Записки охотника натуралиста Черкасов А.А.

з птиц, которых промышляют сибиряки, глухарь должен занять первое место. Первое уже потому, что глухарь — сибирский туземец, если только можно выразиться; он круглый год живет почти на одном месте и в дальние теплые края не отлетает; где его жизнь, там его и смерть. Сибирские морозы для него нипочем, но сильные жары он не любит и летом живет преимущественно около воды, на моховиках, под которыми таится вечный лед, или на высоких хребтах, где температура воздуха невысока; ее уравнивают и возвышенность положения и более или менее постоянные ветра. Но об этом поговорю после, а теперь я должен сказать еще, что глухарю первое место принадлежит также и потому, что он, кроме некоторой прилетной дичи, есть самая крупная птица, употребляемая в пищу не только сибирскими туземцами, но и образованным людом. А известно — какой охотник не дорожит крупной дичиной!..

Никогда я не поверю тому, кто мне скажет, что гораздо приятнее убить на лету какого-нибудь плюгавого гаршнепа, чем сидячего глухаря. Я знаю, что со мной в этом многие не согласятся, но не согласятся только из фатовства, как бы указывая на свою ловкость и меткость стрельбы, но отнюдь не в душе. Я уверен, что всякий охотник при первой возможности скорее пойдет за глухарем, чем за гаршнепом. Конечно, спору нет, что на все есть свое время и место, это совершенно верно, но все-таки, мне кажется, всякий охотник идет домой гораздо веселее с глухарем, чем с гаршнепом, которого, пожалуй, не скоро и в ягдташе-то отыщешь,— плюнуть не на что. Впрочем, я сужу в этом случае, как сибирский промышленник...

Многие скажут, что глухаря, как дичь туземную, можно промышлять во всякое время года, следовательно она может надоесть охотнику — это отчасти верно. Но ведь и прилетные гости тоже надоедают, и они хороши только в известное время, которым и пользуются охотники; но пройдет это время, время какого-то лихорадочного состояния охотника — смотришь, опять и тянет его в свои известные уголки, где своя дичь водится постоянно, над которой уже охотник как бы получает право, делается владыкой. Здесь глухарем народ зовет только самца, «глухого тетерева»; самку же, «глухую тетерю»,— зовет копалухой, а маленьких глухарят — копалятами. Но птенцы так называются только до осени, т. е. до тех пор, пока они еще малы; с осени же, когда глухарята подрастут обматереют,— носят общее название глухарей, без разбора пола до начала зимы, когда уже самцы стоим особым оперением отделятся от тетерок. Моховиками, или мошниками, как в некоторых местах России, здесь глухих тетеревей не зовут.

В Забайкалье глухие тетерева никогда не достигают такой величины, каковы бывают российские моховики ⁶⁵. Здесь самый большой глухарь весит не более 12 фунтов, а обыкновенные — 8 и 10 фунтов. Длина глухаря от носа до конца хвостовых перьев обыкновенно бывает полтора аршина и весьма редко несколько больше. Ширина размаха в крыльях от 4 до 4 ¹/₂ и редко более футов. Копалуха же гораздо меньше — весит она редко более 6 фунтов и длиной не более 32 дюймов. Глухарь — чрезвычайно крепкая плотная и сильная птица; это доказывает при первом, даже поверхностном взгляде его фигура, которая несколько напоминает индейского петуха. Даже стати похожи, только глухарь всегда держит себя прямее, горделивее и смелее, не говоря уже о весеннем времени, когда он токует и понимается с самками,— нет, он даже и в сильное ненастье или пургу выглядит всегда бодрее, живее, грациознее. В нем вы никогда не увидите той обрюзглости, вялости, каковы бывают заметны в индейском петухе в дождливое время или после сильной потерёбки другого, сильнейшего петуха. Глухарь всегда выглядит молодцом, гордым, забиякой. Многие говорят, что глухарь в действительности трус, но я с этим не согласен и должен за него в этом случае заступиться. Он крайне осторожен, а через это кажется иногда пугливым — но разве это можно назвать трусостью? Посмотрите его весной на токах, когда он отбивает самок или когда, подстреленный, бросится сражаться даже с охотником! Читатель, быть может, скажет, что он в последнем случае только поневоле защищается, видя неминуемую беду,— нет, он даже иногда дерется с охотником, когда тот ловит другого глухаря, вовсе не его, ничуть не подстреленного, а только обозартившегося из-за любовной интрижки с другими глухарями. Но такую смелость он оказывает только на токах весной. Впрочем, он дерется с большими хищными птицами и даже мелкими плотоядными зверьками.

Глухарь имеет на хвосте небольшие черные косицы, вот почему здесь некоторые охотники изредка называют его косачом, как полевого тетерева, от которого он так резко отличается не только фигурой, статью, но вдвое большей величиной. Голова глухаря довольно большая, клюв толстый, твердый, бледно зеленоватого рогового цвета ⁶⁶, длиною почти в вершок и несколько погнутый книзу. Глаза темные, живые; брови широкие и красные; шея длинная и толстая. Издали глухарь покажется почти совершенно черным, но это обман. Его голова и шея покрыты очень темными, но в то же время узорно-серыми перышками; зоб отливает сизо-зеленым глянцем, хлупь испещрена белыми пятнами по черному полю, а спина и особенно верхняя сторона крыльев — по серому основанию имеют коричневые длинные пятна; нижние хвостовые перья — темные с белыми крапинками на лицевой стороне, а верхние от спины идущие, покороче и серые; подбой крыльев под плечными суставами ярко-белый с черными крапинками, а остальной — сизо-дымчатый; ноги покрыты мягкими длинными, серо-пепельного цвета перышками и очень мохнаты до самых пальцев; пальцы же облечены какой-то скорлупообразной светлой чешуйчатой броней и оторочены кожаной твердой бахромой; ногти темные, большие и крепкие. Вообще оперенье густое и жесткое, удлиненное на подбородке в виде бороды. Хвост широкий и большой, выпуклые же крылья коротки.

Копалуха по цвету перьев чрезвычайно сходна с полевой тетеркой; вся разница состоит в том, что глухарка красноватее и темные пестрины на ней чернее. Вообще окраска ее перьев представляет смесь черно-бурого, ржавчино-желтого и ржавчино-серого с черноватыми и беловатыми поперечными полосками. Клюв темнее, чем у самца; красное пятно у глаза меньше и бледнее.

Цыплята, или, выражаясь по-сибирски, копалята, цветом сначала совершенно не похожи на взрослых. Оперение, смотря по возрасту, они меняют несколько раз. Только что вылупившиеся из яйца копалята чрезвычайно похожи на обыкновенных домовых цыплят, но несколько их пожелтее пухом и с более заметными ржаво-бурыми полосками на голове и спине. Крепость и бойкость копалят удивительны — они только что вылупятся из яйца, как уже бегают за матерью; даже нередко их видят бегающими со скорлупою на хвостике. Спустя несколько дней по вылуплении у них уже пробиваются маховые перья, а вслед за ними спинные и, наконец, грудные. В этом они совершенно отличаются от молодых утят. Копаленок недель трех уже начинает летать и даже садиться на деревья, но утята получают способность летать только тогда, когда оперение их закончится, и они почти совершенно обматереют; а копаленок летит, как метляк, еще небольшим цыпленком, но лишь в сухую погоду; во время же ненастья и утрами в большие росы и копалята только вспархивают, так что горячие собаки ловят их даже на лету, высоко прискакивая. Молодые самки получают свое настоящее оперение гораздо скорее, чем самцы, которые одеваются в темный цвет глухарей только совершенно обматеревши, что бывает уже поздней осенью, когда полетят «белые мухи», а холодные утренники начнут помаленьку схватывать шумные горные речки. Оперение самцов в темный цвет из ржаво-серого меняется постепенно и тогда они кажутся «чубарыми», потому что темные перья выходят пятнами, а не вдруг.

Глухарь водится не только в Сибири, но встречается и в большей части Западной Европы, начиная от Пиренеев и южных покатостей Альп, до Лапландии. Из этого видно, что птица эта живет на громадном пространстве: с полосы, где произрастает виноград, и до северных бесплодных тундр. В Забайкалье глухарей водится множество, по живут они здесь только в тайге, в удалении от жилых мест. Даже в лесах, прилегающих к степям, их мало — глухарь вполне лесная птица. Что ни тайга, что ни трущоба — там их и много. В чернолесье редко можно встретить глухарей; по большей же части они живут в краснолесье, около больших хребтов, подле воды, на моховиках, где много ягод, в больших лесистых колках (островах) и реже на марях, покрытых смешанным лесом. Даже самые глубокие снега не мешают глухарю жить на одном месте только страшные лесные пожары, опустошающие тайгу иногда на большом пространстве, заставляют его бросить родное пепелище и переселиться куда-нибудь в другое место. Здесь глухари упорно держатся на ягодниках, даже глубокий снег ям не мешает, они преважно, хотя и тяжело бродят по снежным сугробам и, разгребая снег, ощипывают заваленную им ягоду.

