеет той жизни и эффекта: вершины у него нет, ветки обкусаны — что же хорошего, какая же красота? * Нередко такие деревья совсем пропадают и прощаются с жизнью навеки, а многие из них ломаются под страшной тяжестью сохатого, особенно в сильные холода. Вот почему грудь у этого зверя всегда почти голая, расцарапана до крови, с болячками и коростой; зимой мерзлые деревья при нагибании нелегко повинуются сохатому и требуют большего усилия, чем летом, когда они гибки и мягки. Эти-то обкусанные деревья и служат верным признаком при отыскивании места жительства сохатых; деревья эти видны издали и обмануться невозможно. Опытный охотник никогда не ошибется в том, когда деревце скушено: давно или недавно, стоит только посмотреть самый излом веток, который тотчас и покажет истину. В зимнее время этот признак почти не нужен, потому что след покажет лучше его; но летом след различить довольно трудно, особенно во мху, в ягодниках, да и вообще там, где нет голой земли или грязи; тут нужно иметь много опытности и навыку, нужно быть лесным сибирским туземцем, орочоном, а это трудно и невозможно для нашего брата. Орочон вырос в лесу, в тайге, тут и состарился, тут его колыбель, тут и могила! Он в состоянии летом выследить белку, не только сохатого, а нам этого никому не сделать; с нас довольно и того, если мы по скусанным деревцам узнаем место жительства зверя и определим приблизительно время, когда деревце скушено, а следовательно далеко или близко находится сохатый. Нужно смотреть, засохли листья, или нет; свежий излом веток или старый... и прочие признаки, которые покажут охотнику долговременная практика и собственные наблюдения. Нужны только терпение и внимание, что непременно явится само собой у страстного горячего охотника, в особенности если ко всему этому присоединится нужда-матушка!... О, эта нужда такой рычаг, который в состоянии поворачивать огромные тяжести. Она-то и играет такую важную роль в классе простолюдинов, в быту бедных промышленников. Эта магическая сила, которая часто заставляет учиться тому, к чему ты не способен, не имеешь влечения; но послушаешь ее, то, хотя и трудно будет, а посмотри, можешь сделаться мастером этого незнакомого, нелюбимого дела. Не все превосходные сибирские промышленники охотники в душе, нет! Половина их охотники из-за нужды. А посмотрите на них в лесу, и вы, наверное, не отличите их в удальстве и уменье от истых страстных охотников; но загляните поглубже в их душу, если вы сумеете это сделать, и тогда тотчас увидите огромную разницу. Истый страстный охотник — везде охотник: и в избе, и в поле за сохой, словом везде, везде! Конечно, такой промышленник уж должен стать выше охотника из-за нужды... Не всякий музыкант тот, который играет на скрипке!.. Не всякий и охотник тот, который метко стреляет из ружья!...

Именно, скажу еще, что вследствие ее, т. е. нужды, промышленник доходит сам, без помощи старых и опытных охотников, до мелких подробностей и других тонкостей, сам узнает тайны природы и ее сокровища.

Нельзя не заметить, что вырастание рогов у сохатых и других рогатых зверей имеет тесную связь с их течкой. Действительно, молодые сохатые входят в течку только тогда, когда они получат рога, т. е. на третьем году своего возраста, следовательно когда они обматереют и получат надлежащую силу и крепость. Кроме того, на гоньбу имеет еще влияние и отучнение или ожирение зверей. Вот почему течка сохатых сухих, не успевших в лето отучнеть наравне с другими, бывает несколько позже. Действительно, течка сохатых бывает тогда, когда они успеют заправиться, как здесь говорят, т. е. после лета, после хорошей пищи. Именно она начинается несколько ранее изюбриной и позже козьей, т. е. с половины сентября, и продолжается почти до половины октября. Время это не всегда постоянно, оно зависит от состояния погоды и продолжительности лета; чем оно продолжительнее, тем позже наступает гоньба, и наоборот, чем ранее наступит холодная осень, тем скорее начнется течка зверей. Разница эта бывает иногда до двух недель.

Так как сохатый-бык в обыкновенное время живет отдельно от матки, то за неделю перед началом гоньбы он начинает токовать, т. е. ходить по лесу и голосом звать матку, которая в свою очередь в это время тоже ищет быка, но не токует. Сохатый во время тока как-то особенно мычит; звуки у него выходят коротко, отрывисто и довольно громко, так что в тихую погоду, особенно ночью и по зорям, версты за две можно слышать сохатиное токованье. Сохатые гонятся преимущественно на марях, выбирают более чистые места под гривами, утесами и никогда не гонятся в глухих, таежных местах. Во время течки бык почти ничего не ест и сначала бывает до того тучен, что не может заскочить на матку. Надо заметить, что сохатый всегда гонится с одной маткой, исключения чрезвычайно редки, и беда, если явится другой любовник: между соперниками поднимается страшный бой, на который матка смотрит хладнокровно и обыкновенно в это время спокойно лежит в стороне или кормится. Бойцы сначала долго ходят, роют копытами землю, мотают рогами, мычат и издали пугают друг друга; и если не видно уступки ни с той ни с другой стороны, быки с яростью и неистовой злобой бросаются друг на друга, ударяются рогами об рога так крепко и сильно, что более чем за версту бывают слышны звуки, похожие на то, как если бы кто бил доской в доску. В подобных сшибках нередко рога переламываются пополам и отлетают на несколько сажен в сторону от места побоища. Если быки не равны силами, тогда бой кончается обыкновенно скоро: сойдутся раза два или три, а после того слабейший тотчас убегает и оставляет матку во владение сильнейшему. Совсем другое бывает, если быки равносильны: бой происходит сутки и более и нередко кончается тем, что они так заплетутся рогами, что уже сами собой не в состоянии разъединиться, вследствие чего, выбившись из сил, падают на землю и потом пропадают с голода и от изнеможения. Тогда матка, причина смерти двух кавалеров, переходит во владение других. Если матка холодна к ласкам своего супруга долгое время, то подвергается побоям: сохатый начинает ее бодать рогами, кусать зубами и бить задними и передними ногами. Такая напуганная самка чрезвычайно боится своего сурового любовника; достаточно одного сердитого взгляда быка, как она уже начинает громко мычать и этими далеко слышными звуками частенько открывает место течки сохатых. Если же она нежна и внимательна к его ласкам, он ее лижет и тихо щекочет рогами. Если во время течки никто не помешает счастливой чете, то сохатые все это время живут на одном месте и никуда не ходят, так что вытопчут траву на большом пространстве и сделают целые утолки, как во дворе; некоторые называют эти места токовищами. Сохатый во время течки почти ничего не ест и под конец оной изъяруется до того, что едва-едва ходит, а по окончании ее лежит несколько дней на одном месте и никуда не отходит. Уши сохатого быка во время гоньбы всегда бывают опущены, равно как и голова. Если матка кормится, бык обыкновенно медленно похаживает за ней и тихонько мычит короткими, отрывистыми звуками, которые тоже нередко открывают опытному охотнику место сохатиной течки. Молодые сохатые в течку приходят несколько ранее старых, не так изнуряются, как последние, и скорее поправляются. Во время самой гоньбы они не мычат, как бы зная, что на их голос прибегут старые и отнимут матку. Часто случается, что старые самцы дерутся между собой, а молодой, подметя кровавую сцену, подберется к самке, сделает свое дело и был таков. Но старые самки не любят молодых самцов и предпочитают старых. Молодые же матки начинают гнаться или, как здесь говорят, обганиваться преимущественно с молодыми кавалерами. Самки и самцы, первый раз вступившие в течку, вообще здесь называются промышленниками первопутина. Если самец вошел в течку, узнать нетрудно: тогда длинные волосы, составляющие кисть около детородного члена, потемнеют и распушатся на стороны; самка же, вошедшая в течку, носит зад шире обыкновенного.

Если случится найти двух сохатых во время их течки, то нужно стрелять матку, потому что бык, отуманенный супружескими ласками, не услышит выстрела, по еще начнет бодать свалившуюся подружку; а если и убежит от выстрела, то скоро воротится к ней, стоит только спрятаться охотнику и не подходить к убитой матке. Если же сперва убить быка, то самка убежит и не воротится. Она боязлива, да и знает, что вскоре найдет себе другого супруга. Действительно, у сохатых самцов гораздо больше встречается, чем самок, тогда как у изюбров и козуль этого незаметно. Кроме того, мясо быка сохатого во время течки почти не годно к употреблению в пищу, во-первых, потому, что оно имеет неприятный запах, а во-вторых — оно худо, мягко, как-то бывает ослизло и скоро портится, так что годна только одна шкурка, из которой в Забайкалье выделывают превосходные половики (замшу), а из них шьют штаны, дашки (род сюртуков); в особенности из такой шкуры приготовляют крепкие унты, олочки и прочную обувь, которая носится только зимой и выслуживает три, четыре и пять зим без починки. На подошвы употребляется преимущественно шея зверя, как здесь говорят, шеина, потому что кожа на ней толще, нежели где-либо в другом месте шкуры, ибо шея зверя перед началом гоньбы сильно толстеет, а кожа на ней грубеет и делается несравненно крепче и прочнее. Мясо же матки вкусно во всякое время и годно к употреблению в пищу даже во время самой течки, которая продолжается недели три и более.

Уже во время токования сохатые до того разгорячаются, что, бегая в лесу и отыскивая матку, прибегают часто к пасущимся в лесу лошадям промышленников, так как, завидя их издали, принимают за сохатых самок, особенно если лошади сходных цветом шерсти с сохатыми. Надо полагать, что самое совокупление сохатых совершается ночью, потому что я не слыхал ни от одного промышленника, который бы похвастал тем, что видел их совокупление.

