Записки охотника натуралиста Черкасов А.А.

кажите, кто не видал белки или, выражаясь, иначе, векши? Не говорю в лесу — нет, а кто не видал ее забавно прыгающей на колесе, в клетке, столь часто выставляемой на бирже, в окнах в мелочных лавочках и прочее? Кто не видал ее быстрых, грациозных движений? Кто не помнит ее красивой фигурки, ее ловкости, когда она сидит на задних лапках с поднятым кверху, как султан, хвостом,— ее уменья есть кедровые орехи? Я живо помню то время, когда еще ребенком простаивал иногда по нескольку минут у окна какого-нибудь дома и любовался этим веселым зверьком, быстро прыгающим на колесе. Тогда, конечно, я но понимал огромного значения ее шкурки в торговом отношении и думал, что это создание природы может служить только на забаву человеку... О, юность, юность! Приятно и смешно тебя иногда вспомнить. Желал бы я знать, что скажет сибиряк-промышленник, закоренелый белковщик, если бы его невзначай подвести к беличьей клетке и показать эту европейскую забаву. Мне кажется, он бы наверное содрогнулся и приписал невежеству такое неумение извлечь из белки настоящую пользу...

Белка имеет у нас в Забайкалье огромное значение в охотничьем и торговом отношениях. Сколько семейств пропитывается благодаря ее пушистой шкурке! Сколько людей она согревает своим теплым мехом! Сколько красоты и шику придает она прекрасному полу, болтаясь на их различных телогрейках и прочее. Право, взявшись за перо, теряешься что и сказать о пользе белки в людском мире.

Но довольно философствовать, пора приняться за дело и поделиться с читателем описанием белки и способов ее добывания — белковья. Белки водятся по всей северной и средней полосам Европейской России и по всей Западной и Восточной Сибири, словом везде, где есть леса. Лес — ее стихия, она больше нигде не живет, кроме лесов, и то преимущественно хвойных. Белка разнится по своему меху: в одних местах она хороша, в других лучше, а в третьих еще лучше (об этом, впрочем, будет мною сказано в своем месте). Чему приписать подобное различие в доброте меха, право, не знаю; местным ли климатическим условиям стран или разнохарактерности лесов, занимаемых белкой и доставляющих ей в то же время разнородную пищу,— решить не берусь. В Забайкалье на значительном расстоянии, в известных пределах, уже заметна значительная разница в ее добротности, пышности и цвете меха.

При описании забайкальской белки долгом считаю сказать все, что знаю о ней по собственным наблюдениям и из рассказов достоверных охотников.

Не понимаю, почему этого зверька назвали белкой: у нее белы только брюшко и грудь, тогда как спинка, голова, ноги, словом все остальное,— серенькое, темно-пепельного цвета. Скорее же зайца-беляка, горностая или ласку можно было назвать белкой, потому что они зимою бывают все белые, как снег; но об этом рассуждать нечего, не я дал, не я и изменю эту кличку — «один в поле не воин», говорит пословица. Однако все странно!

Итак, белка известна всем и каждому, следовательно величину ее описывать не к чему, да и сравнения делать незачем. Что же касается до наружных признаков, то нельзя не упомянуть, что зверек этот имеет довольно длинную, пушистую, мягкую шерсть, которая на брюшке короче, чем на спинке; на стоячих ее ушках довольно большой величины шерсть длинная, темного цвета, в виде кисточек. На хвосте тоже длинная, густая и пушистая. Ножки ее соразмерны с корпусом, также мохнатые, с широкими ступнями. Когти довольно длинные, острые; мордочка очень красивая, тупая, с черными и быстрыми большими глазами; зубы спереди большие, острые, как у всех грызунов; на губах большие черные усы и задние ее ноги несколько длиннее передних. Белка чрезвычайно быстра, легка и грациозна в движениях: скачет ли она по полу, по деревьям, сидит ли спокойно на ветке — везде видны ловкость, свобода, грация. Словом, чрезвычайно живописный зверек! Белка никогда не ходит шагом, она всегда прыгает, как заяц или хорек. Она чрезвычайно проворно бегает по деревьям, сучкам, прыгает с ветки па ветку, как птичка; мало того, прыгает с дерева на дерево по ветвям, иногда через значительное расстояние и никогда не оборвется: ей довольно зацепиться одним когтем, чтобы удержаться на ветке.

Я сказал, что лес ее стихия, и действительно, в Забайкалье она живет преимущественно в кедровниках, лиственничном и сосновом лесах, редко в пихтовнике и никогда в березнике или осиннике. Если лес смешанный, т. е. лиственничный с хвойным, то в нем тоже держится белка. Зимою и летом она живет в гнездах, которые чрезвычайно искусно делают на деревьях, обыкновенно на половине высоты дерева, из прутиков, перенизывая их мхом и травой. Нередко занимает она вороньи и сорочьи гнезда, силою выгоняя хозяев и пожирая их яйца. Говорят, что она даже ест молодых, ловит маленьких птичек. Но я в этом сомневаюсь... Белка живет также в древесных дуплах, где тоже устраивает себе спокойное гнездо, называемое по-сибирски гайно. Главная же пища белки состоит в кедровых орехах, лиственничной шишке и грибах. Кроме того, она также питается желудями, древесной корой, сосновой и еловой шишкой и не прочь полакомиться ягодами. На зиму она с осени запасает значительное количество кедровых орехов и лиственничной шишки; плохо, если этот запас, приготовленный рано, найдет бурундук; он перетаскает половину его в свою нору и не скажет спасибо хозяйке; хорошо, если белка застанет вора на месте преступления и жестоко его накажет; иначе она, пожалуй, может лишиться всего запаса. Белка мастерски ест кедровые орехи; сидя на задних лапках, а передними, как руками, подавая в рот орехи, раскусывает их изумительно скоро, так что шелуха летит на обе стороны изо рта, как бы из какой-нибудь машины. Весело смотреть со стороны, когда она кушает,— право, завидуешь ее ловкости; недаром говорят, что сибиряки, привыкшие к кедровым орехам, едят их как белки.