Глухарь, сравнительно с другой лесной дичью, очень тяжелая и неповоротливая птица. Походка его тиха и спокойна, при этом тело он держит почти вертикально, шею несколько втягивает, а хвост опускает книзу. Совсем другую картину представляет глухарь на току весной, когда он, чувствуя сильнейшее побуждение к спариванию, распустив до полу круглые крылья, веером раскинув огромный хвост, с самозабвением горячо нащелкивал любовную песнь, преважно, гордо и спесиво расхаживает по знакомому току; право в это время так и хочется передразнить его, но осторожность птицы заставляет иногда охотника и любителя природы тихо, без малейшего движения сидеть где-нибудь за кустом и только сквозь густые ветки вполглаза наслаждаться такой картиной.

Полет его тороплив, но тих, прям как струна и невысок; он состоит из быстрых, шумных ударов крыльями, которые, по-видимому, скоро утомляют птицу. Если же глухарь летит издалека, что в особенности часто случается весной, когда он торопится на ток, то, когда он разлетится, полет его чрезвычайно быстр, так что сопровождается каким-то особым шумом и в это время напоминает могучий полет быстро летающих хищных птиц. Иногда на току глухарь так быстро и с таким зычным шумом пронесется над головой охотника, что тот невольно присядет и оглянется в ту сторону, откуда несется глухарь.

Не думайте, что глухарь потому получил свое название, что, дескать, он глух; напротив, слух и зрение у него превосходны, но обоняние слабо; вот почему к глухарю можно подкрасться и по ветру, только бы не слыхал и не видал; но сидя на земле, глухарь и чутьем, кажется, слышит далеко. Взобравшись же на высокое дерево, он замечает охотника чрезвычайно далеко и при малейшей опасности тотчас улетает. Пища глухарей чрезвычайно разнообразна: кроме ягод, он ест молодые побеги и пупышки хвойных деревьев, сережки мелкого кустарника, разные семена и даже листья. Всевозможными видами насекомых, дождевыми червями, маленькими улитками он также не брезгует. Как большая часть других кур, глухари проглатывают также маленькие кремни и песок, которые, конечно, способствуют размельчению грубой пищи в желудке. Глухари много пьют, а летом нередко даже купаются. На ту ветку ягодника или кустарника, которую глухарь не может достать клювом, он находит сам, нагибает своей тяжестью, а прутик пропускает между ногами.

Зимою глухари живут от копалух обыкновенно отдельными стаями. В это время можно встретить смешанную стаю, т. е. самцов с самками; если же это и случается, то самцы непременно молодые, которые иногда до самой весны держатся при матери. Вообще глухари жируют только вечером и рано утром. День они проводят где попало, но ночуют преимущественно в самых крепких, глухих местах тайги. Зимою, в особенности в сильную стужу, глухари спят преимущественно под снегом, совершенно в нем зарываясь. После плотного ужина, что бывает довольно поздно, иногда перед «потухом» вечерней зари, глухари, насидевшись вдоволь на деревьях, пристально осмотревшись кругом и выбрав себе удобное место, вся стая друг за другом без малейшего шума начинает слетать или, лучше сказать, падать вниз, прямо в глубокий снег, не дав ни одного шага, чтоб скрыть свой след. На глубоком снегу маневр этот удается ловко, потому что глухарь, с маху бросившись вниз, сразу пробивает насквозь снег, который тотчас и засыпает осторожного ночлежника. Если же снег мал, то глухари подкапываются и, трепеща крыльями и хвостом, забрасывают себя пушистым снегом. Все это делается для того, что в снегу спать теплее, а ночным хищникам гораздо труднее отыскать глухарей под снегом.

Надо заметить, что глухари редко ночуют на одном месте, и мне никогда не случалось видеть, чтобы они спали в старых лунках, вероятно потому, что старый ночлег сильнее пахнет дичью, следовательно его скорее отыщут хищные звери, и, во-вторых, в старой лунке снег от дыхания и теплоты глухаря до того зачирает (затвердеет), что им уже неловко закрыться сверху. Любопытно понаблюдать издали такие проделки. В самом деле, бывало смотришь и видишь в разных местах высоко сидящих глухарей на деревьях и гордо осматривающихся кругом, что ясно видно к румяной заре, потом вдруг замечаешь перемену: вот сию минуту видел на какой-нибудь вершине дерева глухаря — смотришь, его уж нет; невольно взглянешь сейчас же в другую сторону, где тоже виднелся глухарь,— глядишь, исчез и тот. Поневоле растеряешься, завертишься во все стороны — но глухарей нет, так ловко, так тихо и так одновременно они падают на ночлег!.. Поднимаются же утром они чрезвычайно рано и тотчас садятся на деревья, на которых и завтракают, или же улетают на ягодники. В сильную стужу глухари после сытной закуски любят долго сидеть на деревьях и греться в лучах едва пригревающего зимнего даурского солнышка. Иногда они просиживают таким образом до обеда, особенно копалухи. Любимые места таких посиденок глухарей — над речками, над ключами, накипями, наледями и непременно к востоку. Только в сильный ветер, особенно в пургу, они этого не делают и тогда забиваются в самые крепкие заветренные места, чтоб хиузом их не хватало. Если рано утром случится напасть на глухариный ночлег, то невольно испугаешься, когда у самых ног тяжело и с шумом поднимется из-под снежных домиков целая стая глухарей и обсыплет снежной холодной пылью. Но в этом случае глухари не всегда поднимаются разом целой стаей, иногда они вылетают по одному, иногда же таятся так крепко, что их нужно отыскивать, как бы похороненных под толстым слоем снега. Побывав на таком ночлеге, любознательный охотник тотчас заметит, что глухари не только спят под снегом, пробив себе лунку, но делают там ходы, нередко до 4 аршин длиною. На таких ночлегах лисицы, волки, росомахи, рыси, даже хорьки и горностаи отыскивают глухарей чутьем и, тихо подкравшись, частенько ловят их на месте ночевки, не дав и «разбудиться», как говорят сибиряки. Хищные же птицы ловят больше на деревьях — во время завтраков или на отдыхе. Названные мною хищные звери еще больше приносят вреда глухарям молодым, пока они не умеют летать, т. е. копалятам. Иногда их истребляют целым выводком.

Глухари, в особенности копалухи, зимою, греясь на солнышке, нередко завернув голову под крыло, засыпают и спят так крепко и с такой беззаботностью, что не только не слышат шороха подкрадывающегося охотника, но не просыпаются от колокольчика проезжей тройки и выдерживают выстрелы, если был промах, не пошевелив ни одним перышком. Этого мало — иногда они и просыпаются и, видя перед собой остановившуюся повозку, двигающихся людей, как бы не обращают внимания и нередко, снова спрятав под крыло голову, продолжают апатично сидеть на том же месте, но следует новый выстрел и... глядишь, доверчивая птица, как сноп, валится на снег. Я решительно не понимаю, чему приписать эту беспечность такой осторожной птице, как глухарь!..

В Забайкалье в конце февраля глухари-самцы уже чувствуют позыв к спариванию. Несмотря на то, что зима стоит в это время еще в полном разгаре, бывают сильные морозы и частые пурги, глухари в хорошие ясные утра и вечера начинают прилетать на тока, т. е. те постоянные места, где они спариваются с самками. Но до весны еще далеко солнышко греет худо, и минутная горячность глухарей скоро проходит. Самцы тихо посидят на деревьях над любимым местом, попробуют завести свою любовную песню, но тихо, как-то вяло, как бы нехотя, и улетят назад. Но начало сделано!.. День ото дня становится теплее и теплее, дни длиннее и длиннее, солнышко станет ходить все выше и выше, снег начнет подтаивать и садиться — словом быгать, как говорят сибиряки. Покажутся проталины — это уж начало и, пожалуй, половина марта, глухари начнут оживать все более и более и с каждым днем чаще и чаще посещать свои заветные уголки, свои любимые токовища. Вот когда начинается тревожная, полная Самозабвения жизнь глухаря!.. До сих пор он только как бы пробовал силы, разучивал свою любимую песню. Теперь же горячая кровь кипит в нем настолько сильно, что он как бы забывает свои плотные завтраки и ужины, спит кое-как на один глаз, с трудом проводит нескончаемый для него день, только думает о любви, только и ждет румяной вечерней зари или раннего утра. Еще «черти в кулачки не бьются», как, смотришь, глухарь уже на току и, полный любовной истомы, поет свою призывную песнь. В самом деле, утром глухари прилетают на тока еще до свету, только-только лишь черкнет заря, или, как здесь говорят, начнет «отбеливать на солновсходе». Вот что значит, когда не на шутку заноет сердечко!!

Конец марта — самое горячее время глухариного токования. Теперь-то вот мне и хочется познакомить читателя с глухариным током и с его любовной песнью.

Тока — это постоянные места в лесу, куда собираются глухари и копалухи для спаривания. Зная множество токов, я мог заметить, что места эти действительно постоянны и выбираются преимущественно на более ровных покатостях предгорий, почти всегда неподалеку от речек или ручейков, иногда же на самых берегах речки, так что в марте месяце, когда лед еще крепок, глухари часто токуют на самой речке, на льду. На высоких хребтах я не знаю ни одного тока. Эти сборные пункты по большей части бывают в редколесье.

Постоянство глухариных токов достойно замечания. Раз образовавшийся ток делается током навсегда. Только особые причины могут заставить глухарей бросить ток и приискать новый. Пугайте и стреляйте сколько хотите, и этим глухарей не отгоните; сегодня распугали, разогнали, приходите завтра — глухари опять на току, только они делаются несколько суровее и недоверчивее. Я знаю некоторые тока, которые носят это название гораздо более сотни лет; прадеды и правнуки ежегодно бьют на них глухарей и отпугать не могут. Конечно, ток току разница, на один ток прилетают пять-шесть глухарей, а на другой десятки, даже сотни; такие тока получают славу и знакомы всем охотникам, живущим около этой местности. Но кочевые туземцы знают такие тока на громадном пространстве. Чтобы доказать читателю еще осязательнее постоянство токов, я расскажу следующий факт.