Сохатиная матка носит около 8 месяцев, так что в конце апреля или начале мая находят уже молодых телят. Самка перед разрешением мучится и телится обыкновенно в густом лесу, для чего особого места себе не приготовляет, равно как и для теленка не делает спокойного мягкого логова, а телится прямо на траве или на мху. Новорожденный теленок в первые дни бывает чрезвычайно слаб и дня два лежит на одном месте под строжайшим наблюдением матери, которая в это время никуда не отходит и кормится тут же около теленка. Как только он окрепнет и в состоянии будет ходить, мать тотчас переводит его на другое место, более скрытное, и все-таки далеко не отходит. Теленок, оставленный матерью и хитро ею спрятанный в густой лесной поросли, во время ее отсутствия лежит крепко и без матери никуда не отходит, а ожидает только ее возвращения, чтобы досыта насосаться молоком и насладиться материнскими ласками. Во все время выкармливания теленка молоком матка имеет довольно большое вымя, как у коровы, на котором тоже четыре соска, два передних — большие, а два задних — маленькие; последние теленок не сосет, а питается только из передних. Молоко у сохатых белого цвета, немного синеватое и жидкое. Через неделю, а иногда и более, матка начинает водить с собой теленка, который уже получает столько силы и крепости, что в состоянии следовать за матерью, а в случае опасности убежать куда-нибудь и спрятаться. Но сначала она водит его с собой недолго, обыкновенно утром, а на день кладет отдыхать. Мать часто кормится одна, а наевшись, возвращается к тому месту, где оставлен теленок, и издали зычным голосом кличет его, и он уже знает голос своей матери и тотчас выбегает на ее зов.

Отелившуюся лосиху узнать нетрудно уже потому, что она не так толста, как стельная (по выражению здешних промышленников — не так сдушиста); вымя у нее большое, соски тоже, а сама она делается смелее обыкновенного. В это время она подпускает ближе к себе человека и хитро отводит его от теленка, спрятанного где-либо под кустом, под валежиной и т. п.; она обыкновенно, завидя врага, выбегает к нему навстречу, но, не добежав, сначала быстро поворачивает в сторону, показывая, что она как будто испугалась, а потом тихо бежит, дабы враг погнался за ней; но после, когда успеет заманить неопытного охотника за собой в погоню, стремглав бросается вперед и уходит; а там издали наблюдает за его движением, и если заметит, что враг направился к тому месту, где спрятан теленок, снова пускается на подобные же хитрости. Таким же образом она отводит и обманывает собак. Вот почему охотнику, желающему приобрести и теленка и матку, отнюдь не следует гоняться за последней, а настойчиво отыскивать теленка; а поэтому и нужно замечать то место, откуда в первый раз выбежала матка. Найдя теленка, можно надеяться убить и мать, стоит только покараулить ее около места, где лежал теленок. Точно так же, если в первый раз удалось убить самку, нужно дожидать и теленка; ибо взрослый теленок непременно отыщет мать и сам придет к охотнику на пулю.

Молодого теленка, спрятанного матерью, трудно отыскать в густом лесу, особенно без собаки, потому что он лежит чрезвычайно крепко; несколько раз пройдешь мимо него и не заметишь; разве острое чутье собаки отыщет плутишку и заставит его выскочить из тайника, а меткая пуля положит его на месте, не дав ему расцвести и насладиться жизнью.

Сохатиный теленок обыкновенно бывает красноватого цвета, с поперечными желтенькими полосками по бокам, весьма красивой наружности — стройный, статный, высокий на ногах и веселый взглядом — бравый, баской или щепеткой, сказал бы сибиряк. Двухмесячный сохатиный теленок уже так крепок, что всюду следует за матерью, ест мох и новые побеги молодых деревьев. Он оставляет мать только во время течки и ходит в это время с (Молодыми лосями, которые не входят в гоньбу, т. е. прошлогодними телятами, по окончании же течки снова безошибочно находит мать и ходит с ней до весны; если же она будет убита, он остается сиротой с молодыми сохатыми.

Я забыл сказать, что у сохатых бывает по одному теленку и в весьма редких случаях два. Говорят, что молодая матка, разрешившаяся первым теленком, бывает такой скверной матерью, что нередко бросает свое детище и не кормит, так что теленок пропадает с голоду. Совсем иное бывает с маткой, которая не в первый раз разрешилась от бремени и уже не одного теленка выпоила молоком и сохранила от всякой напасти, не дорожа жизнью и заботясь только о своем детище. Такая самка дорожит своим теленком и нередко, накормив его досыта, играет с ним, бегает за ним или от него, скачет, лижет и голубит его, как нежная мать... Надо самому украдкой видеть такие проделки и материнские ласки дикого зверя, чтобы вполне оценить их. Такие вещи описывать слишком трудно и, мне кажется, никогда никакое перо не в состоянии выразить того эффекта, той жизни, свободы, тесно связанной со страхом, тех непринужденных, милых, грациозных движений животных, когда все тихо и спокойно, и тех минут невольного страха, быстрых, отрывистых движений, недоверчиво устремленных глаз и настораживания ушей в ту сторону, где что-нибудь треснет, щелкнет, зашевелится, зашарчит или послышатся голоса охотников, конский топот, лай собак и прочее. Надо быть страстным, горячим охотником или наблюдателем природы, чтобы вполне взвешивать и понимать такие минуты, так редко попадающиеся на глаза человеку!..

В 185... году мне случилось быть на охоте с одним тунгусом, славным промышленником, неподалеку от Ашиньгинского пограничного пикета (верстах в 50—60 от Бальджиканского пограничного караула на китайской границе). Это было в начале весны, когда солнышко оживило природу, отогрело окоченевшие деревья, пустило новую траву и распустило по воздуху ароматный запах лиственничного дерева... Рано утром, на солновсходе, шли мы по крутому увалу над густо заросшей падушкой (лог, ущелье) и, переступая шаг за шагом, выглядывали по зеленеющему склону горы диких коз, которые по утрам выходят кормиться на свежую зелень. Пройдя уже почти весь увал и достигнув вершины лесистой падушки, мы стали тихонько разговаривать, как вдруг на дне пади нам послышались тихие звуки, похожие на стон человека. Невольная дрожь пробежала по моему телу! «Слышишь?» — спросил я почти шопотом тунгуса и указал рукой в ту сторону, где слышались звуки. «Слышу»,— отвечал тунгус и погрозил мне винтовкой, глядя в то же место, и потом шопотом проговорил: «Это там стонет матка кондагая». Тихонько, на цыпочках, спустились мы с увала в густую падушку и пошли на звуки, которые становились все яснее и яснее по мере того, как мы подвигались вперед. Дойдя до валежины огромной упавшей лиственницы, мы увидали, саженях в 50 или 60 от нас, лежащую матку-сохатиху, которая и стонала. Тунгус взял меня за руку, молча отвел в сторону и объяснил, что она так мучиться перед родами, непременно скоро отелится и с этого места никуда не уйдет. В тот день мы воротились домой и никого не убили.

Через неделю отправились к тому месту, где оставили матку, подкрались к той самой валежине и притаились. Прошло с час времени, как вдруг в вершине падушки сильно треснул сук. Тунгус толкнул меня ломтем и взялся за винтовку. Немного погодя послышался снова треск и потом шорох; в это же время из-под вершины противоположно упавшей березы выскочил теленок, потянулся, отряхнулся и пошел в ту сторону, где слышался приближающийся шорох. К нему навстречу выбежала матка и, полизав его, стала кормить молоком. Я до того растерялся и загляделся на эту живую картину, что вскрикнул и соскочил с места, когда у самого моего уха раздался выстрел тунгуса, чего со мной никогда не бывало. . . Матка сделала несколько прыжков, упала и забрыкалась, как говорят простолюдины, а испуганный теленок как стрела бросился под вершину лежащей березы и спрятался в ее мохнатых ветках. Я, бросив штуцер на траву, поспешно кинулся за ним и хотел поймать его живого, так как схватил уже за задние ноги... но дальше ничего не помню, потому что, очнувшись после этого, увидел смеющегося тунгуса, который проворно заряжал свою винтовку. На лбу у меня была порядочная шишка, на затылке тоже, правая рука ниже локтя и левое колено сильно болели. «Что, каково? Будешь или нет впредь ловить сохатых за хвост?» — насмешливо спрашивал меня тунгус и коверкал русские слова на тунгусский лад.— «Где теленок?» — спросил я. «Убежала, клёско-6 убежала, придет, скоро придет»,— говорил тунгус.

Я спустился к речке, умылся и перетянул мокрым платком свою голову, а потом не бей стыда и не совсем ловко подошел к тунгусу и сел возле него дожидать теленка. Убитая матка лежала на том же месте. Тунгус продолжал тихонько посмеиваться надо мной и два или три раза сказал: «Какой же ты дурак, найен (господин)!». Я невольно смеялся, хотя и крепко болела у меня голова. Действительно, не прошло и получаса, как из чащи явился теленок, тихо и боязливо подошел к лежащей матери и стал ее сосать. Какая бессознательная невинность! .. В это время тунгус снова приложился и выстрелил... Надо было видеть радость и проворство тунгуса, когда он быстро соскочил с места и, неуклюже прискакивая, подбежал к добыче и стал разнимать ее на части... Я помог ему в этом. Потом тунгус разложил огонь и нажарил огромное количество мяса молодого сохатенка...