Белка чрезвычайно плодовита; промышленники уверяют, что будто бы она в один год выходит сама-сороковая; говорят, что она приносит детей до четырех раз в году и что первые ее дети к году приносят тоже молодых ⁶⁴. Действительно, плодовитость ее нельзя не заметить в Забайкалье, если хотя немного иметь наблюдательности. Осенью и зимою здешние промышленники-белковщики до того ее выбьют по лесам, что в позднюю зиму с трудом увидишь где-либо беличий след. Но пройдет весна и лето, наступит холодная осень, смотришь — белки опять столько же и везде в лесу попадаются ее следы и кругом слышен ее голос.

Гоньба, или течка, у белок бывает с афанасьева дня. В это время супружеских сношений за одной самкой бегает по нескольку самцов, между которыми происходят кровавые драки. Несколько самцов грызутся между собою, а тем временем какой-нибудь один из них, половчее других, успеет насладиться супружеским счастьем где-нибудь в сторонке, втихомолку, и когда их заметят, то скорее старается скрыться от раздраженных товарищей, а иногда и вместе с самкой верхним следом (по деревьям) убираются куда-нибудь подальше, потому что и самой прекрасной особе в этом случае часто приходится испробовать остроту зубов своих обожателей.

Самое совокупление белок происходит преимущественно на деревьях. Обыкновенно самка, захотевшая насладиться супружеским счастьем, тихо урча бежит по стволу дерева вниз головой, с поднятым хвостом; в это время бойкий самец тотчас догоняет мохнатую кокетку и быстро совокупляется; затем самка тотчас взмывает кверху и снова на каком-нибудь сучке заводит интрижку, охорашиваясь и умываясь лапками, быв только что помята сладострастным кавалером.

Осенью белки живут постоянно парочками, самец с самкой, так что при охоте за ними, если убьешь одну, наверное тут же поблизости отыщешь и другую. Самка приносит от трех до пяти и более молодых, которые родятся слепыми и чрезвычайно маленькими. Многие охотники уверяют, что бельчата родятся голые, как мыши, но мне самому удостовериться в этом не довелось; передаю, что слышал от достоверных белковщиков. Мать их кормит недолго; как скоро они подрастут, обматереют, то уже пропитываются сами. Родившаяся весной белка к осени достигает уже полного возраста, так что ее трудно отличить от старой. Мать сначала кормит детей молоком; а потом, когда они подрастут,— всякой всячиной, искусно таская им пищу во рту. Щенится белка более в дуплах, нежели в гнездах на деревьях, потому что в последних хищные птицы наносят молодым значительный вред, имея больше доступа к гнезду. Маленькие бельчата очень красивы, игривы и до того бывают малы, что издалека на деревьях они кажутся воробьями, особенно если тихо и спокойно сидят на ветках.

Белка не хитра, не боязлива; завидя собаку или человека, она тотчас заскакивает на дерево и, сидя на сучке или ветке, с любопытством заглядывает вниз. Но снова видя присутствие человека, она проворно взбирается на вершину дерева и хитро прячется в ветвях. В дождливую погоду она больше сидит в гнезде и не выходит, но лишь только выглянет солнышко, она тотчас выскакивает, отряхивается и сушится на солнце. В морозные зимние утра она спускается на землю, но в тихую погоду бегает более по деревьям, перепрыгивая с одного места на другое; вероятно, она этот моцион делает для того, чтобы согреться. В теплые зимние дни сидит больше в гнездах и выходит только на жировку — покушать орехов, лиственничной шишки и прочее. В ветреную же холодную погоду она больше бегает по земле, причину чему надо искать, вероятно, в том, что она не любит машинальной качки и скрипа деревьев. В зимнее время, накушавшись досыта, она любит греться на солнышке; сидя на ветках на задних лапках, умывается, как кошка, передними и, распустив свои длинный пушистый хвостик, представляет любопытную охотнику живую картину, достойную кисти художника.

Голос белки различен, смотря по состоянию, в котором она находится. Вообще же он похож на какое-то чоканье сквозь зубы, иногда же на голубиное воркование. Сибиряки говорят, что белка уркает, или урчит. Преследуемая охотником и будучи загнана на дерево, отдельно стоящее, она беспрестанно бегает по веткам, взобравшись на самую вершину, сердится, трет передними лапами мордочку и урчит.

След белки велик сравнительно с ее величиной, она как-то ширит и без того уже широкие и мохнатые лапки. На рыхлом снегу ясно видны отпечатки ее пальцев и когтей. В глубоком же пушистом снегу след ее еще заметнее: она проваливается лапками, задевает хвостом и делает большие знаки, так что и малоопытный охотник отличит беличий след от хорькового, горностаевого и других зверьков.

Количество белки в здешних краях чрезвычайно непостояннее один год ее бывает чрезмерно много повсюду, а в другой едва-едва где отыщешь следочек. Вообще здесь замечают, что после дождливого лета и осени белок бывает зимою гораздо меньше, чем после сухого, равно как лесных и каменных рябчиков (полевых куропаток) . Вероятно, на молодых бельчат вредно действует сырость, особенно сопряженная с холодами, отчего они и пропадают. Здешние промышленники говорят, что они вымокают. Кроме того, количество белки зависит от корма, и потому в тех местах, где родится много кедровых орехов и остается к зиме значительное количество лиственничной шишки, там наверное зимою будет много белки, в наоборот. По этому самому белка, завися от урожая корма, неоседла: она ежегодно кочует из одного места в другое. Вот почему в незначительном округе в одном месте бывает белки много, тогда как в другом очень мало. Эта перекочевка чрезвычайно заметна в здешнем крае; иногда она производится чрез значительное расстояние, на добрые корма, как говорят; такую белку называют ходовой или кочевной. Рассказывают, что это путешествие из края в край совершается больше днем, потому что белка по ночам идти боится, чтобы не попасть на зубы волку или лисице, которые днем мало рыщут.

Беличьи меха довольно крепки, шерсть их не скоро вытирается и к тому же мездра очень крепка, особенно в начале зимы; но под конец, к весне, шерсть вырастает длиннее, а мездра слабеет и де лается тоньше, почему беличий промысел продолжается только до рождества Христова и много до Нового года.

Шкурка с белки снимается чулком, как с лисицы. Мясо ее здешние инородцы употребляют в пищу, по русские не едят.