В 1860 году я был командирован в тайгу для розысков золотоносных россыпей. Слоняясь по глухой тайге, по непроходимым дебрям и трущобам в 1863 году, я напал на следы золота и открыл богатую золотоносную россыпь по реке Малому Урюму, впадающей в Черный Урюм, который, сойдясь с Белым Урюмом, составляет реку Черную и впадает в реку Шилку с левой стороны, а эта последняя, соединившись с рекой Аргунью, составляет верховья Амура. Речушка Малый Урюм берет свое начало из отрогов Яблонового хребта, который и составляет водораздел Ленской и Амурской системы. Следовательно, местность эта довольно северна и прилегает к южной границе Якутской области. Нечего и говорить, что при открытии россыпи в таком удаленном крае трудов и лишений было много. В последнем случае множество глухарей, водящихся в этом уголке Сибири, часто выручало нас от беды и иногда доставляло сытные завтраки, не хуже знаменитых палкинских обедов. Впрочем, в тайге всякую всячину ешь с аппетитом и недаром есть на это здесь поговорка: «В тайге все хорошо, было бы только горячо да много». После открытия россыпи мне в первый раз пришлось осесть в тайге, т. е. выстроить в лесу небольшое зимовейко наподобие простой русской черной бани, в котором я и поселился, а при надобности мылся и парился с рабочими. В тайге рад-радехонек и этой хате!..

Но я заболтался, вспомнив былое... Дело в том, что около моего дворца было много глухарей, которые не боялись рабочих и часто прилетали посидеть и покушать к самому зимовейку, так что мне не раз приходилось убивать их из крошечного, пузырем затянутого оконца или стрелять из дверей. Неподалеку от зимовья, в лесу, по берегам речушки Малый Урюм был глухариный ток, о котором мы узнали только в марте, потому что на него стало летать много глухарей. Впоследствии, когда уже открылся промысел, завелись разные постройки, собралось до 400 человек рабочих, пошли разрезные работы, заложенные выше и ниже тока по речке не далее 150 сажен в оба конца,— весной глухари не покинули тока и прилетали в большом количестве. Конечно, мы пользовались удобным случаем и стали посещать ток каждый день. Такие случаи редки. Помянутый ток от моего промыслового дома был не далее 200 сажен. Мы ходили на него чуть свет, глухарей слеталось много, иногда до 20 и более штук. Редкий день проходил так, чтоб мы не убили три, четыре или пять штук, словом — не давали им покоя. Но глухари так крепко держались этого тока, что как бы не обращали внимания на постоянную убыль своих собратий, на каждодневное беспокойство и продолжали летать с замечательным постоянством, настойчивостью и даже упорством. Бывало сидишь на току и ждешь глухарей, чтоб побольше слетелось, как вдруг поднимутся рабочие и, заложив лошадей, целыми десятками друг за другом, как гуси, потянутся в лес за бревнами, по речке, мимо самого тока и токующих глухарей. Сделается досадно, думаешь: вот черт их понес сюда как нарочно, перепугают, проклятые, всех глухарей! Особенно досадно было в первый раз! Но, смотрим, глухари на них не обратили никакого внимания, а, пропустив их, снова начали токовать и слетать на землю. Охотников нас было человек пять и дело кончилось тем, что мы, таскаясь почти ежедневно на ток, при всех вышесказанных препятствиях убили в ту весну на этом току 76 глухарей. Между тем, как я уже сказал, на току никогда не собиралось более 15 или 20 штук.

Из этого я вывожу такое заключение, что глухари единично, должно полагать, летают на ток не каждый день, а если и посещают тока ежедневно, то разные, а не держатся преимущественно одного тока, иначе было бы невозможно убить такую пропасть глухарей, видев их в сборе в гораздо меньшем числе. А быть может, глухари, которым удалось сегодня удовлетворить свое сладострастье пропускают день или два, не летают на ток, а там, когда опять почувствуют позыв к спариванию, снова спешат к самкам. Мысли эти входят в голову потому, что мы пробовали расходиться в одно утро по разным токам, лежащим друг от друга на близком расстоянии, и результаты выходили одинаковы — число посещающих глухарей было почти одно, между тем как оно должно было бы увеличиться тут или там. На описываемый мною ток, несмотря на развитие промысловых работ, глухари прилетали две весны, но все в меньшем и меньшем количестве. Последний год прилетало только три глухаря, когда уже весь лес на току был вырублен; они садились на мелкую поросль около тока, но мы, настойчиво преследуя глухарей, убили и этих трех остальцов. Чтобы показать читателю число токов в нашем крае, я приведу в пример эту же местность. Если урюмский промысел принять за центр и провести от него неровные радиусы, то на этих радиусах, из которых самый длинный будет девять верст, я знал одиннадцать токов.

Теперь поговорю о самом токовании и любовной глухариной песне, которой я раньше надоел читателю. У всех птиц, живущих в множестве, потребность к спариванию проявляется гораздо сильнее, чем у тех, которые ведут настоящую брачную жизнь. Таков и описываемый мною глухарь. Лишь только придет это урочное время, некоторые глухари прилетают на ток с вечера, иногда еще «за солнце», т. е. когда оно еще светит, и садятся на деревья. Вечером на землю спускаются очень редкие. Как только усядется глухарь, он несколько минут остается неподвижным и наблюдает вокруг себя все с необыкновенной внимательностью; в это время малейший шум заставляет глухаря тотчас обратить на него свое внимание, а если он заметит пошевелившегося охотника, немедленно улетает на другое дерево и нередко на далекое расстояние. Если же все спокойно, подозрения нет, обыкновенно делает особое движение шеей, как будто у него начинается рвота, издавая при этом какой-то особый, известный только охотникам звук, который можно сравнить с хрипеньем, с частым кашлем, несколько похожим даже на хрюканье. Охотники говорят, что глухарь «зобает», и это считают за хороший признак сильного токованья наутро. Но и вечером в нашем крае глухари токуют почти так же, как и утром, хотя и не с таким азартом; другие же только сидят тихо и в таком положении застает их ночь. Насчет зобанья глухаря многие шутники откалывают преуморительные остроты и, со смехом начав разговор, нередко прогоняют готовящихся к токованью глухарей, сидящих на близстоящих деревьях. В самом деле, в этом случае глухаря так и хочется сравнить с дьячком приходской церкви, который, придя на клирос и осмотревшись кругом на прихожан, начнет прохаркиваться и прокашливаться перед своим козлиным пением.

Глухари, прилетевшие с вечера на ток, ночуют тут же на деревьях, некоторые ложатся на сучках в полном смысле этого слова и крепко спят до утренней зари. Однажды я ночевал на току, со мной был товарищ, вовсе не охотник, а просто конюх из ссыльных, который сидел вечером у огонька и варил ужин, а я ходил около тока и высматривал глухарей. Я уже возвращался к табору и шел на огонь, потому что стало темно; не видав нигде глухарей, я подвигался скоро, без осторожности, сучки трещали под ногами и затвердевший снег хрустел. Как вдруг услыхал предостерегающий свист товарища и догадавшись в чем дело, я тихо подошел к табору. Товарищ мой лежал недалеко от огня, в стороне; он подманил меня к себе и указал на что-то чернеющее в сучках молодой сосенки, говоря, что это спит глухарь, который прилетел еще «засветло» и, поглядев на огонь и на близстоящих «у привязи» наших лошадей, немного посидел на вершине сосенки, а потом преспокойно сполз вниз на густые ветки и улегся спать. Сначала рассказ товарища я принял за шутку, но он меня уверил в истине. Сосенка, на которой спал глухарь, стояла от огня не далее восьми, а от лошадей двадцати сажен. Кроме того, товарищ стал уверять меня в том, что опасаться нечего, потому что глухарь спит крепко, ибо он слышал, как он храпит. Слово «храпит» заставило меня рассмеяться, на что мне заметил мой спутник: «Барин, не смейтесь, пожалуйста, а подите ближе к лесинке, да и послушайте сами, правду ли я говорю, а я уж там был». Я взял ружье взвел курок и тихо подошел к деревцу. Глухарь, освещенный с одной стороны огнем, действительно лежал на густых ветках; ногами он держался за толстую ветвь, крылья были полураспущены и покоились на ветках, шея вытянута и лежала также на сучках. Я долго стоял и разглядывал положение глухаря, как вдруг услыхал порывистый, сиплый храп, что и подтвердило слова моего спутника и действительный крепкий сон глухаря, которого я и застрелил дробью.