Надо заметить, что мясо молодого теленка очень вкусно, сочно и нежно; но если порядочно поесть настоящего сохатиного мяса, да еще парного (не остывшего), то чувствуется какая-то особенная тяжесть, обременение и позыв на сон. (Многие, быть может, скажут, что если сильно покушать и простого скотского мяса, так тоже будет тяжело и явится желание спать. Э, нет, действительно парное мясо сохатого имеет это свойство, хотя его и немножко поесть.) Годовалые телята здесь называются лончаками, т. е. прошлогодними, потому что лони — значит прошлого года. Двухгодовалых телят зовут по-туземному наргучанами, а трех лет — третьяками. Эти последние в состоянии совокупляться и оплодотворять самок. Сохатый растет и тучнеет до 6 и 7 лет, поэтому надо полагать, век его продолжается 25—35 лет. Сохатый бык 6 или 7 лет самый сильный, бойкий и крепкий, словом, как говорится, в самом спрыску.

Сохатый — зверь чрезвычайно смелый, легкий, сильный и простоватый, по крайней мере таким его считают все сибирские промышленники; но мне кажется, что последнее не совсем справедливо, потому что простота сохатых заключается в том, что он смелее других зверей и меньше их боится человека, а это происходит от его отважности и надежды на свою силу; там же, где нужно, сохатый не прост — он хитер, а в крайности злобен. Сохатый хищных зверей не боится. Сила его действительно велика и достойна особого внимания: нередко он, рассердившись и роя землю, что чаще всего бывает во время течки, отворачивает целые глыбы земли в несколько десятков пудов весом, а задними ногами бьет так сильно, что перешибает деревья толщиной в обыкновенную оглоблю. Беда, если собака попадет под копыто сохатого — так и разорвет надвое, «так и скроит штаны», как говорят промышленники. Бывают случаи, что сохатые бросаются на охотников совершенно неожиданно, врасплох, и тогда плохо несчастным. Эта борьба с сохатым опаснее, нежели с медведем, потому что сохатый не подпустит к себе близко человека, а сам будет нападать на него, действуя рогами, зубами, передними и задними ногами. Медведя можно заколоть на поединке небольшим ножом, а сохатого нет. Тут одно спасение — быстрый и меткий выстрел. Конечно, такие случаи редки, но были примеры и на моей памяти, что сохатые убивали до смерти неопытных промышленников. Молодых сохатых, телят, когда они еще малы, давят волки, медведи и рыси; но больших быков умерщвляет только одна рысь, которая бросается на них с деревьев прямо на спину и грызет им затылок до тех пор, пока животное не рухнет на землю. Говорят, что забежавшие в Забайкалье бабры также давят сохатых, нападая на них открытой силой. Зная по многим случаям силу и проворство бабра, можно этому верить.

Сохатый одарен превосходным слухом и обонянием, но зрение его слабо в сравнении с изюбром и хищными зверями, каковы волк и медведь. Он услышит неприятеля гораздо дальше, чем увидит. Почуя какой-нибудь треск и шорох, сохатый обыкновенно сначала долго смотрит в ту сторону, настораживает чуткие уши, поводит ими, прислушивается, нюхает и, убедившись в опасности, часто не видя ее, тотчас спасается бегством. Чтобы испугать сохатого, не много нужно — достаточно, чтоб до него долетели звуки собачьих голосов или пахнуло на него запахом человека. Если же он не слышит ни того ни другого, тогда к нему можно подойти очень близко, так что в этом отношении он очень сходен с медведем.

Сохатый не скачет как коза, он бегает иноходью и так сильно, что собаки с трудом его догоняют, причем сохатый закладывает свои рога на спину и несется как стрела по горам и долам, по густым сиверам и чащам тайги, ловко лавируя между деревьями и легко перепрыгивая огромные валежины. Как бы ни был глубок снег, сохатый бежит чисто, ногами не бороздит, как изюбр, чем и отличается от него резко по следу. Если сохатый после выстрела начнет скакать, это служит верным признаком, что он ранен; это означает, что он устал, и тогда можно надеяться, что собаки скоро его остановят. Но если сохатый бежит иноходью и не сбивается, то ни за что не остановится.

След сохатого-быка круглый, большой, резко отличающийся от следа матки, у которой он бывает узкий, продолговатый и не так велик, как бычачий. Все, что будет говориться относительно следа в описании изюбра, можно отнести к сохатому.

Надо заметить, что сохатый, несмотря на свою громадность и страшную тяжесть, прелегко бегает по самым топким болотам и между высокими кочками никогда не запнется. Зато, будучи выгнан на лед, скользит, падает и не скоро может подняться на ноги. Вот тут-то и беда его, если близко собаки. Там, по зыбкому болоту, где легко пробежал сохатый, никогда не проберешься и пешком, а не только что верхом на коне. Почему, если случится кому-либо испугать сохатого летом и прогнать через болото, отнюдь нельзя бросаться его следом зря, а сперва посмотреть: можно ли по нему пройти или проехать? И на сохатого в этом случае не надейтесь: он обманет так, что, пожалуй, не скоро и выберешься из болотной тины и шмары, а быть может утопишь и коня. Матка сохатого не так опасна, как бык, и отважна только в то время когда будет ранена или отелится. Она кричит только тогда, когда сильно чего-нибудь испугается или зовет теленка. Голос ее слабее и нежнее, чем у быка.

Сохатиный помет состоит из больших шевячков, имеющих вид в отдельности кедровых орехов, а слипшись вместе — кедровой шишки или кукурузы. Он очень похож на изюбриный помет, только у сохатого шевячки несколько крупнее и круглее. Помет их изменяется со временем года смотря по тому, какую пищу они больше употребляли в корм. Например, весной помет бывает всегда жиже и маслянистее, нежели зимою, потому что весной они едят свежие, сочные растения, а зимой — сухие, черствые, перемерзлые. Кроме того, помет у самца выпадает как-то слепившись вместе, а у матки шевячки не слипаются и распадаются порознь.

С начала июня месяца, т. е. со времени появления овода, сохатый начинает ходить на озера и в омута (глубокие места) на речке. Надо заметить, что сохатый чрезвычайно хлипок, по выражению сибиряков, т. е. слаб, к оводу и боится его ужасно. Так как природа обделила сохатого длинным хвостом и дала ему только короткий зачаток, которым он не может обороняться от докучливых мух, комаров и овода, то он в самые летние жары всегда скрывается в тенистые глухие места или же поднимается на гольцы высоких хребтов, где овода, или, как здесь говорят, паута, вовсе нет или мало. Беда, если полдневный жар застанет его на открытом месте и тучи паута облепят его со всех сторон. Он, бедный, хватает зубами укушенные места, трясет головой, хлопает ушами, мотает рогами, чешется задними и передними ногами и, наконец, выбившись из сил, падает на землю и валяется; но неотвязчивый овод все более и более лезет, кусает и раздражает зверя. Гачи (ляшки) его до того бывают искусаны, что кровь льется с них ручьями. Летом той длинной шерсти, которая висит у быка на гачах зимой, вовсе не бывает, потому что сохатые, желая избавиться от мух и паута, трутся гачами о деревья и вытирают всю шерсть догола. Вот почему сохатые с нетерпением надут заката солнца, и лишь только спадет овод, они опрометью несутся к озерам или речкам и купаются, причем они уши свои плотно прижимают книзу и ныряют под водой на большое расстояние; плавает сохатый чрезвычайно легко и свободно.

Чем глубже и больше озеро или омут, тем скорее на него придет сохатый. Бывают случаи, что сохатые в сильный жар и днем прибегают на озера или речки, чтобы искупаться; но ночью почти никогда не приходят. Самое обыкновенное время их посещения воды — это вечер, когда солнышко закатится, жар спадет и овода не станет. Матка иногда приходит на эти места вместе с теленком и купается до тех пор, пока окончательно не остынет от жара. Нередко сохатые, накупавшись досыта с вечера, выходят из воды и ложатся на берегу до утра; а там, на солновсходе, снова искупаются и до появления овода уйдут опять в чащу леса. Летом сохатые ходят купаться почти ежедневно, за исключением пасмурных и ненастных дней, конечно в том случае, если есть вода вблизи от того места, где поселились сохатые. Если же в тех местах озер мало, а речки неглубоки, то сохатые ложатся просто в воду, в мелкие горные речушки, болотины, лывы, калтусины и прочие, и лежат как свиньи; они убегают с вечера на близлежащие озера верст за 15—20. Пробежать это расстояние для того, чтобы искупаться, сохатому ничего не стоит. Вот только в этих случаях они обыкновенно отступают от своих правил и прибегают к озерам и омутам позже, чем к близлежащим. Кроме того, сохатые на озера ходят и для того, чтобы полакомиться болотными сочными растениями, ибо они любят, как здесь называют, ир (корень, который снизу имеет листья, а вверху, на стоячем стволе, черную пушистую шишку, в виде старинных помпонов на киверах). Сохатый, пришедший на озеро, сначала вдоволь накупается, а потом уже удовлетворяет свой аппетит. Он обыкновенно, стоя в воде около берега и плотно приложив свои уши, опускает голову в воду; достает со дна озера ир, поднимает с ним головку кверху и наслаждается вкусным для него блюдом. Потом, прожевав и проглотив пищу, снова погружает голову в воду, снова достает ир и т. д., поступая таким образом до тех пор, пока не накушается досыта. Кроме того, он, как и все копытчатые животные, любит соляные ключи, солончаки и, накушавшись в озере горького ира и вдоволь накупавшись, иногда приходит полизать и соли для удобнейшего пищеварения, а быть может, и для заглушения горького вкуса, оставшегося от корня ира. На озера, омута, солонцы и на ир сохатые ходят вплоть до заморозков. Во время же самой течки они уже не ходят, хотя бы гоньба началась еще и по теплу.