Белковье! Сколько поэзии в этом слове для сибирского промышленника; сколько приятных воспоминаний оно рождает в голове стариков здешних охотников, в молодости удалых ребят, которые не задумывались выходить на поединок с медведями, а чтобы не испортить шкурку белки, били ее не иначе, как в голову из своих немудрых винтовок,— теперь же согнувшихся от дряхлой старости, с седыми как лунь головами, с бесчисленными морщинами на лице, с двумя или тремя зубами во рту, стариков, едва способных слезать с печи, чтобы благословить своих детей и внучат на любимое в былое время белковье. Эти-то старожилы рассказывают много интересного и любопытного про старое время, право, некоторых с удовольствием можно слушать не один зимний долгий вечер! Часто эти движущиеся скелеты не могут хладнокровно слышать слов «тайга» и «белковье». Я знал одного такого старика, который, в возрасте 70 лет ходил еще на белковье и мало уступал молодым ребятам. Впоследствии, когда всесокрушающее время взяло свою силу и он не в состоянии был ходить на промысел, то при наступлении белковья делался задумчивым, мрачным, снаряжая своих сыновей и внучат; а отправляя их, долго плакал горькими слезами, до тех пор, пока те не скрывались из его зорких глаз. Плакал он не потому, чтобы боялся за своих питомцев, своих учеников, в случае какого-либо несчастья,— нет, а плакал оттого, что сам одряхлел и не в состоянии был уже следовать за ними; потому что те же слезы являлись у него и при виде других белковщиков, весело отправляющихся в тайгу.

Конечно, российские промышленники не имеют и понятия о белковье; их не задевают за ретивое слова «тайга», «панты» * и прочее, в особенности столичных охотников (более кабинетных), знакомых только с болотами, таскающих на себе огромные сапожищи из боязни промочить ножки, и прочее. Сказал бы более, да боюсь за сетование... и этого бы не следовало говорить, но «что написано пером, то не вырубишь топором». Посердятся, да простят! Не думайте, чтобы белковье состояло в том, что здешние промышленники отправляются в лес собственно за белкой дня на два или на три. Нет, здесь белкуют месяца по два и по три, не выходя из лесу, бьют все, что попадет под пулю; но зато часто и случается, что некоторые из них не возвращаются в свои теплые углы, в объятия жен, отцов, матерей — словом, близких сердцу родных, так нетерпеливо их дожидающих. Какое горе ложится на сердце матери, когда артельщики вынесут из тайги весточку, что «твоего, бабушка, сынка зверь (медведь) задавил!» Как не облиться кровью родительскому сердцу при таком известии. А, смотришь, прошел год, наступило опять белковье — та же старуха снова снаряжает в тайгу других сыновей и внучат, хотя и крепко щемит ее сердце при последнем поцелуе неунывающих промышленников. Проводив же из дому, она поглядит им вслед, утрет глаза передником, рукавом рубахи либо подолом и, согнувшись, поплетется в свою каморку, к знакомой печке; вечером сядет за прялку и причитает разные разности, которым глухо, заунывно, дребезжа, вторит ее быстро вертящееся веретено... Но довольно, что-то и у меня защемило ретивое, я отстал от главной цели, быть может, надоел читателю; эдак я, пожалуй, унесусь далеко и не расскажу, что такое значит белковье... Однако прежде чем начну описывать его, позволю себе еще сделать отступление, которое, я уверен, не будет лишним, потому что описываемое время и признаки предшествуют наступлению белковья и притом знакомят читателя с природой нашего богатого Забайкалья и с бытом его обитателей.

Отошли сенокосные отрады, прошел жаркий июль, стало посвежее в воздухе. В степи и на лугах пожелтела высохшая от палящих лучей солнца нескошенная трава. Везде по речкам и озерам показались молодые утки всевозможных сортов богатого пернатого царства, в чем Забайкалье может посоперничать с другими краями. По сырым логам и подушкам зазеленели тучные скирды (зароды, стога) сена; на скошенных местах поднялась снова зеленая отава; по степям появились целыми стаями степные куры (дрофы), преважно и сторожко разгуливая с молодыми по желтеющей волнующейся скатерти.

Наступило время хлебной страды; зашевелились согнутые бабы и мужики по широко раскинувшимся полям разных сортов хлеба, зазвенел зубатый горбунчик-серп и воздух наполнился заунывными мотивами сибирских песен. Легче на душе становится у сибирского промышленника, настает козья гоньба; гураны, хрипя стали . выгонять маток из опушки лесов, что уже заметили охотники и свалили себе на завтрак несколько рогатых кавалеров. Еще несколько дней, и небо затянулось по всему горизонту серыми облаками; в воздухе сделалось еще свежее и сырее, настал настоящий куктен (мокрое время осени, козья гоньба). Но вот и конец августа, дичь начала табуниться, везде показались в огромном количестве утки, загоготали и гуси в беспредельности небесной лазури. Еще отраднее становится на душе здешнего промышленника: со своим заунывным курлыканьем показались тупые раздвинутые треугольники длинноногих журавлей различных пород. При этих звуках что-то особенное задевает за сердце охотника; он невольно поднимает голову кверху, ищет глазом певцов, но отыскать не может, в небе светло и голубо. Журавли забрались так высоко, кружась в лазурной выси, что их с трудом можно увидать зорким глазом. Лупы (23 августа) прошли давно, появились холодные утренники и стали сковывать жидкую грязь неведомой силой; но взойдет солнце и еще успеет отогреть мерзлую землю своими последними, замирающими лучами. Время уходит, день ото дня становится холоднее; а вот потянулись и загычали лебеди, еще сильнее забилось сердце здешнего промышленника, потому что отлет лебедей, по народному замечанию, указывает на приближающийся холод. «Скоро студено будет»,— говорит сибиряк на этом основании.