Утром на самом свету, а иногда еще и до свету, что обыкновенно бывает у нас около трех часов, глухари начинают токовать, к ним со всех сторон слетаются другие. Прежде всего глухарь щелкает, как бы человек языком, сначала тихо и редко, а потом чаще и чаще; дальше, вытянув шею, веером раскинув хвост, как индюк распустив крылья, ощетинив длинные перья на голове и шее, он начинает «бить», пока не покончит начала главным ударом, в роде «клак», а потом переходит к бормотанию или к так называемому охотниками «точенью». Первый удар можно сравнить как бы с выкриком глухо слова «тот» или «ток» — уж не вследствие ли этого русские и говорят, что глухарь токует, а самое место его любовной песни зовут током. Самое точенье передразнить, а тем более передать читателю на бумаге, невозможно, и я думаю, что в подражание ему не дойдет ни один охотник. Скорее всего его можно сравнить с точением косы обо что-нибудь железное. Если глухарь токует на дереве, то, принимая ту же фигуру индейского петуха, он непрестанно семенит ногами, подвигается на ветви то в ту, то в другую сторону, заглядывает вниз, осматривается по сторонам и во время точенья доходит до такой высокой степени возбуждения, что становится глух и нередко слеп ко всему, что около него делается.

Многие охотники утверждают, что глухарь в это время постоянно ничего не видит, но я сомневаюсь в этом по многим причинам и думаю, что он только не слышит. Когда же глухарь токует на полу, то он постоянно тихо, но гордо ходит, держа высоко голову, бьет опустившимися крыльями, представляет вид как бы топчет самку, что здесь называют ярует, и нередко подпрыгивает вдруг обеими ногами. Словом, такие штуки выкидывает, что просто смех берет, особенно когда сойдутся два или три петуха вместе и, перекрикивая друг друга, начнут спесивиться и подплясывать один перед другим. В горячее время токованья глухари так расщелкаются, как здесь говорят, что не слышат выстрела и часто видят охотника, но не улетают, если же и улетят, то, пересев на другое место, тотчас начинают снова щелкать.

Надо заметить, кстати, что у нас в Забайкалье простые охотники редко говорят «глухарь токует», а обыкновенно выражаются «глухарь щелкает» ⁶⁷. Так, например, при пояснении какого-нибудь рассказа, чтоб определить примерно время, говорят: «глухари тогда уж начали щелкать», значит это было в конце февраля или начале марта. Но долго глухари кричат попустому; до конца марта или начала апреля копалухи остаются на их призывную песнь глухи и немы. Только с этого времени начинают они появляться на токах, сначала как бы мимоходом, не подавая вести о своем присутствии. Когда же урочное время возьмет свои права и копалухи почувствуют одинаковое с глухарями влечение к спариванию, тогда они на восходе солнца, несколько ранее, а чаще несколько позже, являются на тока и своим нежным «бакбак, бак-бак» приводят кавалеров в совершенное смущение и в сильнейшую ярость токованья. Заслыша этот нежный для них отзыв копалух, все самцы тотчас спускаются с деревьев на пол, к тому самому месту, где отозвалась самка, и с возможной поспешностью бросаются отыскивать возлюбленную, которая давно уже наслушалась их любовных песен и тут вдруг снова притаилась, как бы для того, чтобы из тайника удобнее высмотреть покрасивее самца и, избрав удобную минуту, спариться. И действительно, лишь только покажется копалуха, как все самцы бросаются к ней, поднимается жестокая свалка между кавалерами, которые с таким азартом и с такой бешеной запальчивостью дерутся между собою, что перья летят на все стороны, кровь каплет, слышится хлопанье крыльев от полновесных ударов.

Самка же, видя всю эту потасовку, остается совершенно равнодушной и при первом удобном случае где-нибудь в стороне и втихомолку совокупляется с ловким самцом, после чего она тотчас удаляется с тока и ждет следующего утра. А вот опять где-нибудь в другом месте слышится голос самки, снова туда бросаются самцы, снова ссора и драка, и снова оплодотворенная самка скрывается так же, как и первая. Так продолжаются любовные отношения глухарей с копалухами каждый день до тех пор, пока удовлетворенные вполне самки перестанут появляться на токах и начнут сидеть вплотную на гнездах, что и бывает почти до конца апреля или даже начала мая. Этим временем мало-помалу оканчивается токованье глухарей, они разлетаются на летние квартиры и живут уже порознь. Вечером копалухи на тока прилетают очень редко; на деревья во время токованья, хотя и садятся, но тоже мало; по большей же части к самым токовищам они прибегают по полу. В народе есть поверье, что будто бы глухарки, так же как и тетери, оплодотворяются не через спаривание с самцами, а посредством глотания ими слюны, которая валится изо рта самцов во время сильнейшего возбуждения при токованье, но это такая нелепость, которую и опровергать не стоит.

Здешние промышленники замечают, что глухари не всякий год токуют одинаково; одну весну шелкают все, худой и добрый, другую же не все, и то как по найму, значит как будто не из доброй воли, говорят охотники. В самом деле, разницу эту, хотя и не в такой степени, я замечал. Один год на какой ток ни пойдешь — везде глухарей много и щелкают с азартом все; другой же — прилетает иногда хотя и много, но щелкают не все и то как-то вяло, как бы нехотя. Чему приписать эту разницу, я решительно не знаю и, перебрав всевозможные причины, не могу остановиться ни на одной, которая бы могла объяснить этот факт. Промышленники говорят, что в хорошую теплую весну они токуют лучше, чем в позднюю и холодную. Насколько я наблюдал, замечание это отчасти справедливо.

Надо сказать, что молодые глухари токуют всегда не с таким увлечением и с меньшим азартом, чем старые, и прилетают по большей части утром, заслыша громкое токованье своих старожилов. Вечером же, хотя они изредка и являются на ток, но больше сидят па деревьях, как-то особенно вытянувшись, почти вертикально, и не токуют, а если и начнут пощелкивать, то как-то тихо и редко — как будто учатся у стариков.
Нечего и говорить, что в боях они всегда уступают старым. В дурную погоду, особенно в большой ветер, а тем более в пургу, глухари почти не токуют, если же и прилетают некоторые самцы, то щелкают на земле. В продолжение всего токованья, которое тянется более полутора месяцев, самцы к концу этого периода сильно изнуряются, бывают сухи, но шея их от постоянного напряжения увеличивается в объеме, как бы распухает и делается чуть не вдвое толще. Сибиряки говорят, что глухарь «набормотал свою шею». Копалухи же остаются в одном положении и при самом конце токованья бывают сочны и жирны. Не могу не заметить, что глухари, водясь в таком множестве в северной части Забайкалья, имеют огромное влияние на быт здешних кочевых туземцев и составляют немаловажное средство к их существованию. В последнем случае весна в особенности играет большую роль, когда оживятся тока и начнут щелкать краснобровые глухари, слетаясь на них десятками, сотнями. Нередко туземцы, уничтожив свои зимние запасы, не имея возможности в конце зимы бить зверей по разным уже изложенным мною причинам, голодают в полном смысле этого слова; тогда только одни глухари и поддерживают их существование, которых они бьют из винтовок и ловят в петли па токах в огромном количестве. Вот почему каждый кочующий орочон знает и держит на памяти множество глухариных токов, и вот почему в начале весны эти туземцы всегда останавливаются юртами вблизи больших токов. Не будь глухарей — и многим орочонам под конец почти каждой зимы приходилось бы очень плохо.

Молодые глухари щелкают иногда даже в первую осень своей молодости, в конце августа и в сентябре, но это не больше как шалость, и самки тут никакого участия не принимают. Ночуя однажды в начале июля на берегу горной речушки и проснувшись часов около 12, я слышал в колке, неподалеку от моего ночлега, токование глухаря.

Сначала я думал, что мне это послышалась, потому что журчание близкой речушки мешало настроенному уху, я разбудил товарища, и мы оба слышали продолжение щелканья глухаря. По всему вероятию, тогда токовал старый самец, потому что молодые в это время были еще слишком малы. К чему отнести такое токованье?.. Оплодотворенные самки, прячась от своих назойливых кавалеров, делают гнезда в разных местах тайги. В начале мая уже все копалухи начинают сидеть на яйцах. Для устройства гнезда копалуха выгребает небольшую ямку, обыкновенно на мху, между большими кустами, в более скрытном месте, кладет в нее тоненьких прутиков, сухих листьев и гнездо готово. Молодые копалухи несут обыкновенно от 5 до 7 яиц, старые же наносят иногда до 12 и даже более, но насиживают не все и бывают болтуны. Яйца их почти вдвое более куриных, рыжеватого цвета, с темно-коричневыми крапинами. Высиживание продолжается от 28 до 30 дней. К концу этого времени копалуха так крепко сидит на гнезде, что ее можно поймать руками, и если посадить снова в гнездо, она не выкажет никакого страха и гнезда не покинет. Вот почему такие крепкие наседки частенько попадают в зубы лисице или другим хищным зверям. В случае самой необходимой надобности копалуха, оставляя свое гнездо, тщательно закрывает его листьями. Говорят, что если глухарь найдет раннее гнездо копалухи, то не только сгоняет наседку, но разбивает яйца и растаскивает гнездо. Зная его буйный характер во время токованья, этому, мне кажется, можно поверить.

Но самый главный враг для наседок — это лесной пожар или пал, которые обыкновенно и бывают весною, именно в то самое время, когда копалухи садятся на гнезда.

Но глухарки и тут не изменяют своему обычаю крепко сидеть на яйцах, так что очень часто огонь захватывает их, жестоко опаливает и даже сожигает, ибо были примеры, что после на пожарище находили на гнездах обгоревших копалух. Нельзя не заметить, что в тех местах, где не бывает весной палов или пожаров, всегда молодых глухарей больше, чем там, где таковые произвели свое опустошительное действие.