Если сохатый пришел на солонец или озеро, то уже все остальные звери, которые были тут, тотчас убегают прочь, и пока не уйдет сохатый ни коза, ни изюбр сюда не явятся. Странно, что сохатый любит все горькое, как, например, березник, осинник, сосновые шишки и, наконец, горчайший ир. Мясо его обыкновенно отзывает серой и поэтому не совсем приятного вкуса, но очень здорово и питательно.

Сохатые, точно так же как лисицы, козули и другие звери, перекочевывают с одного места па другое, с худых на добрые корма. Перекочевка эта зависит точно так же от выпадения больших снегов в лесистых хребтах, где водятся сохатые; и когда снег завалит под свои сугробы всю низовую пищу, тогда сохатые, иногда в огромном количестве, спускаются с гор в долевые места, где снегу меньше, и живут в них до весны. Гагемейстер в своем «Статистическом обозрении Сибири» между прочим говорит, что «в 1840 году снега были необыкновенно глубоки, отчего лоси в таком множестве спустились с Саянских гор, что крестьяне убивали их дубинами». В Забайкалье таких примеров старожилы не помнят; тут довольны и тем, если охотники счастливо бьют сохатых и из винтовок.

ДОБЫВАНИЕ СОХАТЫХ
 

В Забайкалье сохатых добывают различными способами, но более всего бьют из винтовок. Самоловы употребляются редко; для приготовления их нужно много труда и времени. Кроме того, самоловы требуют от охотника как бы некоторой оседлости, большого уменья и навыка их ставить и настораживать, преимущественно только в тех местах, где много сохатых. А это последнее обстоятельство невозможно при настоящей оседлости промышленников. Где поселился человек на постоянное житье-бытье, там ли вестись осторожному дикому зверю!.. «Ружье же в руках охотника, на определенном расстоянии, делает его владыкой жизни и смерти всех живущих тварей»,— совершенно справедливо сказал почтенный автор «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» — С. Т. Аксаков. Между тем самоловы требуют соблюдения многих условий: необходимо, чтобы зверь пришел именно к тому самому месту, где поставлен самолов; мало того, надо, чтобы он подошел к нему близко и задел сторожевую симку или подчиночный кляпушек и прочее. Меткая же пуля требует небольшого свободного пространства, чтобы могла долететь до зверя и была бы возможность верно выцелить зоркому охотнику иногда на большом расстоянии. К тому же для пули все равно — лежит ли зверь спокойно или бежит во всю прыть. Надо только уменье хорошо и ловко владеть винтовкой — свинец догонит, несмотря на быстроту бега, самых легких зверей и сыщет виноватого, как говорят некоторые охотники. Ружьем добывают сохатых во всякое время года, в зависимости от которого различается и самая охота. Зимою, например, поступают таким образом: отыскивают сохатого по следу и, убедившись, что он находится в известном месте или по крайней мере в определенной округе, что узнают после разъездов по свежим следам и по другим вышеупомянутым признакам, а главное — входам и выходам зверя, тотчас спускают одну, две, много три собаки на свежий след и едут за ними поспешно, прислушиваясь, не затявкали ли где-нибудь собаки, не взбудили ли зверя. Если послышался лай, значит собаки подняли и погнали зверя. Тогда охотники тотчас бросаются на лай... Но позволь, читатель, тут прежде сказать, что при этой охоте нужно собак не слишком зарных, как говорят промышленники, т. е. не азартных, а легких, нестомчивых и хладнокровных, которые бы следили зверя, не давали ему отдыха, а догнав, только бы забегали вперед зверя, сбоку и непрестанно лаяли, не давая ему хода дальше, но отнюдь близко к нему не приближались, а тем более не хватали бы его за морду и за ноги, потому что сохатый — зверь чрезвычайно сердитый, смелый и сильный, он как раз из одной сделает двух. Кроме того, сохатый, будучи укушен собакой, после этого не стоит на одном месте, а старается бежать дальше, чего не нужно при этой охоте. Тут момент его стоянки есть момент его смерти. И действительно, коль скоро собаки забегая вперед и лая на зверя, остановят его, «поставят на отстой», как здесь выражаются, едущие верхом охотники, заметив это, тотчас соскакивают и скрадывают зверя с удобного места; если сохатый пустит охотника в меру выстрела, то стрелок, подкравшийся на такую дистанцию, стреляет из винтовки по зверю. Если же сохатый испугается и снова бросится от собак, которые следуют за ним точно так же, как и в первый раз, равно как и охотники, то обыкновенно, пробежав несколько верст, сохатый снова останавливается, и тут повторяется та же история. Надо видеть, с каким проворством и с какой ловкостью привычный сибирский промышленник, быстро и вместе с тем тихо, без шуму подскакав «к отстою», спрыгивает с коня, бросает его вольно, Мак тать подкрадывается к зверю, на ходу взводит курок, на ходу иногда прицеливается, на ходу стреляет в зверя и наносит ему смертельную рану... Не менее того замечательны и их промышленные кони, которые уже так привыкли к охоте, что, подъезжая к тому месту, они так тихо бегут по лесу, минуя сучки и сухие валяющиеся на полу ветви, лесной хлам и дром, что их не слыхать; а брошенные в лесу без привязи — стоят неподвижно на месте, и до тех пор, пока не раздастся выстрел охотника, они не фыркнут, не храпнут, не кашлянут, словом, зверя не испугают.

Редко случается, что сохатый допускает к себе охотника на выстрел в первый день гоньбы, разве в глубокие снега; а то бывают случаи, что сохатых гоняют дней 12 сряду и все по-пустому, в особенности при худых, неприемистых собаках. Поэтому и бывает, что после нескольких дней гоньбы измученные охотники на «присталых конях», с ругательствами бросив сохатых в лесу, едва-едва возвращаются домой.

Если сохатый во время побега бежит иноходью, это плохо, значит он не скоро остановится; а если и станет, то не подпустит на выстрел охотника. Но если он собьется с иноходи и начнет скакать, это верный признак, что зверь устал, поэтому скоро остановится, и тогда охотнику можно подходить к нему смелее. В глубокие снега, в особенности по насту, который здесь большей частью бывает в конце великого поста, нет лучше времени гонять сохатых. Поэтому — очень ясно: пальцы, находящиеся у него выше копыт и называемые здесь назданками, прикреплены к ногам посредством мясистых отростков, почему они во время бега зверя от черствого и глубокого снега загибаются на сторону и не дают хода сохатому. Нередко они расцарапываются до крови и тогда можно надеяться скоро остановить сохатого; а за этим нетрудно следить охотнику, потому что кровь тотчас покажет себя на рыхлом снегу в следах зверя.

Надо заметить, что самка вообще смирнее быка и во время гонки устает скорее его, а следовательно и скорее останавливается. С хорошими собаками, на добром легком коне и одному охотнику нетрудно загнать сохатого, хотя бы и не во время наста; стоит только с первого взбуда хорошенько пугнуть и нажать зверя, чтобы он скорее задохся и разгорел, как здесь говорят; вот почему и необходимы легкие нестойчивые собаки. В этом-то и заключается успех охоты на лося, да и на всякого зверя.

Вот некоторые правила, которых придерживаются здешние промышленники. Если зверь будет только ранен, то лучше его в тот день охоты оставить в покое и тотчас отозвать собак; а на другой уже день снова поднимать собаками и достреливать, если он еще жив. Это делается для того, чтобы хорошенько убедиться в том, куда именно попала пуля, тяжела рана или нет. Притом же, если не трогать сохатого в тот день, в который он был ранен, то он, раненый, далеко не уйдет и станет ложиться. Стоит только самим охотникам поскорее отъехать от того места, чтобы шумом и гамом не пугать зверя. Чем чаще лежбища раненого сохатого, тем сильнее рана, тем скорее он должен уснуть. Если же сохатого, только что раненного, преследовать немедленно, то он сгоряча может еще уйти далеко, а пожалуй и вовсе потеряться.

Сохатый очень нежен к ранам, как говорят сибиряки, хлипок. Многие здешние промышленники, зная это, нарочно стреляют сохатых по брюху, по кишкам, так как сохатый, не будучи беспокоим, тотчас ляжет и уснет в продолжении дня, и, много, через сутки. Если же стрелять его в грудь, нужно попасть хорошо и задеть или почки, или легкие, или печень, а самое лучшее — сердце. Если же пуля не заденет ни того, ни другого, сохатый уйдет и не скоро остановится. А с переломленной задней или передней ногой может уйти очень далеко и тогда без собаки нельзя надеяться на успех. Кроме того, сохатый, легко раненный, бросается на охотника; это нужно знать и всегда быть готовым к защите, в особенности если раненый зверь услышит вблизи собак или подкрадывающегося к нему охотника, причем тотчас бросается навстречу, и беда, если к тому не подготовиться: как раз собьет с ног и затопчет. Вот почему и опасно ходить тотчас после выстрела за раненым сохатым. Если пуля ударит сохатого в ногу, переднюю или заднюю, то идет много красной крови; если же попадет в грудь и заденет внутренности — кровь идет из раны в незначительном количестве, запекшаяся и темного цвета. Кишечная кровь идет почти черного цвета, вместе с калом, и тоже в небольшом количестве. Если кровь брызжет на обе стороны следа, значит рана тяжела и пуля прошла зверя насквозь; но если каплет на одну сторону — значит остановилась в звере. Более же тяжелыми ранами считаются те, когда пуля, ударив в зверя в один бок, немного не выйдет из другого бока и остановится под кожей. Эти раны гораздо тяжелее сквозных, потому что в последние кровь вытекает свободно, не запекается внутри зверя и, следовательно, делает ему облегчение. Самый верный признак тяжелой раны тот, когда у зверя пойдет кровь горлом, что бывает от повреждения главных внутренних органов.