Затрубил и изюбр в синеющей дали тайги; уже поехали некоторые зверовщики на изюбриную гоньбу и спустя несколько дней вывезли дорогую добычу на вьючных конях. Наконец, пролетная дичь почти вся скрылась в теплые края, остались только в степях дрофы, которые не сильно боятся приближающихся морозов и нередко живут до тех пор, покуда настоящая зима не угонит их в теплые края, а на водах останется одна чернеть и крохали. Вот когда наступила настоящая минута тревога и ожиданий белковщиков! Уже давно екало их сердечко, дожидаясь покрова дня — прошел и он; засуетились в избах бабы около своих печек, пошли приготовления различных съестных припасов, чтобы снарядить необходимыми принадлежностями на долгое время мужей и сыновей, отправляющихся в тайгу на белковье. Все печи, шестки, чувалы завалены ржаными и пшеничными сухарями; пекутся и сушатся различные пряженики, блинцы, колоба, ватрушки и прочие хитрости бабьего сибирского искусства. Починивается необходимое для тайги теплое платье и обувь, чтобы можно было теплее оболокаться (одеваться) белковщикам во время стужи. Между тем в это время белковщики подготовляют к тайге своих промышленных коней — кормят овсом, сечкой, подковывают ²* их, держат на выстойке холодными ночами, а сами нетерпеливо поглядывают вдаль, на высокие хребты, поросшие густыми лесами, и эта синеющая даль в свою очередь так заманчиво рисуется их воображению, глядит на них и как бы зовет охотников в свои угрюмые, страшные, но нередко милые им по воспоминаниям вертепы.

Винтовки давно уже налажены, вымыты, вычищены, смазаны, исправлены и их вешают на спицах в амбаре, в сенях и прочее (надо заметить, что сибиряки никогда их не держат в избах, говоря, что они в них потеют). Порох и свинец давно припасены, пули налиты и сложены в запасные каптурги. Промышленные собаки тоже хорошо знают это время — визжат, трутся около своих хозяев и нетерпеливо дожидаются отправления. Белковщики сходятся между собою, сговариваются, куда отправиться, на сколько времени, делают условия и составляют артели. Артели бывают разные, в них собирается обыкновенно от четырех и до десяти промышленников. Большие семья редко соединяются с посторонними, а одинокие люди или малосемейные с разных деревень собираются в одну артель на известных условиях, т. е. каждый артельщик обязан взять с собою необходимых съестных и огнестрельных припасов наравне с другими, чтобы харч в артели был общий, почему и все добытое ими в тайге делится тоже на равные части. Так, белка делится между товарищами поштучно, равно как и лисицы, хорьки, козьи шкурки и прочее; мясо снедных зверей, оставшееся излишним после промысла, тоже делится по весу, но если убьют одного медведя, изюбра, сохатого, соболя, рысь, . тогда шкуры их продаются по выходе из тайги, и уже делятся вырученные деньги. Многие зажиточные люди, отправляясь или не отправляясь сами на белковье, имея лишние винтовки, раздают их бедным промышленникам на известных условиях, под пушнину. Вообще время сборов в тайге же белковщиков есть своего рода ярмарка, потому что тут происходят различного рода аферы и спекуляции. Например: многие отдают своих лошадей бесконным промышленникам; некоторые наживаются на свинце, порохе, съестных припасах, даже на одежде и все это под пушнину. Другие же просто нанимают бедных, бездомовых в работники, снабжают их всем необходимым и отправляют в тайгу, тоже по взаимному согласию. Конечно, бывают случаи, что эти работники иногда преизрядно надувают своих хозяев в количестве убитой ими пушнины, но ненадолго, сибиряки чрезвычайно хитры и хозяева непременно рано или поздно увидят обман, и тогда эту проделку узнают все, после чего такого работника никогда уже больше никто не возьмет.

Так как порох и свинец здесь достать иногда довольно трудно, то различные торговцы, поселенцы, словом спекуляторы, а также и настоящие купцы, сборщики пушнины, зная хорошо это время, глядишь, и явятся как раз с этими припасами в самые горячие минуты нужды, продают их на деньги и различные деревенские произведения в обмен страшно дорогой ценой. Нередко фунт свинца доходит до 50 и более копеек серебром, а на мену обходится еще дороже. Некоторые же отдают эти продукты знакомым надежным белковщикам прямо под меха, по согласию, смотря по количеству в лесах белки. Нередко фунт свинца идет на три и на четыре белки, а белки здесь иногда продаются по 25 копеек серебром за штуку. Выгода обоюдная: белковщик фунтом свинца может убить до 20 и более белок, смотря по калибру винтовки, а меновщик, заплативший в городах за свинец по 10 и менее копеек серебром за фунт, выручит на белке до одного рубля серебром; и выходит, что «овцы целы и волки сыты». Правду говорят здешние торговцы, что в Сибири только дураки и люди добросовестные не наживут денег... Пожалуй, и справедливо.

Как скупщики пушнины не ошибутся в цене на меха, заблаговременно зная их будущую стоимость чрез своих агентов и комиссионеров большей частью с Нижегородской ярмарки, так и хорошие, опытные промышленники не ошибутся в количестве белки в известных пределах тайги. Они еще летом, ездя за дровами в лес и промышляя зверей, примечают или, как они говорят, смекают белку, а осенью уже собирают сведения и наблюдают сами: где хорошо водились кедровые орехи, где [много осталось лиственничной шишки, где навешана на деревьях губа, т. е. грибы для зимы, и прочее. Даже перед самым белковьем нарочно выезжают в леса, убьют две-три белки и смотрят по лапкам, какая она: своя или кочевая. Если белка своя, т. е. не кочует в другое место, то у нее лапки мохнаты и совершенно целы; если же кочевая, то шерсть на них вытерта от продолжительной перекочевки и на пальцах бывает иногда даже кровь; когти такой белки обыкновенно притуплены. Кроме того, для открытия этого есть еще другие тонкости, известные только здешним специалистам белковщикам...