Известно всем охотникам, с какой заботливостью и с каким вниманием копалуха бережет своих маленьких птенцов. Но этого мало — любовь к детям у глухарки нередко доходит до самопожертвования. Трогательно видеть, как при появлении человека или другого какого-нибудь врага, копалуха часто подвергается самой очевидной опасности, чтобы защитить выводок, а молодые, завидя беду, мгновенно исчезают из глаз и прячутся как мыши, так что нет возможности заметить в лесу то самое место, куда юркнул копаленок. Как скоро спрятались молодые, копалуха нарочно трясется перед охотником, вспархивая как подстреленная, бежит как бы хромая, не удаляясь от врага, а стараясь сделать так, чтоб погнался за ней и, тем самым отведя его от места спрятавшихся молодых, вдруг бойко взлетает и, делая большой круг, не видя опасности, быстро возвращается к своим малюткам, которые, заслыша нежный зов матери «глюк-глюк», тотчас с писком бегут снова под ее защиту, под ее теплые крылья.

Молодые копалята питаются преимущественно муравьиными яйцами, которые глухарка, найдя муравейник, выгребает из кучи и подталкивает под клюв своих ребятишек. Потом они едят разных насекомых, которых уже ловят сами, а впоследствии собирают ягоды и мелкие, мягкие мочки свежей лесной поросли. Словом копалуха с молодыми детьми чрезвычайно походит на домашнюю курицу с цыплятами.

Я всегда удивлялся способности глухарей (вообще) лететь именно в то самое место, куда полетел один, несмотря на то, что их иногда подымаешь с пола по одному и не вдруг. Спрашивается, как же он, спрятавшись от врага и будучи вспуган, иногда долгое время летит прямо туда, куда раньше улетел кто-либо из его товарищей. В разные стороны глухари разлетаются только тогда, когда вспугнут разом целую стаю или выводок,— тогда, они, мгновенно вспорхнув с земли, летят по разным радиусам, как спицы из ступицы колеса, но потом все-таки уберутся друг за другом, туда же, куда отправился один из них. Впрочем, эта способность заметна у всех сродных им птиц — рябчиков, тетеревов, куропаток.

В июне глухари линяют и в это время забиваются в такие дебри и трущобы, что их с трудом можно отыскать; вот почему тогда их почти совсем не видно.

К августу линяние оканчивается и старые глухари начинают вылетать из своих вертепов на ягодники, но только рано утром и поздно вечером. В это время они крайне осторожны и пугливы. Копалухи после вывода молодых бывают чрезвычайно сухи, почему здешние охотники и говорят, что они «иссиживаются» на гнездах и «хиреют от соболезнования» по молодым копалятам, которых не только хищные звери, но и всевозможные хищные птицы истребляют в огромном количестве, даже ворон и тот ловит их себе на закуску. В 1864 году в декабре выбирался я из розыскной партии по речке Черному Урюму. Меня окружала тайга в полном смысле этого слова на громадном пространстве от жилого места. Со мной был конюх из ссыльно-каторжных Алексей Костин, у которого была небольшая собачонка сибирской породы. Мы ехали порознь, каждый на небольших, едва сколоченных дровнишках. С трудом добравшись до места ночлега, я побежал на высокий и крутой берег, чтоб разгрести снег, приготовить табор и нарубить дров, а Костин остался на речке выпрягать лошадей и делать прорубь. Раздевшись, я уже порядочно вспотел от тяжелой работы и только хотел развести огонь, как вдруг услыхал крик своего товарища: «Барин, барин! Скорей, скорей, скорей иди сюда, да винтовку, винтовку с собой бери!». Не зная в чем дело и несколько оробев, я тотчас схватил винтовку и бросился на крик, но, добежав до саней, увидал, что Костин лежит на брюхе на снегу и кого-то ловит под санями, крича на собачонку, которая тоже лезла под дровни: «Цыть, цыть, паршивая! оголодала ты, что ли, проклятая? Зараза те зарази!..» Оказалось, что под сани забилась копалуха, которую гнал филин, но, видя такой сумбур, уселся тут же на берегу на сухую листвянь и преуморительно заглядывал с высоты, как-то особенно вылупив свои кошачьи глаза и навострив уши. Алексей вытащил из-под дровней за крыло копалуху, которую уже порядочно потеребила за хлупь собачонка. Обрадовавшись такому случаю, я не тронул филина как виновника нашего сытного ужина.

Теперь постараюсь познакомить читателя с сибирской охотой на глухарей. Прежде всего я должен сказать, что сибиряки охотятся за ними мало; нечего и говорить, что они не знают охоты с лягавой собакой на молодых глухарей. Даже сибирские кочевые туземцы — орочоны промышляют глухарей только весною на токах, но, живя постоянно в лесу, бьют их и во всякое время года, но не отыскивая их нарочно, а случайно с ними встречаясь. И то туземец выстрелит в глухаря только тогда, когда он не промышляет зверя; на зверовье же он не обратит на глухаря никакого внимания и пройдет с винтовкой, как будто мимо вороны.

Несмотря на это, я все-таки скажу несколько слов о летней глухариной охоте, которая чрезвычайно заманчива и прибыльна. Для этого нужно иметь такую собаку, которая гоняет и лает на дичь, т. е. такую, на которую при другой охоте всякий горячий стрелок не пожалеет заряда и убьет при первом же случае, при первой досаде. В конце июля и в августе молодые глухари бывают чрезвычайно смирны; Лишь только их найдет собака и вспугнет, как они тотчас садятся на деревья и, прижавшись на ветках, постоянно заглядывают вниз на лающую собаку. Даше без собаки их можно перебить всех. Вся штука в том, чтобы гари самом начале отыскания дичи удалось убить матку, которую в это время жалеть незачем, ибо молодые уже настолько велики, что и без матери жить могут. Следовательно, первый выстрел, если только возможно, должен быть по матери выводка; убив ее, молодых перестрелять уже легко, потому что они, сделавшись сиротами, далеко не улетают, а больше сидят на дереве и только прячутся в мохнатых ветках. А для этого нужно иметь привычку и уменье следить за летящей птицей в лесу да бойкий глаз для отыскания ее на мохнатом дереве. Если же не убить матери, она тотчас улетит и уведет за собой всех молодых, так что их, пожалуй, и не отыщешь, а если и найдешь, то во второй раз они улетают дальше и на деревья садятся редко, больше нее падают на пол — прячутся и лежат так крепко, что нередко собаки ловят их на месте. Вот почему первый выстрел должен быть по матери, что и нужно принять за правило в этой охоте. Нередко случается убивать по два и по три копаленка на одном дереве, так крепко они сидят и таятся от охотника, дескать одного-то он убил, а меня-то верно и не видит. В этом случае нужно стрелять того, который сидит ниже. Очень часто бывает, что рабочий люд убивает глухарят, сидящих на нижних сучках деревьев или в мокрой траве, палками. Молодые чрезвычайно «хлипки» на рану, так что их можно стрелять даже мелкой дробью. В это время выводки глухарей держатся преимущественно по лесистым марям на ягодниках и в колках около речек, особенно в жаркие дни. Позднее определенного времени молодые уже делаются взрослыми глухарями и бывают сторожки. Большие копалята чрезвычайно вкусны; они мягки, сочны и жирны.

Не могу не рассказать здесь одного случая, который я и до сих пор объяснить себе не умею. В 1858 году я служил в Лунжанкинском золотом промысле. В конце июля была страшная засуха и промывки золота не было. Однажды утром, часов в девять, пришел ко мне рабочий Соколов и оказал, что сейчас, проходя мимо одного колка, лежащего недалеко за промыслом, он видел целый выводок глухарей.

День был праздничный, работ никаких не было, Соколов долго приставал ко мне и звал стрелять копалят, но мне не хотелось, потому что и утром было уже жарко. Денщик мой Михаил Кузнецов, природный сибиряк и страстный охотник, как на грех накануне уехал на другой промысел и мне не хотелось идти на охоту одному. А Соколов как банный лист пристал и звал на копалят; наконец я согласился и пошел с ним. У меня был превосходнейший английский дробовик Мортимера, с которым я и отправился, а Соколов пошел без ружья для компании и указания места. Только что зашли мы в колок, как в ту же минуту вылетела копалуха, а за ней молодые, и все расселись по деревьям. «Вот фарт, так фарт, ваше благородие,— сказал Соколов,— не успели зайти, как и нашли то, зачем пошли».— «Молчи, сядь на пол, а не пугай»,— проговорил я и тотчас же стал скрадывать копалуху, которая сидела на дереве, непрестанно оглядывалась, квохтала и хотела улететь. Я выстрелил по ней шагов на 40 крупной дробью. Копалуха слетела, заквохтала и отправилась на другое дерево; во время полета кровь капала у нее изо рта. «Какова же она!» — проговорил Соколов. Я снова ее скрал и выстрелил — копалуха опять полетела и села на дерево. Дело кончилось тем, что я выстрелил по ней еще четыре раза и последний раз с прицела, всего сажен на десять, когда уже она, распустив крылья, разинув рот и качаясь, сидела на невысокой кляпине, но и тут, упав с дерева, она еще бойко побежала. Соколов поймал ее на полу живую. Отправившись за копалятами, я выстрелил еще шесть раз и ни одного не убил. «Что за. оказия, что это за диковина!» — говорил Соколов. Я удивлялся не менее его, оставил копалят и ушел домой. Было еще рано; я выкупался, пообедал, как вдруг совершенно неожиданно приехал мой денщик Михайло. Конечно, в ту же минуту ему было рассказано о неудачной охоте. Михайло звал меня снова за молодыми глухарями. Мне сильно не хотелось, но... сердце не камень! и я снова отправился с новым товарищем, но с тем же ружьем, которое не мыл, и с теми же патронами (я всегда ходил с патронташем) в тот же колок, где утром оставил копалят. Не прошло и четверти часа, как собака снова нашла молодых, которые и уселись опять на деревья. Вдвоем мы убили без промаха все восемь штук, да одного поймала на полу собака. Радость моя была большая, но сомнение за утреннюю охоту и до сих пор остается не решенным, тем более потому, что, придя домой, я велел ощипать копалуху, и, к немалому моему удивлению, нашел в ней тридцать шесть ранок от дроби, а это доказывало, что я не стрелял по ней мимо. Как объяснить такой случай?.. Только Соколов остался убежденным в том, что меня «сглазили», а (ружье «испортили злые люди».