По лежбе раненого зверя нетрудно узнать то место, куда попала пуля, потому что кровь, вышедшая из ран, означит на лежбе то место, куда именно она попала, стоит только распознать, каким образом лежал зверь, а это нетрудно даже малоопытному охотнику и с небольшим смыслом. Но, чтобы по цвету крови узнать, куда попала пуля, — дело другого рода, тут надо много практики и долговременную опытность. Если пуля пройдет высоко по лопаткам, крови бывает очень мало, а иногда и вовсе не бывает, и зверь от такой раны может уйти очень далеко. Тогда уже смотрят на след: не забрасывает ли зверь которой-нибудь ноги в сторону? Не чертит ли ею по снегу? Ровно ли бежит и не сбивается ли с бега? Не расширивает ли копыт? и прочие признаки, которые покажут опытному охотнику, как зверь ранен. Кроме того, нужно смотреть на том месте, где стоял зверь во время выстрела, нет ли на полу шерсти, потому что пуля, ударив в зверя, обсекает шерсть, которая и падает на землю. Многие здешние промышленники узнают даже по обсеченной шерсти место, куда ударила пуля. Такова опытность и такова практика!..

Надо заметить, что зверь, захваченный пулей, всегда как бы подается в ту сторону, откуда прилетела пуля. Поэтому здесь и говорят, что раненый зверь подается на пулю. Если же пуля пролетела мимо, то зверь обыкновенно бросается в противоположную сторону или вперед. Иногда зверь дает крутой поворот после выстрела, это тоже служит приметою, что он ранен. Если сохатый сгорбился, подберет брюхо и побежит в таком виде прочь, это доказывает, что пуля прошла по брюшине. Нередко сохатые после выстрела как бы садятся на зад, если пуля ударит по этой части. Кроме того, раненый сохатый, если его никто не беспокоит, стонет, как человек, что бывает слышно на значительное расстояние. Весьма редко случается, чтобы сохатый упал тотчас после удара пули на том же месте, где она его поймала, особенно если он подстрелен на бегу, или, как говорят промышленники, упал бы с голком, т. е. в одно время со звуком выстрела. Это бывает только тогда, когда пуля попадет в голову, в мозг, перешибет позвоночный столб или же переломит шейные позвонки. Случается, что сохатый иногда падает с голком, но чрез несколько секунд вспрыгнет на ноги и пробежит несколько десятков сажен; это бывает даже и тогда, когда пуля пройдет по самой середине сердца.

Много есть и других признаков, по которым узнают здешние зверовщики, ранен зверь или нет. Все их описать довольно трудно и тяжело, да многих я и сам хорошенько не знаю. Наконец, подробные описания, пожалуй, покажутся некоторым скучной материей, в особенности читателю не охотнику. Опять скажу, что опыт и практика всему научат, нужны только терпение и страсть к охоте.

Все, что я сказал по этому поводу относительно сохатого, можно отнести и к другим зверям — как к лапчатым, так и копытчатым в особенности. Исключения тут незначительны, например: другие звери, раненные, не стонут, кроме медведя, который если ранен, то ревет страшным образом. При удобном случае не могу не упомянуть здесь, что на рану имеет большое влияние достоинство самой винтовки. В самом деле, некоторые здешние винтовки удивительно тяжелы на рану: другие же слишком легкоранны. На другую смотреть противно — худая, изношенная, малопульная, в нескольких местах спаянная, словом, чуть живая, просто дрянь, а подите с ней на охоту и посмотрите ее достоинство — удивитесь: выстрелите по зверю, другой раз чуть только его заденете по какому-нибудь не душевередному месту, а смотрите, зверь и сунется через голову, вот и с добычей. Другая же винтовка по виду просто чудо, только бы любоваться, а подите с ней на охоту, просто волосы на себе изорвете; да и как не изорвать: скрадешь козу или другого какого-нибудь зверя, выстрелишь, попадешь по доброму месту, а смотришь — зверь убежит; хорошо, если с вами собака, которая догонит и задавит его, а то и проститесь с добычей. Замечено, что винтовки, которые тяжелы на рану, не дают много крови; такие слишком варят, как здесь говорят, так что кровь выходит из раны в малом количестве, а остается в звере и сваривается или опекается около раны в комок и не дает зверю ходу. От легкоранных же винтовок всегда идет много красной и жидкой кров®. Сначала я не верил этому обстоятельству, когда слышал о нем от здешних промышленников, но когда убедился в том не один десяток раз на опыте, тогда только поверил, что это истина. Вот почему здесь и зовут хорошие винтовки поронными, а худые легкоранными.

Орочоны, не имеющие лошадей, в зимнее время охотятся за сохатыми гораздо проще описанной охоты; они поступают так: узнают, в каком именно месте находится сохатый, и как скоро достоверно осведомятся, что он живет в какой-нибудь лесистой пади, делают облаву, но не такую, как она бывает в России, где на нее собираются иногда до сотни или более загонщиков. Нет, здешняя облава далеко не такова! Тут два, три и много четыре орочона производят облаву. Одни из них садятся в вершину па-душки или лога на перевал, а другие идут гнать зверя. Гонят без шуму, без крику, а тихонько заходят в падь с устья и поднимаются по ней кверху, изредка только легко постукивая палками о деревья. Сохатый, заслыша такое приближение неприятеля, пойдет логом кверху прямо на знакомый перевал и придет на засаду. Надо заметить, что сохатый имеет то свойство, что, будучи взбужен, идет всегда падью кверху, к ее вершине, никуда не отворотит и придет непременно на перевал; нужно только загонщикам подвигаться за ним осторожно, без большого шума, а застрельщикам в засади сидеть тихо, за ветром от ожидаемого прихода зверя. Понятно, что охотнику в засаде нужно быть совершенно готовому к выстрелу, а при появлении зверя немедленно в него стрелять аккуратнее и вернее. Случается, что сохатые приходят таким образом сажен на десять к дожидающему охотнику. Тут уж трудно дать промах, да еще по такому зверю, как сохатый.

Ведь это гора! Зажмурившись можно убить, не правда ли? Э, нет, читатель, нужно быть сибиряком-промышленником, орочоном, чтобы на такой дистанции, видя спокойно идущего сохатого, хотя сколько-нибудь не содрогнуться и верно, не торопясь, навести ствол винтовки и нанести зверю смертельную рану. Я знаю много . примеров, что и хорошие стрелки, ближе чем на десять сажен среди белого дня давали по огромнейшим сохатым непростительные промахи! Хотя и трудно этому поверить, а действительно так бывало и на моей памяти... Тут главную роль играют спокойствие, присутствие духа и верность прицела.

Весною сохатых оставляют в покое, потому что в это время их добывать трудно, ибо снег стает, а сохатый держится тогда преимущественно в сиверах, в чаще. Кроме того, еще есть причина более важная, а именно: сохатый весною не имеет такого значения, как изюбр, у которого в это время дорого ценятся рога, называемые здесь пантами. О них я постараюсь сказать в своем месте, в следующей статье «Изюбр». Теперь же упомяну, что панты обращают на себя внимание всех здешних промышленников в такой степени, что они оставляют в презрении сохатых, диких коз и других зверей и гоняются только за пантами. И понятно, убитый изюбр дает почти то же количество мяса, как и сохатый, ту же шкуру, да еще рога, стоящие несколько десятков рублей серебром. ..

С появления овода, следовательно с половины июня, начинается снова охота за сохатыми на озерах, солонцах и солянках. Эта последняя есть не что иное, как искусственный солонец, который здешние промышленники приготовляют заранее в таких местах, где есть сохатые. Именно, промышленники еще с осени подмечают те места, где сохатые больше держатся, и избрав из них более чистые, как здесь говорят, прохавые: на падях, под гривами, около ключей, родников, поточин и других, более знакомых сохатым мест, насаливают землю как можно сильнее на определенном пространстве, смотря по удобности места к обстреливанию, с особо избранной для того точки.
Соление производится обыкновенно таким образом: соль разводят в воде, которую нагревают в котле или в берестяном чумане при помощи горячих камней, и горячим уже рассолом поливают землю, так что она делается солоноватою на четверть и более. Если же землю просто посыпать солью, то ее может сдуть ветром и она после дождей в состоянии рассолить только одну поверхность избранного места. Около такой искусственной солянки избирают наиболее удобное место к обстреливанию солонца и делают на нем скрытую сидьбу такой величины, чтобы человек с ружьем мог в ней свободно поместиться. Для этого обтыкают небольшое скрытое местечко ветками, прутьями, даже небольшими деревцами; а с передней стороны, наряду с забором, втыкают две сошки и на их развилинки кладут перекладинку, какую-нибудь неочищенную жердочку или небольшое срубленное деревце. Это делается для того, чтобы сидящему охотнику в сидьбе можно было удобнее стрелять, положив ружье на эту перекладину. Но такие сидьбы в глухих местах небезопасны от посещения медведей, которые иногда тоже приходят на солянки полизать солонцеватой земли. Поэтому лучше делать около солянок не сидьбы, а так называемые здесь лабазы, сажени в полторы или две вышиною от земли, пристраивая их около больших деревьев на прочных стойках и самих ветвях деревьев. Лабазы эти делаются весьма различной формы и величины, смотря по тому, для одного или для двух охотников они предназначаются, и бывают или закрытые с боков, как сидьбы, или просто открытые, имеющие только один деревянный помост. Последние делаются преимущественно тогда только, когда они помещаются между большими ветвями огромных мохнатых деревьев.