Вот, наконец, наступили и последние приготовления к отъезду в тайгу, да и время уже: степные куры, чернеть и крохали давно . отлетели из Забайкалья под теплые лучи солнца, леса обнажились, пошла шуга и появились ледяные закраины по речкам, озера покрылись, как зеркалами, ровным, прозрачным, но еще тонким льдом, побелели сопки; пали мягкие порошки и означили малики зайцев, лисьи нарыски и волчьи следы; медведь, тарбаган, барсук и другие звери залегли в свои теплые норы, до весеннего солнышка — пора и белковщикам отправляться в тайгу. Артельщики стали собираться в условные места; все приготовления их кончились, терпение лопнуло, синеющая даль еще приветнее на них смотрит. Словом, все кончилось, все начеку, как они говорят; настала минута, которой так давно дожидается сибирский промышленник — минута отъезда; бани уже давно остыли в холодную осеннюю ночь, охотники выпарились, стали чисты ³*, кони оседланы, а заводные навьючены потами (кожаными сумами, мешочками, тулунчиками ⁴*, туясами ⁵* — словом, разными разностями со съестными припасами. Собаки привязаны на поводках к седлам и нетерпеливо рвутся, дожидаясь выхода хозяев. Наконец, промышленники закусили, простились с родными, помолились богу, закинули за спину (вниз дулом) винтовки и вышли; собаки, видя их совсем готовыми отправиться в дорогу, залаяли и запрыгали от радости. Артель отвалила целым караваном, поднимая столбы пыли ( в это время здесь почти никогда не бывает санной дороги), приветствуя родных и знакомых издали различными прощальными знаками. Деревня опустела! Уже много белковщиков из нее отправилось в тайгу; остались только бабы, старики да ребятишки, которые, стоя в одних рубашонках на улице, грязные, оборванные, смешно поджимая под себя ноги, надергивают рукава рубахи на покрасневшие от холода руки и все еще глядят на удаляющихся всадников, едва-едва видимых в столбе пыли...

Странно, что белковщики или, лучше сказать, зверопромышленники живут как-то деревнями, самый быт которых тесно связан с различными обстоятельствами. Есть селения, в которых нет ни одного дома, чтобы не было промышленника; но опять есть и такие селения, в которых всего два или три белковщика. В настоящее время в Забайкалье во многих местах нет и тени прежнего белковья, именно с того дня, как образовались забайкальские казаки. Служба... и прочее и прочее не дают многим подумать и о посеве хлеба, не только что о белковье!.. Неужели придет время, что мои заметки о белковье сделаются преданием, рассказом старины!..

Приятно смотреть со стороны, когда отправляются белковщики на промысел, в особенности когда несколько артелей соединяются вместе. Право, встретившись с такой ватагой на дороге, особенно в лесу, невольно заглядишься на эту движущуюся толпу вооруженных всадников, причем что-то необъяснимое задевает за душу, а тем более страстного охотника? Разъехавшись с ними, вы машинально несколько раз оглянетесь, наверное призадумаетесь и в голове вашей завертится пропасть мыслей, воспоминаний, если вы в душе охотник, и разве только у самой станции новые предметы, попавшиеся на глаза, разобьют ваше настроенное воображение;

Многие белковщики, отправляющиеся надолго, гонят с собой различный рогатый скот, как то: коров, баранов и прочих для закуски после устатка и богатырских подвигов. Зная хорошо сибирский климат и все нужды, которые претерпеваются белковщиками в тайге, будучи сам страстным, горячим охотником и проведя не одну зимнюю ночь в далекой тайге, поневоле призадумаешься и скажешь: нужно быть сибирским промышленником, чтобы безропотно вынести все это!

Живущие около больших рек белковщики отправляются вниз по течению обыкновенно на паромах до места белковья, а возвращаются или верхом, или на санях; потому что, пользуясь случаем, они на паромах сплавляют не только лошадей, скот, почти все принадлежности домашнего очага, но даже и заготовленные сани. Мне часто случалось видеть такие экспедиции по реке Шилке. Конечно, почти незачем и говорить о том, что еще приятнее смотреть на возвращающихся белковщиков из тайги. Тут уж действительно разбегаются глаза: торопишься все разглядеть, в глазах зарябит и часто случается, что вместо всего ничего не увидишь или, лучше сказать, самое главное и любопытное пропустишь без внимания. На заводных лошадях иногда бывает столько навьюченного разного мяса, шкур и пушнины, что, не быв очевидцем, действительно трудно поверить.

Прибыв на место промысла, белковщики тотчас устраивают шалаши (по-сибирски балаганы), землянки и даже зимовейки. Некоторые промышленники ежегодно ходя на белковье в одно место, имеют в лесах постоянные избушки, в которых другие никогда не поселятся, хотя бы и прибыли раньше; придет урочное время и хижины эти наверное дождутся своих законных хозяев. Не лишним считаю сообщить, что промышленники никогда не поселяются в старых балаганах, уже высохших от времени, чтобы как-нибудь невзначай не спалить всего богатства, добытого в белковье, и не пострадать самим от запасов пороха. Вот почему эти жилища и строятся ежегодно новые из сырого материала. В избушках же безопасно, потому что в них всегда делаются битые из глины и камня печи, иногда с дымовым выводом на крыше.

Если сойдется несколько артелей в одно место, то владыкой его остается та артель, которая прежде успела его захватить. Впрочем бывают случаи, что в больших, не тесных округах живут вместе или неподалеку одна от другой несколькой артелей. Конечно, пригнанный или приплавленный рогатый скот колется, сколько потребно, на месте стоянки, т. е. на таборе, а остальной и лошади питаются, чем бог послал. Но опять скажу, что те промышленники, которые имеют постоянные зимовейки или избушки, нередко летом нарочно заготовляют немного сена. Понятное дело, что всякий табор располагается около воды, речки, озера или ключа.

Белковая собака — почти необходимая принадлежность этой охоты. Достоинство ее в том, чтобы она не только отыскивала белку по следу, но гнала бы ее и верхом (по деревьям); мало того, она, найдя белку, должна лаять и не спускать ее с дерева (о собаке смотри особую статью). Самая охота состоит в том, что белковщики с утра до позднего вечера ходят или ездят верхом по лесам, отыскивая белку сами или с помощью собаки. Белку бить нехитро, только бы увидать; от человека и от собаки она тотчас заскакивает на дерево и сидит иногда смирно на сучке или ветке, дожидаясь меткой пули; иногда же пойдет прыгать с дерева на дерево, так что трудно ее догнать и можно даже потерять из виду, особенно в сосняке и кедровнике; белка знает в чем дело и, случается, так запрячется и притаится на мохнатых ветвях, что и опытный охотник с трудом ее отыщет. Вот почему здешние промышленники и не любят промышлять в этих лесах.