Зимою можно стрелять глухарей с подъезда утром и вечером, когда они кормятся на деревьях, но тоща трудно убить их дробью, а самое лучшее стрелять из винтовки, потому что в это время года глухари бывают чрезвычайно крепни на рану я близко к себе не подпускают. Ходить в объезд лучше на санях, глухари бывают смирнее, но верхом хотя и ловчее для езды, зато невыгодно тем, что глухари редко остаются на деревьях в то время, когда охотник соскочит с коня, чтобы (выстрелить; стрелять же с лошади не всегда возможно. Объезжать глухарей нужно исподволь и никогда не следует ехать прямо на них, а все как будто мимо, делая круг все меньше и меньше. Ехать надо шагом и лучше вдвоем, для того чтобы один потихоньку «свалился» с дровней для стрельбы, а другой не останавливаясь ехал; тогда глухари сидят и после нескольких выстрелов; если же лошадь остановится и последует выстрел, то глухари обыкновенно тотчас улетают. Эта охота хороша только в такие зимы, когда снег не глубок и где места довольно ровны. У нас в Забайкалье она мало употребительна, потому что места чрезвычайно гористы, а леса не чищенные. Орочоны ездят за глухарями подобным же образом верхом на оленях, но тоже вдвоем — один остается стрелять, другой же проезжает, не останавливаясь мимо. Еще раз скажу, что зимою крепость глухаря к ружью удивительна. Однажды я выстрелил в него из винтовки большим козьим зарядом, пуля попала в зад и вышла в грудь, но глухарь полетел и упал сажень за полторста. Другой раз я ударил по нем на дереве из штуцера конической пулей и развалил ему весь зад, но глухарь тоже улетел, и его нашли на другой день угольщики, почти за версту от того места, где я его стрелял. Недаром сибиряки говорят, что если винтовка сразу бьет зимой глухаря, то с такой можно смело ходить на медведя.

Самая лучшая охота за глухарями на токах весною. В это время туземцы бьют их сотнями, в особенности орочоны, которые живут постоянно в лесу. Еще в конце февраля, когда глухари лишь только что начнут прилетать на тока, как орочоны разбивают свои дымные юрты около таких мест, где много глухарей и, посещая тока утром и вечером, добывают их на завтрак. Но в это время охота скучна, потому что глухарей прилетает мало, токуют они вяло, бывают крайне осторожны и стрелять приходится далеко, ибо черствый снег не позволяет скрадывать осторожную птицу. Сидеть же на одном месте и караулить, когда какой-нибудь глухарь прилетит под выстрел, скучно, да я холодно. Но в феврале только голодающие орочоны, привыкшие с теленок переносить всякую непогоду, бьют изредка глухарей на токах, по большей части стреляя в них чуть не наавось на большое расстояние.

Самая же лучшая охота в конце марта, когда станет гораздо теплее и когда глухари слетаются в большом количестве. Вот о ней-то мне и хочется рассказать читателю, чтобы познакомить его со всеми сибирскими тонкостями этой охоты и привести несколько случаев, показывающих охотнику, каким образом он должен вести себя на глухариных токах и каким неожиданностям подвергается стрелок на этой охоте. Не могу умолчать, однако, о том, что ранняя стрельба на току нехороша уже тем, что она делает глухарей крайне осторожными и впоследствии недоверчивыми даже к малейшему шороху. На таких «опутанных», как здесь говорят, токах глухари в продолжение всего токованья бывают дики до невероятности, щелкают худо и садятся преимущественно на пол, прилетая только утром; если же иногда и пожалуют с вечера, то садятся вдали от тока. Вот почему туземцы, посещавшие токи да крайности в начале этого периода, никогда не бывают на таковых в самый разгар токованья, а охотятся на других, не опуганных.

К благоразумию их нужно отнести то правило, которого они по возможности придерживаются, т. е.: они спугивают тока только худые, но хорошие всегда оставляют для более удобного времени. На небольших глухариных токах есть, так оказать, свои хозяева — это старые глухари токовики, которые прилетают раньше всех на тока и первыми начинают токованье. Слыша их песнь, прилетают другие, молодые; они вторят хозяину и учатся. Если случается так, что токовик запоздает, то ранее прилетевшие глухари сидят и не токуют без своего вожака, но лишь только появится опытный пернатый ловелас и начнет свою любовную песнь, как все молодые начинают щелкать, ток оживает и принимает свой особый характер. Поэтому на небольших токах токовиков не стреляют, иначе можно испортить все дело и, пожалуй, уничтожить ток в текущию весну. На больших же токах «хозяев» много и там токовики не играют такой важной роли.

Глухариная охота на токах это первая искра после скучной и долгой зимы, которая поджигает нетерпеливого горячего сибирского охотника и заставляет его забывать нередко необходимую работу, службу и семью.

До сих пор промышленник был покоен духом и не обращал внимания на свою винтовку, которую уже давно не брал в руки; но с появлением марта он как бы воспламеняется, не раз чистит и промывает свое любимое ружье, которое так долго висело без употребления; стреляет из него в цель, как бы забывая, что оно бьет хорошо, льет пули, приготовляет заряды — словом, готовится бросить дом и поспешить на давно дожидающие его тока, где уже появились глухари и, разгоряченные весенним солнцем, каждый день поют свою любовную песню. Но промышленник все еще как будто не верит себе, не верит оживляющейся природе, не верит давно наступившему урочному времени и нередко спрашивает своих товарищей: «А что брат, однако, глухари теперь уже щелкают?» Между тем как он сам, ездя по дрова, не раз слышал своими ушами щелканье глухарей и сам же рассказывал о том своим друзьям.

Наконец терпение его лапается, он берет винтовку, бежит посидеть вечер на току, но остается там ночевать и проводит утро, и с того дня он оживает в полном смысле этого слова и посещает тока во всякий свободный день, таская домой глухарей вязанками. Но в мире ничего нет вечного — и тока скоро надоедают сибирскому промышленнику. Весна более и более вступает в свои права и он уже торопится теперь на увалы, в солнопеки, куда стали выходить ежедневно козули и изюбры...

У нас в Забайкалье на тока ходят промышлять обыкновенно с вечера, на которых ночуют и проводят утро. Посидеть же только вечером или утром бегают служащие люди, которым не всегда возможно прокоротать половину суток в лесу. Но подобная беготня удобна только там, где тока близки к жилому месту. Да и что за охота идти с тока поздно вечером или на ток чуть не с полуночи и пробираться по тайге по слепой чаще, с опасностью раскроить себе лоб или выколоть глаз каким-нибудь прутом или су-ком. Не говоря уже о той досаде для охотника, когда, например, слетится много глухарей с вечера, а ему не удастся убить, да еще после этого доведется тащиться тайгой домой!.. О, это хуже тяжкого наказания!! А такому-то наказанию чаще всего и подвергаются люди служащие. Я это говорю потому, что сам частенько испытывал на себе это наказание, почему и не могу вспомнить о нем хладнокровно.

Поэтому для описания более удачной охоты я расскажу, как промышляют глухарей на токах более счастливые охотники, пользуясь вечером и утром, а ночуя у огонька на току вместе с глухарями и часто грезя во сне об удачных выстрелах, проклятых пуделях, словом о тех воспоминаниях, которые и во сне не дают покоя усталому охотнику и лелеют его восторженную душу...

Я знал одного священника, страстного горячего охотника, который частенько забывал о великопостной службе и, пренебрегая суетной молвой мирян, переодевшись в простой наряд, не раз бежал со мной чуть не вприпрыжку с ружьем в руках и с торбочкой на плечах на глухариный ток, чтоб схватить там вечерок, а если разгуляется душа, так и утро. Бывало, я же и начну потом приставать к батьке: «А что мол, святой отец, какова сегодня была утреня? Ты все что-то молчал, а, напротив, краснобровые твои прилетане все что-то тормошились, как будто сердились, однако они тебя ругали»...

Бывало осердится батя и скажет: «Молчи, блудный сын; это ты, окаянный, виноват всему, а то я бы ни за что не пошел»... Когда же я прочитал батьке этот эпизод, он расхохотался и сказал: «Ну, ты уж что-то разоврался, там этому не поверят. Ты, брат, лучше это выкинь»...