Кроме безопасности лабазы перед сидьбами, устроенными на земле, имеют еще то преимущество, что звери, пришедшие на солянку, не слышат запаха человека, сидящего на лабазах. Почему это так, очень ясно: при ровной тяге ветра или воздуха запах человека, сидящего на лабазе, тянет ровной струей высоко от земли, следовательно, через пришедшего зверя, который его и не слышит; из сидьбы же запах охотника несет ветром по самой земле, а потому он иногда нападает на зверя и пугает его. Наконец, с лабаза, сидя довольно высоко от земли, гораздо слышнее приближение зверя к солянке, а стрелять его удобнее и виднее, даже в ночное время, нежели из сидьбы. Сидьбы и лабазы нужно устраивать заранее, а не тогда, когда уже нужно караулить зверей, чтобы всю постройку хорошенько обдуло ветром, смочило дождем и прочее, тогда она не будет иметь никакого запаха; белые отрубы деревьев, жердочек, колышков и прочей принадлежности пожелтеют, даже почернеют и не будут бросаться в глаза недоверчивому, осторожному зверю. Из новой сидьбы или с нового лабаза, только что сделанных на старых солонцах или солянках, никогда не убьешь хитрого зверя, ибо он, придя на солонец, непременно заметит новую сидьбу или новый лабаз, почему тотчас бросится и убежит, потому что он, быть может, уже несколько раз побывал на солонце, привык видеть его в одном виде, а тут вдруг он замечает новые предметы, у него инстинктивно рождается подозрение к тайному присутствию человека, и он, отказывая себе в лакомом блюде, пугается и бежит без оглядки в лес, в безопасное место!..

Главное условие при устройстве сидьбы или лабаза на солонце или солянке заключается в том, чтобы выбрать такое место, на котором бы воздух не останавливался, не вертелся на одном месте или, что еще хуже, не бросался бы во все стороны, а тянул бы себе постоянно одним путем, в ту или другую сторону. Если же не соблюсти этого условия, трудно убить из такой засады какого бы то ни было зверя, потому что «духом» его испугает и он убежит, не дойдя до солянки.

Такие же точно искусственные солянки приготовляются для изюбров и для диких коз; подобные же лабазы и сидьбы строят на естественных солонцах около озер и даже омутов. Вообще надо сказать, что сохатый на искусственные солянки ходит редко, а природные солонцы, минеральные железные ключи и в особенности озера, где растет ир,— посещает постоянно.

В такие места для караула зверей нужно садиться перед закатом солнца и, притаившись, наготове дожидать прихода зверя. Понятное дело, что на таких сядьбах или лабазах можно сидеть двум и даже трем охотникам (самое лучшее одному), но отнюдь не разговаривать, даже не шептаться, не курить, а, насторожив глаза и уши, ожидать прихода зверя. На солянку, солонец или озеро никогда не нужно приходить с того места, откуда ожидаешь зверя, в особенности во время росы, и отнюдь не топтать самого. солонца, солянки или берега озера, куда приходят звери. К сидьбам или лабазам обыкновенно подходят еще до росы босиком на деревянных или берестяных подошвах, только не в дегтярных сапогах, с той стороны, откуда зверь прийти не должен,— это для того, чтобы не надушить своим следом около солонца и тем не испугать зверя. Промышленники, не исполняющие этих условий, редко добывают зверей, подобных сохатому, при охоте такого рода. Сохатого довольно только испугать один раз, и он не придет больше на это место по крайнем мере целый год!..

Если «бог поможет убить» какого-нибудь зверя на солянке, солонце или озере, то отнюдь не следует его тутже оснимывать и разнимать на части, а должно оттащить прочь, иначе кровь зверя испортит все дело и на будущее время. Для того чтобы избавиться от мошки и комаров, которые летом в ночное время не дают покоя караулящему охотнику, здешние промышленники поступают таким образом: кладут перед собою зажженные сухие конские шевяки или сухую березовую губку. Вещества эти никогда не загораются пламенем, а только медленно шают и производят много дыма, который и отгоняет несносную мошкару. Зверь же дыма не боится, он привык к нему с юных дней по случаю лесных пожаров и весенних палов.

Искусственные солянки с устроенными на них сидьбами или лабазами играют важную роль в мире зверопромышленников, составляя как бы их собственность, за которую они стоят между собою крепко. И действительно, охотник, сделавший солянку со всеми удобствами и прикормивший к ней зверей, вправе пользоваться ею только один. Никто другой, без ведома и дозволения хозяина, не имеет права прокараулить хотя бы только одну ночь на чужой солянке. Если хозяин, приехав на свою солянку, застанет на ней другого охотника, который без его ведома решился караулить на ней зверей, то законный хозяин вправе не только выгнать названого гостя, но даже отобрать у него винтовку и добычу. По крайней мере так ведется между здешними промышленниками, которые все хорошо знают, где какая солянка и кому именно она принадлежит. Многие промышленники делают общественные солянки и караулят на них зверей или поочередно, или без разбору очереди, деля между собою добычу, убитую на солянке. Многие зверовщики, занимаясь постоянно звериным промыслом и тем поддерживая свое и семьи своей существование, имеют иногда по нескольку десятков разных солянок, и все-таки без их ведома никто другой не может ими пользоваться. Многие солянки, существуя несколько лет сряду, на которых уже, быть может, перебита не одна сотня зверей, имеют такую цену между промышленниками, что по смерти хозяев переходят во владение наследников или покупаются у них другими зверовщиками, нередко за дорогую цену; иногда же их отказывают по духовному завещанию кому-либо из родственников или из приятелей хозяев. Богатые общественные солянки в случае надобности делятся между хозяевами весьма различно: согласно условиям или договорам.

Правило пользования искусственными солянками, надо сказать к чести здешних промышленников, довольно свято наблюдается зверовщиками. Это и хорошо, потому что хозяин иногда кровавыми трудами сделает себе солянку в хорошем зверовом месте, привадит к ней зверей, истратит несколько фунтов соли, а другой придет на готовые труды, да и убьет на них дорогую добычу — разве это резонно? Нет. Вот почему между зверовщиками и находится в таком уважении право пользования солянками, особенно в весеннее время, когда на солянках добываются панты, стоящие иногда до 150 рублей серебром. Конечно, нет правил без исключения — бывают и тут своего рода злоупотребления, которые рано или поздно непременно откроются между промышленниками, дойдут до сведения хозяев и тогда плохо бывает нарушителям порядка чужой собственности. Что же касается до природных солонцов, озер, омутов, минеральных ключей и прочего, на которых также караулят зверей — там вышеописанных правил не исполняется; тут хозяин — природа, кто раньше пришел на место, тот и прав; словом, чей перед, тот и господин!..

Надо заметить, что сохатый к солонцу, озеру или солянке обыкновенно прибегает рысью, так что его услышишь задолго до появления к ожидаемому месту по стуку и треску, если он бежит лесом. В весьма редких случаях зверь этот тихо, крадучись подойдет к солянке и, прежде чем выйдет на чистое место, начнет прислушиваться к каждому шороху, приглядываться к каждому подозрительному для него предмету. Это бывает в таком только случае, когда на избранных к караулу местах часто сидят охотники и выстрелами пугают зверей. Вот почему хорошие промышленники более десяти раз на одной солянке в продолжение года не сидят. Обыкновенно же сохатый, прибежав на солонец или солянку, тотчас начинает есть солонцеватую землю, шумит, гремит зубами, как жующий пищу молодой конь, и стремглав бросается спасаться, если чуть только услышит запах охотника. Поэтому, избрав удобную минуту, нужно стрелять немедленно, особенно если сидишь в сидьбе на полу, а не на лабазе, тем более при худой, неровной тяге ветра. «Того и гляди, как раз завернёт духом и испужает зверя»,— сказал бы здешний промышленник. Если же сохатый придет на озеро, то сначала обыкновенно купается, а потом уже начинает доставать и есть ир. Когда сохатый ныряет в воду, прижав свои огромные уши, он ничего не слышит, даже ружейного выстрела, если был промах. Самое лучшее целить в зверя, когда он вынимает голову из воды с полным ртом горького ира, потому что в это время у него с головы вода бежит ручьями и журчит, как с маленького каскада. При этом не излишним считаю заметить, что сохатый чрезвычайно скоро прожевывает и глотает пищу, почему охотнику мешкать не следует, а скорее стрелять. Если сохатого, пришедшего на озеро, не испугаешь, он наверняка пробудет на нем всю ночь и дождется утренней зари. Зверь этот простоватый, хитрить не любит, если его не заставят; пришел, так и наслаждается уж вполне. Поэтому многие здешние промышленники в слишком темные ночи не стреляют сохатых, а дожидают рассвета и тогда уже посылают верную пулю загостившемуся зверю. Точно таким же образом скарауливают сохатых на омутах горных речек и бьют из винтовок.

Так как стрельба в сохатых на солянках, солонцах, озерах и омутах из сидеб или с лабазов производится большей частью поздно вечером, еще чаще ночью, то здешние промышленники навязывают на концы винтовок, по верхней грани ствола, беленькие, тоненькие таловые палочки, которые и называются маяками. Без них в темные осенние ночи стрелять затруднительно. Маяк же по белизне своей отличается, отбеливает от общего мрака и служит хорошей целью для охотника. Некоторые промышленники вместо беленьких палочек навязывают на концы стволов гнилушки, которые и служат им маяками; они хотя и виднее первых, но с ними много возни и звери их нередко пугаются, если заметят невзначай, поэтому они менее употребительны.