Чтобы открыть спрятавшуюся белку, стоит только кашлянуть или стукнуть в дерево палкой, как она тотчас соскочит на другую ветку или сядет на задние лапки, словом покажет себя; но напуганные белки этого не сделают; они так крепко сидят притаившись, что хоть раскашляйся, расстучись, а они и ухом не поведут, хоть руби дерево, что и случается зачастую со здешними промышленниками: лесу много, народу мало, следовательно и потребности тоже — отчего ж и не рубить дерева из-за шкурки белки, тем более в лесу, «где земля да небо, пень да колода — полная свобода, никто не видит, делай, что знаешь, славно!.. Бог не скажет!» — говорят сибиряки...

Часто белка прячется в свое гайно или залезает в птичьи гнезда и тогда трудно ее выманить, особенно когда она заскочит в дупло. Но топор, а иногда и дым — славные товарищи в этом отношении, они и тут выручают. Многие промышленники, видя, что белка заскочила в птичье гнездо или в свое гайно, сделанное на дереве, не прибегают и к топору, а прямо стреляют в гнездо и редко ошибаются; бывали и такие случаи, что белковщик, выстрелив таким образом в гнездо, вместо одной, им виденной, убивал двух белок, потому что в том же гнезде была и другая, которую промышленник не заметил раньше. Часто белки прибегают к хитрости: завидя человека, они прячутся за ствол дерева с противоположной стороны, так что сколько ни ходи охотник кругом дерева — она все будет вертеться и прятаться за ствол. Но человек хитрее ее — он тотчас снимает с себя шубу или кафтан, вешает на воткнутую палку, надевает сверху шапку и на минуту притаится, потом чем-нибудь пугнет белку, та забросается и ошибется, приняв чучело за охотника, и попадает на свинец.

Вообще во время охоты белковщики нередко являют друг перед другом примеры честности, бескорыстия и свято уважают товарищество; так, например, если один из них как-нибудь подгонит белку к другому из чужой артели, то последний ни за что не воспользуется этим случаем; конечно, если охотники из одной артели, тогда все равно — белка попадает в один же общий мешок. Самое худое время стрелять белок в ветреную погоду — в метель, вьюгу, не говоря уже о пурге, во время которой совершенно невозможно стрелять, потому что загнанная на дерево белка от ветра чапается (качается) вместе с ветками и тогда трудно ее убить из винтовки. «Вот тут-то и живет обстрел»,— говорят сибиряки, т. е. бывает много промахов. Если большую часть белковья стояла ветреная погода и, следовательно, обстрелу было много, тогда и белка продается дороже промышленниками — по случаю тунной траты огнестрельных припасов и меньшей добычи белки.

Для стрельбы белок преимущественно употребляют малопульные винтовки без сошек, ибо с ними неловко стрелять кверху, а просто приставляют дуло к другому дереву и выцеливают мохнашку. Иные же удальцы стреляют просто с руки. Заряды на них делают очень маленькие, которые и носят название беличьего заряда. Говорят, что будто бы некоторые промышленники, делая в стволах винтовок подъемные прицелы, так подгоняли заряды и пристреливали их, что пуля, попадая в белку, не в силах пробить ее насквозь, почему и остается под кожей на другой стороне. Это еще выгоднее маленького заряда, потому что белка убита и пуля цела! Это обстоятельство вы услышите решительно по всему Забайкалью, почти от всякого промышленника, но таким образом, что он будет вам ссылаться относительно этого искусства на своих праотцев или других белковщиков, как бы выставляя в пример их искусство в стрельбе из винтовок, но на себя никогда этого не примет. Не знаю, насколько справедлив, этот сибирский фокус, передаваемый стоустою молвою. Я сначала, как бы веря ему, нарочно из любопытства старался достигнуть того же, пристреливая свои винтовки, но иногда не мог достигнуть таких неправдоподобных результатов и потому теперь сомневаюсь в истине этих рассказов.

В некоторых уголках Европейской России, как мне известно, бьют белок дробью из очень узкостволых ружей; но здесь этого нет: у нас пуля, пуля и пуля. Сибиряки обыкновенно определяют калибр винтовки позаочь, при разговорах, счетом пуль на фунт свинцу. Есть такие малоствольные винтовки, что из фунта выходит до 120 и более пуль.

По возвращении с дневного промысла на табор промышленники обыкновенно тотчас начинают варить себе в походном котелке пищу из мяса или пьют с сухарями карым (кирпичный чай), искусно заправляя его молоком, сметаной или маслом; некоторые же гастрономы делают затуран (поджаренная на сковороде мука с маслом) и прочее.

Между тем как котелки аппетитно кипят на таганах, промышленники снимают белку. Быв несколько раз очевидцем, нельзя не удивляться навыку и проворству белковщиков снимать беличьи шкурки: не успеет закипеть еще котелок с чаем, как иные уже оснимают до 10 и более белок. Беличье мясо русские тут же бросают собакам, но инородцы мало с ними делятся — они сами едят белку: тунгус или орочон (в особенности), оснимав белку и выпустив внутренности, не мывши, бросает ее прямо на раскаленные угли или вешает перед огнем на палочку (рожон), и лишь только зарумянится мясо, потечет и зашипит едва согревшаяся кровь, как уже оно снимается и кушается за обе щеки, обыкновенно без соли и редко с хлебом.

Кончив оснимание белок, промышленники садятся в кружок около огня и ужинают. Вот за этими-то ужинами и любопытно посидеть наблюдателю, тут наслушаетесь всего, вся тайга обнаружит свои трущобы и вертепы с их обитателями; весь быт, хитрый характер, а нередко и неподдельный юмор — отличительная черта сибиряка — обнаружатся во всей полноте. Здесь вы не услышите неправды, потому что лгуна сейчас поймают товарищи и выведут на чистую воду. В этих-то охотничьих кружках я и собрал многое множество сведений касательно своих заметок; нельзя не сказать, что беседы эти много помогли впоследствии моей наблюдательности и сделали из меня еще более страстного охотника.