Сибирский промышленник забирается на ток обыкновенно с вечера, выбирает лучшее место и садится с винтовкой куда-нибудь под куст, к большому дереву или прячется за валежину и дожидает прилета глухарей. Где глухари не напутаны, там они прилетают рано, до солнозаката, поэтому нужно приходить раньше. Я сказал лучшее место, т. е. такое, на котором преимущественно токуют глухари; найти его нетрудно — оно всегда чище чем другие пункты тока и на нем видны глухариный помет, перья и даже следы, если лежит снег или по току прошел пал (т. е, огонь). С нетерпением дожидает охотник гостей, поглядывает во все стороны — не сидит ли где-нибудь глухарь; прислушивается ко всякому шуму, ко всякому лесному щелчку, что часто бывает в тайге весною, когда начнут отходить мерзлые деревья,— не щелкает ли где-нибудь глухарь? Но все тихо; от удаленного напряжения у охотника начинает рябить в глазах, появляется шум в ушах — он невольно протирает глаза, копает уши... Бывало, сидишь и до того прислушаешься и приглядишься, что журчащая вода в ручейке кажется отдаленным токованьем глухаря, какой-нибудь нарост на ветке — сидящим глухарем... Но вот вдруг послышался шум от тяжелого полета, мелькнула тень по полу, захлопали крылья; заколыхались ветки — это пролетел глухарь над лесом, опустился как будто книзу, потом взмыл кверху и с размаху качаясь уселся на ветку дерева. А вот снова шум — это прилетел другой, там еще и еще. Послышалось со всех сторон токованье глухарей.

Но охотник сидит притаившись, без всякого шума, без малейшего движения, он только следит за прилетающими глухарями и дает им время «расщелкаться». Наконец стало смеркаться, промышленник выбирает ближайшего глухаря, тихонько прицеливается, спускает курок, и эхо от выстрела не успело еще раскатиться по горам, как слышится тяжелый «бутт» — это упал глухарь с дерева, как сноп с овсяной клади. Вдруг все замолкает и только глухари сторожко повертываются на деревьях, озираются кругом, но не видя никого, кроме сизого облачка порохового дыма, потому что охотник после выстрела тотчас припадает в тайнике, они снова начинают пощелкивать громче и громче и забывают о первом испуге. Но не спит притаившийся охотник, сердце его стучит сильнее обыкновенного, глаза горят и наблюдают. Избрав удобную минуту, он втихомолку зарядил уже винтовку, снова приложился — бац... и другой глухарь валится на землю. Таким порядком иногда удается убить с одного места до трех и четырех штук. Но это редко; по большей части глухари после второго выстрела слетают с деревьев, пересаживаются на другие и улетают часто очень далеко.

Убитые подбираются охотниками только тогда, когда станет темно и остальные глухари разлетятся. Весь успех охоты состоит именно в том, чтобы глухари не видали человека. Если же они садятся далеко от засады, тогда стрелку приходится их скрадывать, но об этом я скажу после, а теперь упомяну, что скрадывать глухарей чрезвычайно трудно и таким путем в вечер (много не убьешь. Для этого есть своего рода уловки. Теперь же, чтоб не забыть, я скажу еще, что стрелять глухарей на току можно двум, трем и даже более охотникам, но с тем условием, что каждый стрелок должен тихо сидеть в засаде и не ходить до потемок. Такого рода охота хороша, и в один вечер можно набить целый воз глухарей, которые, прилетая или пересаживаясь с одного места на другое, попадают под выстрелы то одного, то другого стрелка. Зато один нетерпеливый охотник может испортить все дело: то он не вовремя начнет скрадывать глухаря и распугает всех; то, убив, с радости побежит за добычей и сделает то же. О, тогда вместо дружбы и удовольствия является невольная досада, даже злоба и ссора между охотниками. Напротив, если правило соблюдено — выстрелы раздаются со всех сторон, то и дело слышится «бутт, бутт», и атакованные с разных концов глухари частенько теряются до того, что перестают щелкать и только сидят на деревьях или перелетают недалеко с одного на другое. По первым глухарям стреляют только в том случае, если они пожалуют слишком близко к притаившемуся охотнику, ибо частенько случается, что они садятся на то самое дерево, под которым сидит стрелок. Если же в него выстрелить, то спрятаться от него нельзя и он рано или поздно непременно заметит засаду и может испортить все дело — улетит далеко, а к нему станут садиться и другие. Конечно, я говорю это про тока, на которые собирается много глухарей, что же касается таких, где прилетают один или два — там стреляют без разбору, в первую удобную минуту. Надо сказать, что глухари не боятся огня, и поэтому здешние промышленники, в холодное время, на току раскладывают небольшой костер, около которого и греются.

Замечено даже, что глухари в сумерки охотнее садятся к огню, чем в темные углы тока. На этом основании по окончании стрельбы охотники нередко ночуют на самом току или неподалеку от него. Но, предвидя ночевку, нужно табор избрать ранее, заготовить дров до прилета глухарей, а собравшись вечером на ночлег, не кричать и не шататься попусту около огня, чтоб разлетевшиеся глухари не боялись и к утру собирались на ток, не опасаясь встретить вечернюю блокаду.

Не могу не сказать, что вечерняя охота на токах имеет свой особый интерес, особые правила стрельбы, производит сильнейшие впечатления на стрелка и живее задевает и волнует его охотничью душу, в особенности когда стрелок бьет из винтовки.

Даже днем бить пулей гораздо интереснее, чем дробью,— но тут приходится иногда стрелять в совершенных потемках, когда, подойдя к глухарю в меру выстрела, едва отличаешь его от сучка или от общего мрака; когда не видно не только целика, но с трудом замечаешь в темноте верхнюю грань ствола, целишься по навыку, по привычке к ружью и с замиранием сердца спускаешь курок. А выстрелишь и не знаешь — убил или нет? Потому что вылетевшим из дула огнем, не видным днем, ослепит охотника так, что он несколько секунд ничего не видит, мрак одевает его кругом и тогда только привычному уху знакомое «бутт» скажет, что глухарь упал на пол. О, с какой радостью бежит тогда охотник к тому месту, где по его расчету должна упасть добыча; с какой осторожностью пробирается он по лесу, чтоб не попасть на какой-нибудь куст, и с каким вниманием проходит он мимо замеченных деревьев, чтоб не потерять отыскиваемого места...

Словом, в этой охоте есть какая-то таинственность, какие-то чары, которые сильнее обыкновенного действуют на душу, живее волнуют кровь и делают как-то возвышеннее охотника, который, добравшись на огонь до табора, является к своим товарищам каким-то победителем, а севши к огоньку, с большим увлечением рассказывает про свой удачный выстрел, начиная с замеченного им в сумраке глухаря, не пропуская ни одного препятствия во время стрельбы и кончая сомнением после выстрела и боязнью потерять то место, где ему послышалось радостное «бутт». Нечего и говорить о том, с каким аппетитом ужинает невзыскательный охотник и, свернувшись около огонька, спит потом крепким, сладким сном до утренней зари... Только охотники могут понять вполне такое счастливое положение человека! А ведь редко бывают такие минуты в жизни счастливейших мира сего...

Многие сибирские промышленники, в особенности туземцы, не стреляют глухарей до самых потемок, а только сидят спрятавшись и замечают те места, оде они садятся на деревья, токуют, а потом спят. Когда же наступит сумрак, стрелки отправляются с винтовками, подходят к спящим глухарям на самое близкое расстояние и бьют как днем. Конечно, в лунные ночи охота эта хороша и занимательна; ее здесь называют «стрельба по месяцу», но в темные ночи надо быть только орочоном, чтоб ходить по чаще леса, отыскивать замеченных сидящих глухарей и стрелять по ним почти без промаха. Я спрашивал туземцев, к чему они это делают, когда можно бить много глухарей и в сумерках. Они говорят, что ночью птица гораздо смирнее, подпускает к себе очень близко и после промаха боится лететь, чтобы не убиться о деревья, а когда и слетит с дерева, то впотьмах задевает за ветки и нередко падает на пол. Они говорят, что охота эта еще лучше и добычливее с огнем, для чего они делают факелы из свернутого в трубку береста и с ними, при сильном освещении, отыскивают спящих глухарей и уже бьют наверняка. Я не пробовал такой охоты и потому не могу сказать ни чего о ее достоинствах и недостатках, но, представляя себе ее в натуре, мне кажется, она должна быть крайне интересной.