Охотятся на солонцах, солянках, омутах и озерах обыкновенно с начала лета и до поздней осени, когда уже начнутся сильные заморозки. Так же осенью сохатых бьют из винтовок во время течки. Эта охота очень проста. Стоит только отыскать место сохатиной течки, а подойти к зверю в это время очень легко. Многие охотники приманивают самцов, подражая голосу самки или быка с помощью особой деревянной трубы, по виду весьма похожей на морской рупор, и чрезвычайно искусно умеют производить в нее звуки, совершенно сходные с криками сохатых. Крики эти можно сравнить со звуками, происходящими от того, если громко окнуть в пустую большую бочку, т. е. приставить рот к ее отверстию и громко, коротко в нос произнести букву «о». Сохатый-бык, услыша эти звуки, тотчас прибегает к охотнику и попадает на пулю. На звуки самки он бежит, надеясь овладеть ею и сделаться супругом; а на звуки самца бежит потому, что думает найти его с прекрасной особой, которую, сознавая свою силу и храбрость, надеется отбить у малосильного кавалера. Вот почему промышленники всегда и стараются кричать в трубу, подражая голосу молодого быка, на который с надеждой бегут старые и даже молодые самцы, тогда как на голос старого самца нейдут даже и старые быки, не надеясь одержать победы. И к чему бы, кажется, мешать таинственному супружескому счастью и тревожить счастливцев, нарушая общий закон природы, коему подчинены все твари и даже самый человек — нарушитель этого закона!..

Однажды сидел я на природном солонце в вершине речки Санганитуй, в окрестностях Бальджиканского пограничного казачьего караула, в страшно глухом, таежном месте. Солонец был под увалом, который, как стена, так и дыбился кверху и как бы упирался своими могучими скалистыми вершинами прямо в несущиеся облака. На самой середине крутого увала виднелась широко раскинувшаяся изумрудно-зеленого цвета лужайка, усыпанная тысячами цветочков различных оттенков и бархатистым ковром круто спускавшаяся одним концом прямо к левой стороне солонца. Вокруг нее темнел кедровый лес и как бы сторожил живой ковер, так роскошно на ней раскинутый, и будто составлял его бахрому, чрез которую, кажется, и звери не ходили на эту лужайку, боясь топтать ее свежую зелень...

К солонцу прилегала небольшая равнина, тоже окаймленная густым кедровым лесом, а посредине, шумя и журча, тихо пробирался между кочками Санганитуй и холодной и чистой, как хрусталь, струйкой воды манил к своим берегам, обещая утолить палящую жажду... С правой стороны солонца клином приближался густой лес, который, соединяясь с глухим сивером вершиной пади, густо спускался к самому солонцу и замыкал его северную сторону. В углу этого леса, наискосок увала, был сделан лабаз между двумя огромными кедрами, на котором я и поместился караулить зверей на всю ночь до следующего утра. На солонец ходили сохатые, изюбры и козы; на грязи около него видно было множество их свежих следов. Я был с одним опытным промышленником, который, оставив меня на солонце, ушел к низу пади версты за полторы сидеть на озере, потому что и туда ходили сохатые.

После ухода своего ментора я тотчас взобрался на лабаз и стал дожидать прихода зверей. Солнышко уже спускалось против крутого увала за синеющий лес, расположенный по правую руку солонца, и последними лучами догорающего дня золотило скалистые верхушки увала, живописно освещая различные группы плит и дерев, завершающих поднебесную высоту громадной горы. Повеяло особенно приятной пахучей свежестью с зеленой лужайки и потянуло холодной сыростью, как из могилы, с прилегающего к солонцу с севера густого кедрового леса. Я сидел, как вкопанный в землю, и едва переводил дыхание. Прошло с полчаса, как на солонец из лесу прибежали две дикие косули и с жадностью начали хватать солонцеватую землю. Чтобы не надушить порохом и не оголчить (не нашуметь выстрелом) около солонца, а тем не испугать сохатых, которые по моему расчету непременно должны были прийти, я нарочно испугал коз, и они убежали, но спустя несколько минут снова явились на солонце и подошли к самому лабазу. Между тем время уже приближалось к вечеру, а о сохатых и вести не было. Я снова испугал коз, бросив в одну березовой губкой, и тем прогнал их окончательно. Прошло еще с полчаса, и стало уже смеркаться. В воздухе начало свежеть еще сильнее, и на небе показался белый серебристый месяц, который, выйдя из-за крутого увала, как бы заглядывал на темнеющий солонец и бледным светом обливал его правую сторону. В окрестностях солонца начали кричать дикие козы, что служило хорошим признаком для ходовой ²* ночи. Радостное чувство наполнило мою душу.

Зажженная губка едва-едва курилась передо мной и напоминала догорающий очаг пастушьего шалаша. Я продолжал сидеть как мертвый. Слух и зрение были направлены к одному месту, к одной точке, откуда должны были прийти сохатые. Слышалось только жужжание комаров, всюду сновавших около меня и тотчас же улетавших от едкого дыма губки, который легкой струйкой тянулся кверху и сизым облачком рисовался на темно-зеленом фоне противоположной лужайки... Настала, можно сказать, мертвая тишина, только резкий ветерок тянул из темного кедровника и холодил мои члены. Мелкие, разбитые облака с золотистым отливом по краям тихо и плавно неслись по беспредельности неба...

Боже! как хорошо, легко и привольно было в природе; даже я, страстный охотник, забылся и загляделся вдаль на синеющие горы чудной даурской Швейцарии... Да, я забылся, и мысли мои одна за другой неслись далеко-далеко... Вдруг мне послышался треск, а потом шорох, еще и еще, я невольно взглянул на увал и что же вижу? По увалу, по самой той бархатистой лужайке, спускается прямо к солонцу огромнейший сохатый. Кровь прилила в голову и дрожь пробежала по телу!.. Надо было видеть мою радость, написанную на лице, и заметить то внутреннее волнение, которое переполнило мою душу... Я не шевелился, кажется не дышал, а только пристально смотрел на зверя, который продолжал спускаться по крутому увалу. Но, боже! он остановился и стал прислушиваться; неужели он услыхал мое неровное биение сердца, которое действительно так сильно стучало, что я сам его слышал, точно оно хотело выпрыгнуть... Прошло с минуту невыносимой тревоги и ожиданий — сохатый все прислушивался. Я, кажется, замер. Но вот он убедился в безопасности и почти рысью подбежал к солонцу. Я как бы ожил; руки мои самопроизвольно опустились на штуцер. Сохатый, не добежав до солонца сажен десяти, снова остановился. Я машинально схватил штуцер, быстро прицелился и выстрелил в зверя по лопаткам. За дымом я едва только мог увидать, что сохатый сначала упал на коленки, а потом, быстро вскочив, медленно пошел в лес, примыкающий с севера, который, как темный каземат, вскоре скрыл в себе огромную добычу.

Спустя несколько минут в лесу раздались глухие, томные звуки стона. «Слава тебе, господи!» — подумал я, и лишь только успел зарядить снова штуцер, как послышался в том самом месте, куда ушел сохатый, шум и треск, происшедший как бы от чего-то, тяжело рухнувшего на землю. Это упал сохатый. Часа через два небо стало заволакивать темными тучами и начал накрапывать холодный дождик. Я завернулся войлоком, лег и заснул. Утром разбудил меня мой товарищ промышленник, который вчера вечером оставил меня на солонце, а сам пошел сидеть на озеро. — «Кого стрелял?» — спросил он меня. «Сохатого» — ответил я.— «Убил?» — «Кажется убил, вон там в лесу упало что-то».—«Ну, молодец»,— добавил мой ментор и радостно перекрестился. Мы сварили душистый карым, напились и тогда уже пошли отыскивать зверя, который ушел от солонца не более 30 сажен и лежал уже мертвый в лесу. Пуля прошла ему обе лопатки. Сохатый был так велик, что мы вдвоем с большим трудом поворачивали его с боку на бок, когда снимали кожу и разнимали его на части...

В летнее время орочоны на больших озерах добывают сохатых еще иначе. Порохом орочон дорожит, у него на счету каждая порошинка. Если представляется возможность добыть какого-нибудь зверя без ружья, он непременно ею воспользуется, а заряд сбережет до следующего раза. Именно с сохатым орочон поступает таким образом: заметив, что он ходит на какое-нибудь озеро купаться или есть ир, орочон приносит свою легкую берестяную оморочу, спускает на ходу, садится в нее, прячется за какой-нибудь кустик или в высокий береговой камыш и дожидается прихода зверя.

Омороча делается из бересты на тоненьких деревянных шпангоутах, имеет вид челнока, чрезвычайно легка и быстра на ходу, только нужно большое уменье управлять ею, потому что она чрезвычайно качка и валка. Вес оморочи не бывает свыше полутора пудов, и человек легко может унести ее на себе куда угодно. Размеры ее тоже незначительны: длина не свыше сажени, а ширина в бортах не более 1¹/₄ аршина. Орочоны в ней ездят превосходно и мастерски управляют одним веслом, имеющим на обоих концах по лопатке. Нужно иметь много ловкости и навыку, чтобы плавать в такой скорлупе. Орочоны до того к ней привыкли, что нередко, вывернувшись из оморочи в воду, тотчас опрокидывают ее навзничь, выливают воду, потом снова ставят на воду, перекидывают чрез нее свое весельце снизу и, взявшись за оба его конца, быстро влезают в оморочу. Нужно быть орочоном, чтобы сделать такую штуку, потому что омороча чрезвычайно легка на воде и до крайности вертка. Некоторые оморочи, особо называемые байдарами, бывают закрыты наглухо и сверху: на середине ее имеется только небольшое отверстие, в которое садится человек и обвязывается кругом кожей, дабы вода не могла попасть внутрь почти герметически закупоренной оморочи или байдары.