Я уже сказал выше, что на белковье бьют всякого зверя, который навернется на пулю охотника; но этого мало — нужно еще кое-что прибавить. Если один промышленник из артели найдет где-либо свежий след кабана, изюбра, сохатого или медвежью берлогу и один не в состоянии пособиться с зверем, то он, придя на табор, тотчас объявляет находку товарищам своей артели, которая держит это в секрете, и никто не скажет об этом промышленникам другой артели, а, избрав удобную минуту, сами отправляются на промысел.

Но бывают и такие случаи, что если артель состоит из ребят молодых, малоопытных и вдобавок трусоватых, а найден медведь — тогда уже приглашаются промышленники из другой артели и лов делится особо. Надо заметить, что таких артелей, в которых бы не было хотя одного старого, опытного охотника, почти не бывает, но зато есть и такие охотники, которые, идя на белковье, первый раз взяли в руки винтовку; это ничего, большой обидой для артели не считается, потому что сибиряки понятливы и ловки: день, два, много три — они приучаются и скоро не отстают от товарищей.

Упомяну, что при сборе на медведя есть у промышленников много различных суеверных затей и поверий, но главное из них таковы: каждый молится усердно богу (всякий по своей вере), кланяется на все четыре стороны, как бы прощаясь с миром; потом зверовщики прощаются между собою и дают друг другу клятву, как они говорят — клятьву, в том, чтобы измены не было и труса не праздновать.

Опытные зверовщики тотчас узнают труса, который, боясь в душе, все-таки не хочет отказаться от участия в охоте из самолюбия и амбиции (странно, что сибиряки-простолюдины знают это слово), боясь насмешек товарищей. Такой человек при самом отправлении начнет изменяться в лице: то бледнеет, то краснеет, худо ест, зато бесперестанно мочится — это последнее, самое верное у них замечание. А который только краснеет (красет), хорошо ест, потягивается, сжимает невольно кулаки, глаза его горят отвагой — о, тот молодец! на того можно надеяться; и действительно, замечания их на этот счет справедливы — ошибки нет. Скажу, что при на-стоящей сибирской охоте за медведями несчастья бывают чрезвычайно редко, они случаются только при неожиданных встречах не подготовившихся к этому случаю охотников, с беличьими зарядами и в особенности при паническом страхе, или же когда ходит много шатунов (медведей, не легших в берлоги; смотри описание медведя). Кстати, тут же сделаю еще некоторое замечание, что здешние зверовщики (русские, не говоря об инородцах), убив козу, кабаргу, сохатого и других снедных зверей, обыкновенно тут же на месте (если это возможно) разнимают добычу на части, раскладывают огонь, жарят печенку и легкие, а почки пока они еще теплые, едят сырыми. Говорят, что зверовщики это делают по суеверному обычаю; к сожалению моему, я не мог дознать причину и основания. Но нельзя отвергать, что и сырые почки этих зверей довольно вкусны; отчасти не потому ли они и составляют лакомый кусочек для охотников?..

Если промысел на белковье удачен, то зверовщики живут до тех пор в тайге, пока позволяет возможность; иногда они несколько раз выезжают за харчем (съестными припасами, порохом и свинцом) и отвозят пушнину, а сами, снарядившись снова, опять отправляются на белковье.

Многие, а в особенности здешние инородцы, скупясь зарядами, или те, которые постоянно живут в лесу, как, например, орочоны, ловят белок в плашки и другие поставушки, устанавливая их на деревьях и на земле; ловушек этих я не видал, почему и не буду описывать.

Скупщики пушнины, как хорошо знают время отправления белковщиков на промысел, так еще лучше рассчитывают их возвращение, что обыкновенно бывает недели за две до рождества Христова. Закуп белки по деревням из первых рук редко производится на деньги, больше всего на красный товар. Вот тут-то и надо видеть всю недобросовестность мелких торговцев. Право, трудно верить, не быв очевидцем, их аферам и спекуляциям, особенно в отдаленных уголках обширного Забайкалья. Но нужда заставляет и хитрого сибиряка поддаваться на удочку меновщика. Вся дрянь, все гнилые товары из лавок сбываются по деревням на пушнину. Некоторые бессовестные торговцы поднимаются на непростительные штуки; так, например, многие красные товары значительной ширины они аккуратно разрывают пополам вдоль и продают эти половинки за целое баснословной ценой. Сибиряки по обыкновению сначала крепятся и не поддаются, но, видя, наконец, что купец не спускает цену, из необходимости что ли, но только разбирают товар. Другое бывает, когда два или три торговца в одно время пожалуют в деревню. Вот где поднимается конкуренция в полном смысле слова, так что смешно и досадно смотреть со стороны: промышленники крепятся, торговцы друг перед другом сбивают цену, и тогда смотришь — выплывут на сцену эти тощие гнилые половинки и прочие плутни, словом — все обнажится. Конечно, промышленники рады этому случаю, почему иногда нарочно выжидают такой оказии. Жаль, что не место описывать всю эту торговлю, но все же не могу не рассказать одного курьезного случая, который мне довелось видеть.

В один пограничный караул Забайкалья, весьма бедный и удаленный от центра управления, состоящий всего из восьми-девяти дворов, жители которого занимаются и пропитываются единственно звериным промыслом, съехались два торговца почти в одно время и остановились у одного более зажиточного казака, где стоял и я на квартире. Конечно, в селении тотчас узнали о их приезде, и промышленники сначала без пушнины отправились к купцам понаведаться о цене. Торговцы не сказывали, а просили товар налицо. По-видимому, они были братья, но торгующие порознь. Я из-за перегородки строго наблюдал за их действиями. Сначала они долго разговаривали втихомолку, наконец пожали друг другу руки и разложили товары, вероятно согласясь выдерживать цену, а барыши делить пополам. В избе никого не было; я притворился спящим. Немного погодя пришли зверовщики с пушниной, набрались бабы, налезли ребятишки, так что в избе стало тесно. Купцы смотрели меха, торговались, друг друга не перебивая, и вместе с тем озирались на свой товар, вероятно боялись покражи. Я глядел в щелку и прислушивался к разговорам.

Не знаю чем — благообразием ли физиономии или лучшим обращением, но только один из торгующих привлек себе промышленников, и они с пушниной более обращались к нему. Другому стало досадно, и он начал спускать цену со своих товаров. Благовидный торговец недружелюбно поглядывал и украдкой лукаво подмигивал товарищу, а вместе с тем сбавлял цену наравне с ним.

Сибиряки, вероятно, смекнули дело и по-прежнему обращались к благовидному. Противник, увидав одного зверовщика, махнул ему рукой и громко сказал: «Эй вы, рыжие усы, продайте мне белку, у меня товар славный, а у него гнилой, последний сорт»... Он еще хотел что-то сказать, но благовидный торговец подбежал к нему с сжатыми кулаками: началась перебранка, а потом и потасовка, по-русски!.. Народ раздвинулся, дал место ссорящимся, переглядывался между собою, насмешливо улыбался и, по-видимому, как бы желал успеха благовидному купцу. Товары попадали с лавок и перемешались; с полок полетела посуда, привезенная на продажу, и разбилась вдребезги.

Наконец благовидный одолел соперника, соскочил с него, сунул палец в рот и показал тому фигу; окинул глазами свои убытки, быстро подобрал черепки и бросил противнику в короб; потом обратился к присутствующим, стал в позу победителя, размахнул руками и громко, самодовольно сказал: «Пропадай наше все, а уж мы не поддадимся; сдавай ребята, белку, все приму!» — быстро поворотился на каблуках, опять показал тому фигу и преважно расселся на лавке.

Панфилыч (так величали противника) пожал плечами, зверски поглядел на благовидного и унизительно на окружающих, боязливо сложил товар с черепками и уехал. Зверовщики сдали всю пушнину победителю довольно выгодно.

Бабы, видя такую снисходительность, бросились покупать гнилые обновы. Торг происходил таким образом: например, кто-нибудь из женщин требовал платок. Купец спрашивал: «В какую-с вам цену?». Та сказывала. Он прямо, по своему усмотрению, отрезывал какие-то красные, желтые, бурые и пеганые тряпки — впрочем, некоторые были с видом Московской железной дороги и с изображением каких-то неизвестных воинов — и выбрасывал просительнице, получая деньги. Возражений не было, покупательницы как-то машинально оставались довольными и уходили.

Одна бойкая смазливая баба подошла к коробу, лукаво взглянув на благовидного, вытащила сама какой-то шейный платок таких цветов и рисунка, что описать невозможно, — помнится, что на средине платка было изображено что-то такое — вроде солнца, а по бокам радуги, остальное не помню; она аккуратно и кокетливо повязала его на шею, самодовольно оглянулась на прихожан и спросила, что стоит.

— Пятнадцать серебра,— как бы нехотя, не глядя отвечал купец.

— Что так дорого? — пищала караульская львица,— возьмите семь гривен (на ассигнации) —и тряхнула медными деньгами.

— Так и быть, сударыня, уж для вас только, возьмите! — нисколько не смутясь, сказал благовидный. Баба отдала деньги и преважно пошла в обнове...

Купец, конечно, воротил с барышом свои убытки на посуде и через день уехал.

Но я заболтался, надо кончить о белке. Белка очень крепка к пуле; если попасть в нее по животу и не задеть главных частей внутренности — легких, печени и прочего, не говоря, конечно, о сердце, то она редко упадет с дерева и потребует другого заряда. Иногда кишки у нее все выпадут, а она все бегает по деревьям и, мучась сама, мучит и промышленника. Часто, тяжело раненная, падая с дерева, она поспеет пойматься когтями за ветви и останется на дереве, а легко раненная если и упадет с дерева, то сильно кусает неосторожных промышленников, которые стараются поймать ее руками.

В Забайкалье по добротности и пышности меха считается лучшей белкой аргунская. Хотя на нашем берегу реки Аргуни мало лесов, а следовательно и белки, но за Аргунью, на китайской границе, бездна не только белки, но и всякого зверя, что нашим пограничным казакам хорошо известно, и они крадше (т. е. тихонько, воровски) не упускают случая, несмотря на всю строгость китайской пограничной стражи, воспользоваться этим богатством чужой стороны; даже многим зверовщикам китайская тайга известна лучше своей.

В торговом отношении беличьи меха делятся на три партии: первый сорт, самый лучший — это бусая белка или серенькая, с такого же цвета хвостом; второй сорт — черноватого цвета, несколько темнее бусой, с таким же хвостом; она не так красива, как первая, и не имеет такой же пышности меха; наконец, третий сорт — красноватая белка, или краснопухая, эта еще хуже предыдущей. Здесь есть общее название двум последним сортам белки ее называют просто невыходной, или туземным словом — хараза⁶*. Впрочем, есть много местных названий, например подпаль и другие, ибо в строгом смысле слова невыходной белкой называют ту, которая рано убита и, следовательно, не имеет настоящей пышности меха.

Ценность беличьих мехов, согласно этому разделению, зависит от их доброкачественности. В Забайкалье ее продают от 8 до 20 копеек серебром и даже более за штуку, что единственно зависит от количества белки в лесах. В породный год, когда ее много везде, она дешевле, и наоборот.

В хороший добычливый год ловкие промышленники выносят с белковья, кроме другой пушнины, до 300 и более штук на ружье; некоторые в белковый день убивают по 20 и более белок. А сколько перебьют попутно во время белковья лисиц, волков, рысей, соболей, хорьков, кабанов, коз, изюбров, сохатых медведей и других зверей, о том уж и упоминать не буду.

Из всего этого нетрудно заключить, какое важное значение в Забайкалье имеет белковье!..

* Панты — весенние рога изюбра; смотри описание этого зверя.

²* В некоторых же местах Забайкалья белковщики лошадей не куют совсем и, кроме ветоши, на промысле ничем не кормят.

³* Сибиряки, идя надолго на промысел, всегда накануне бывают в бане; они говорят, что нечистым нехорошо отправляться на охоту.

⁵* Туяс — сосуд из бересты, имеющий вид цилиндра с дном и крышкой из дерева.

⁶* У харазы мездра обыкновенно бывает темная, почему многие промышленники такие шнурки вымораживают, отчего мездра белеет, но опытные сборщики пушнины узнают подделку.