Орочоны хорошо знают нрав сохатых и пользуются тем, что когда зверь придет на озеро, то сначала начинает купаться и нырять, а после, досыта накупавшись, ест ир, если он есть. Вот этими-то минутами, когда сохатый погружается в воду совсем с головой, и пользуются отважные орочоны; они тотчас с великой осторожностью подплывают к зверю поближе и, избрав удобную минуту, мгновенно поражают его копьем, а сами после того немедленно отплывают на омороче в сторону. Тем дело и кончается. Сохатый выскакивает на берег и убегает нередко с копьем иногда за несколько верст; если рана тяжела, умирает. Конечно, при этой охоте нужны смелость, проворство и ловкая сильная рука, потому что при малейшей неосторожности сохатый может опрокинуть оморочу (что и случается), и тогда горе несчастному! Раненого же вторя орочоны сумеют найти, куда бы он ни ушел. Зная чудовищную силу сохатого, огромную его массу и бешеную, запальчивую свирепость, сообразив все невыгодное положение охотника, помещенного чуть не в ореховой скорлупе и вооруженного одним копьем, среди темной ночи, на воде, в одиночку нападающего на такого зверя,— нельзя не удивляться смелости сибирского немврода и мысленно не пожелать ему всегдашнего успеха.

Кроме того, в Забайкалье ставят на сохатых и луки, точно таким же образом, как и на волков (см. статью «Волк»). Луки ставятся зимою на сохатиных перевалах, около ключей и ледяных накипей, куда они ходят пить и лизать лед, а летом — около солонцов, солянок, озер и омутов. Конечно, нужно, чтобы луки были крепкие и сильные, слабым луком сохатого не добудешь. Я уже говорил прежде, что ставить такие снаряды довольно опасно, в особенности летом; нужно хорошо помнить те места, где поставлены ловушки, в противном случае можно самому попасть на них вместо зверя. Эти вещи делаются там, где никто не ходит,— в глухих лесах сибирской тайги, далеко от жилых мест. Наконец, сохатых ловят в ямы, выкапывая их на перевалах и тропах, которыми они ходят на вышеупомянутые места. Около ям делают с двух сторон изгородь для того чтобы зверь не мог пройти мимо ямы, неприметно закрытой сверху. Длина сохатиной ямы обыкновенно бывает в сажень или четвертей тринадцати и даже четырнадцати, ширина в шесть четвертей, а вышина около трех аршин (подробное устройство ям будет описано в статьях «Изюбр» и «Козуля»). Сохатый, попавшийся в яму, обыкновенно стоит в ней тихо и спокойно. Голова большого зверя бывает всегда выше ямы. В это время длинную свою шею он по- большей части сжимает, укорачивает и потому стоит как бы сгорбившись. К сохатому, попавшему в жму, не следует подходить близко, сотому что он может схватить человека ртом, даже языком, и сдернуть к себе в яму. Так, например, если яма не слишком глубока, так что горб его немного выше ее краев или наравне с ними, то зверь может достать стоящего охотника в сажени от ямы, потому что шея и голова сохатого весьма длинны. Вот почему матка, попавшись в яму, всегда сдергивает к себе и теленка, который, провалившись на дно, избивается под ногами матери до смерти, а иногда и на куски. Поэтому попавшегося сохатого всегда лучше добить из ружья или приколоть рогатиной, но близко к нему отнюдь не подходить.

Зимою орочоны гоняют сохатых па лыжах, особенно в великом посту, когда бывает наст. Чем больше и тверже снег, тем скорее заганивают сохатых и прикалывают рогатинами или пристреливают из винтовок. Надо заметить, что орочоны большие мастера бегать на лыжах, делать их и взбираться на них на самые крутые и высокие горы; но спускаться с них на лыжах они боятся.

Про сохатых я слышал много рассказов от достоверных охотников, но все описывать не стоит, да и незачем. Сообщу здесь один из них, наиболее замечательный и характеризующий сохатого, слышанный мною из уст того самого промышленника, который был главным участником этого случая. Нисколько не утрируя, я постараюсь передать и склад самой речи рассказчика. Вот что я слышал от него, сидя около походного котелка после удачного промысла и с аппетитом посматривая на варящуюся баранью похлебку.

«Почитай лет с восемь тому назад сидел я один на небольшом озерке в страшной глухой тайге и дожидался сохатого, который свежо (недавно) просто опустил (исходил, истоптал) все берега. Приход у него был с сиверу. Я сделал на другом, полуденном берегу небольшую сидьбочку в камыше и спрятался в ней, когда стало смеркаться. Вот я сидеть, вот сидеть — нету зверя, нейдет, да и шабаш! Что за диковинка, думаю я, неужели сегодня он не придет, анафемская сила? .. Да, так-таки и сказал, изругался, значит, анафемой. А это мне и ничего, значит тогда мне и в ум не пало, что я мол изругался. Ну ладно, сижу. Вот, маленько погодя, слышу в сиверу (в лесу) тряск, да столь громко, а вот и еще — тряск, тряск! У меня так сердце и застучало. Ну не он, так медведь, а уж кто-то идет, подумал я на уме. А вот гляжу — и вылетел на зыкраек бычище, постоял маленько, почухал, да и понесся прямо к озерку, да так рысью проклятый и наливает. Прибежал к берегу, не опнулся, а прямо бултых в воду, да и давай-ка по ней плавать да нырять. Эк тебя выдернуло, подумал я, словно на срок прибежал к озерку-то. Постой, дружище! Дай-ко мне только наладаться, я тебя взбрызну... А уже темненько стало.

Вот я приловчился, изготовился и жду, когда он вылезет на берег, а то в воде-то его худо и видко (видно). Гляжу, сохатый плавал-плавал, нырял-нырял,— а тут и вылез на берег, да и стал отряхиваться. Я скорее приложился, да как цопну его в бок-от, он как прыснет с пули-то, индо свет перевернулся, так берег ходенем и заходил, я в сидбе-то как в зыбке, так и зачапался. .. Ну, убежал мой сохатый в лес, недалеко от меня, слышу, улегся, да и стонет, словно человек. Слава тебе, господи! Верно, я тебя порядочно оцарапал, когда стонешь, подумал я, да и стал скорее заряжать свою винтовку. Вот зарядил — сижу опять в сидьбе, притулился по-прежнему, авось, думаю, еще кто-нибудь придет и взвеселит сердце. Сидел-сидел — да и заснул. Долго-ль, коротко-ль я спал — не знаю. Вот только и слышу сквозь сон, что кто-то по берегу у озера ходит. Нет-нет, да и сбулькнет по воде-то. Я очкнулся и вижу — саженях в десяти от меня ходит козуля. Я скорей при-щурупился, да как торнул ее, вот и полетела моя козуля набок, да и задрыгалась. А сохатый-то надо быть, услыхал голк-от, соскочил, да нутко ко мне. Куда мне деваться? Я в озеро, и он ко мне, я на ту сторону, и он было туда же. Но, по счастью, рана-то у него была сквозная, он плавать-то и не может, вода-то его заливает, чего-ли.

Смотрю воротился назад на берег, натакался на сидьбу, да и давай-ко пластать копытами все, что в ней было, только клочья летят. Я едва-едва выполз на другой берег — так уморился. Ну, да шутка ли: плыл в портках и в рубахе почитай сажен с тридцать, как же тут не пристанешь! Смотрю, сохатый мой как ни сердился, но пошел прочь от сидьбы и лег на берегу, а сам так головой и мотает, верно жутко стало и самому-то! Пуля не свой брат, хоть кого так забарандычит. Вот он лежал-лежал, да и за-брыкался. А я продрог, зуб на зуб свести не могу, так и трясусь, как в лихоманке, инда глаза-то вздрагивают. Ну уж как вижу, что зверь уснул, я скорее обежал кругом озерко, подскочил к сидьбе, смотрю — чисто, ладно сделал: винтовка изогнута, сошки сломаны, ергачишка (изношенный кизляк) весь изорван, армячишко тоже, потник еще был со мной маленький, так от того только шерсть одна осталась... Славно убрал! Как меня-то только господь помиловал, а тоже бы изодрал на части! Вот оно что значит выругаться-то, ваше благородие!.. И тебе когда доведется, брат, над зверем никогды не диканься, а все говори: как бог даст, да как бог велит. А то, брат, худо бывает! ..» — заключил рассказчик, снял с тагана котелок, перекрестился на восток и принялся вместе со мной уписывать похлебку. . .

__________________________________________________

* В тех местах, где березник мелкий, сохатый нагибает деревца подбородком или прямо достает верхушки их ртом, которые и скусывает.

²* Ходовою ночью здесь называют такую, в которую идет всякий зверь на солонец, солянку или озеро без разбору. Если с вечера потянет свежим воздухом и закричат козы,— это служит лучшим признаком ходовой ночи. Напротив того, в глухую ночь ни один зверь не пойдет никуда. Такие ночи бывают тихи, как-то удушливы, ветерок не шелохнет, кругом мертвая тишина — все эти приметы служат признаками глухой, не ходовой ночи. Вообще можно сказать, чем холоднее и яснее ночь, тем лучше идет зверь. В светлые месячные ночи осторожные звери приходят редко; в такое время они обыкновенно являются на солонцы и озера или до восхода лупы, или вскоре после ее заката.