Я уже говорил, что утром глухари начинают Щёлкать чрезвычайно рано, поэтому охотники еще до свету тихонько отправляются на ток и рассаживаются по удобным местам для караула. Утренняя охота на току ничем не отличается от вечерней, правила одни и те же. Первых токовиков не бьют, а дают время слететься побольше глухарям и «расщелкаться», для того чтобы они вошли в азарт. Тогда можно стрелять с одного места по нескольку раз. Если же глухари садятся на пол, то охотнику лучше стоять где-нибудь около дерева, чем сидеть, потому что токовики даже в сильно-возбужденном состоянии тотчас заметят человека, который начнет подниматься с пола и улетят. Стрелять же глухарей, токующих на полу, сидя крайне неудобно, особенно из винтовки и в то время, когда еще очень темно. Бывало, слышишь кругом токованье, этого мало — слышишь очень ясно их походку по сухому мелкому дрому, густому ягоднику, слышишь шорох от распущенных до земли крыльев, а при всем усиленном всматривании увидать не можешь. Досада страшная, в особенности тогда, когда глухари ходят слишком близко к засаде. Вот, наконец, схватишь глазом шевелящуюся черноту между кустами, обрадуешься, начнешь прицеливаться — но ничего не видно! — и глухарь как будто исчезает; снова ищешь его с большим напряжением, в главах зарябит, сделается еще досаднее, а боишься как бы не запоздать и не дотянуть до света, вот и станешь вытягиваться из тайника, чтоб встать на ноги, как вдруг все глухари в одно мгновение с шумом подымаются и улетают... В это время невольно осовеешь, поглядишь им вслед, плюнешь с досады и, конечно, выругаешься, как будто птица виновата в том, что сглупил сам... Вот для того-то, чтоб не подвергать себя такой неудаче и не раскаиваться, есть особое правило, которого придерживаются здешние туземцы. Они говорят, что охотнику нужно сидеть всегда наготове, и как только глухарь, захлобыстав крыльями, с шумом начнет садится на пол, стрелок в одно мгновение должен «соскочить на ноги», т. е. быстро встать, тогда глухарь этого не заметит, хотя бы и сел очень близко к засаде. В то же время, когда глухарь пролетает мимо, нужно свистеть, тогда он тотчас огибает дугу и скоро садится. Правил этих я придерживаюсь доныне и могу сказать по опыту, что они почти всегда верны.

После нескольких выстрелов глухари делаются крайне осторожными, в особенности после восхода солнца, тогда нужно немножко подождать, дать им время забыться и растоковаться, а потом уже пробовать скрадывать токовиков. Дело это мудреное и требующее знания и опытности охотника, который, заметив щелкающего глухаря и высмотрев поудобнее местность, начинает подходить из-за деревьев, прячась за их толстые стволы.

Но это нехитро, а хитро сделать так, чтобы глухарь не видел охотника; для этого стрелок продолжает свой путь с величайшей осторожностью, дабы не наступить на сухой сучок, не шаркнуть ногами или платьем, и шагает только тогда, когда глухарь точит, т. е. находится в сильно возбужденном состоянии. В это время ловкий промышленник успевает делать до пяти больших шагов и останавливается как вкопанный на одном месте, не шевеля ни одним членом, где бы ему ни пришлось остановиться; лишь только глухарь после главного удара начнет опять точить, как охотник снова подвигается к ному на несколько шагав. Продолжая путь таким образом, можно подойти очень близко, но винтовка этого не требует — из нее удобно стрелять на 40 и на 50 сажен, а на это расстояние редкий раз не скрадешь глухаря, в особенности высоко сидящего на дереве. Гораздо труднее скрасть его токующего на полу.

Многие здешние промышленники, в особенности орочоны, умеют ловко приманивать к себе самцов, хлопая руками об одежду и подражая горловыми звуками голосу копалухи.

Заслыша это, глухари думают, что прилетела самка и квохчет, почему мгновенно бросают токовать и частенько прилетают к охотнику чуть не под самый нос — тут уж зевать не следует, а нужно быть наготове и стрелять немедленно, ибо самцы тотчас заметят ошибку и улетят. В лучшую пору токованья, несмотря на частую стрельбу, глухари, разлетевшись по закрайкам тока, щелкают иногда часов до десяти утра. Для этого хорошо иметь далекобойную винтовку или хорошо пристреленный штуцер и бить их на далеком расстоянии. Только охотник может поверить тому, как приятно иногда снять токовика с макушки высокого дерева сажен за семьдесят или более!! Однажды после счастливой охоты на току я возвращался уже домой с тяжелой ношей глухарей, как вдруг с одной стороны токовища, на закрайке леса, увидал щелкающего глухаря, который сидел на самой верхушке огромного дерева. Со мной была винтовка сибирской работы, чрезвычайно далекобойная и цельная. Я остановился и начал махать платком, но глухарь не обращал на меня ни малейшего внимания, как бы говоря: «Врешь, брат, не достанешь, а меня не скрадешь, я тебя вижу». Подумав это, я прицелился и выстрелил средним, «глухариным» зарядом, но глухарь сидел и продолжал нащелкивать свою любимую песню.

Я зарядил большой «козий» заряд и снова ударил по нем — певец тотчас слетел с могучей сосны и «свечкой» или, как здесь говорят, «столбом» взмыл кверху, но, поднявшись на высоту дерева, вдруг пошел «наутур» книзу и упал недалеко от сосны. От радости я ошалел, у меня затряслись руки и ноги, я готов был расцеловать свою винтовку, готов был поделиться своими переполненными чувствами со всяким человеком... Словом, радость моя была неописуема! Со мной был природный сибиряк, страстный охотник, который сначала меня долго «отнекивал», чтоб не стрелять, а когда я убил глухаря, сперва привскочил, а потом присел и долго бил в ладони, с удивлением поглядывая то на меня, то на винтовку, говоря: «Это братец, оказия!! Ну! молодец, барин. Ай-да старуха!..» — так я назвал свою сибирячку-винтовку. Отправились за глухарем; я нарочно сделал сажень и смерил расстояние; оказалось, что я выстрелил за девяносто шесть сажен, а для глухаря, из сибирской винтовки, это громадное расстояние. По крайней мере такой удачный выстрел в моей жизни был пока только один...

На больших, искони известных токах здешние промышленники для стрельбы глухарей делают потайные сидьбы, в которых прячутся для караула, а для ловли глухарей ставят петли. Сидьбы устраивают различным образом: из жердочек, разного лесного хлама и редко моха. Для установки же петель делают «томбока», т. е. валят небольшие деревца, кладут их комельками на пеньки, переплетают между собой вершинами, к ним подкладывают жерди, валежник, разный лесной дром — и томбок готов.

Другими словами, на току делается кое-как изгородь, которая бывает вышиною не более аршина, зато длиною такова, чтобы могла охватить кругом главное токовище, пересекаясь под разными углами. Изгородь эта должна быть настолько часта, чтоб глухарь сквозь нее пройти не мог.

В удобных местах тока в томбоке оставляют небольшие воротца между вбитыми в землю колышками, шириною они бывают не более полуаршина; вот в этих-то воротцах и настораживают крепкие петли весьма различными способами, кто как умеет. Дело в том, что глухари, спустившиеся токовать на пол, непрестанно бродят по току, но, не имея возможности попасть чрез томбок, идут в воротца и попадают в петли, которые сучатся из крепких постегонок или белого или черного волоса, смотря по тому, когда ставятся петли, т. е. по снегу или по черностопу. Число петель или воротцев зависит от прилежания охотника и обширности тока. Не ленивые промышленники устраивают томбока и ставят петли на нескольких токах и ловят глухарей нередко в огромном (количестве. Даже кочевые туземцы делают томбока, поселяясь на это время вблизи токов и посылая для осмотра ловушек утром и вечером ребятишек, жен и стариков. Глухарь, попавшись в петлю, обыкновенно пятится и, скоро затянув ее, задыхается; но копалуха бьется во все стороны, отчего частенько отрывает петли и улетает.

Кроме того, я должен заметить, что глухари во всякое время года очень часто попадают в различные самоловы, поставленные вовсе не на их голову. Они проваливаются в козьи и звериные ямы, подходят под тяжелые звериные пасти, даже стреляются на лисьих луках и убиваются в заячьих пастушках и кулёмках. Но в первых случаях они приносят большую досаду зверовщику, потому что спускают ловушки, приготовленные на крупную дичь, а. попав в ямы, раскрывают тайники, хлобыщут в них крыльями, стараясь вылететь, и тем только пугают осторожных зверей.

Другой раз мне довелось выстрелить из винтовки по глухарю, который токовал на огромной лиственнице. Он упал в ту же минуту после выстрела. Зарядив винтовку и покурив, я пошел, чтобы взять добычу, но не нашел и этого. Ток был недалеко от моей квартиры, привели мою охотничью собаку, которая тоже найти ого не могла, потому что свежих следов на току было много, а крови от раненого глухаря не было ни капли. Спустя несколько дней на тех же токах, где я стрелял, другие охотники нашли с переломленными крыльями двух глухарей, которые, несмотря на свое увечье, все-таки явились на ток пешком. По ранам, выбитым перьям из крыльев и другим наведенным справкам мы дознались, что это были те самые глухари, которые ускользнули от меня. Случаи эти я привел именно для того только, чтоб показать читателю, насколько охотник должен быть внимателен к раненой птице, а поэтому он, мне кажется, обязан сообразить все условия выгоды и невыгоды охоты, сейчас ли ловить раненого или оставить до другого времени, потому что, если токующих глухарей много, лучше пожертвовать одним, чем лишиться многих, испортить все дело и, пожалуй, помешать другим охотникам.

Случилось мне тоже раз скрасть глухаря, токующего на снежном сугробе; подобравшись в меру выстрела, я пустил в него из винтовки, но обнизил и пуля ударила в снег между ногами глухаря, который от выстрела и всброшенного под ним снега, как мячик, высоко привскочил над сугробом, но, не заметив меня, тотчас же начал токовать с прежним азартом. Расстояние было недалекое, и мне пришлось просидеть как истукану за толстым деревом не менее четверти часа, пока глухарь, все-таки не замечая засады, ушел с этого места за большой куст. Тогда только, тихо зарядив винтовку, я убил его вторым зарядом. Случай этот доказывает, какому самозабвению предается глухарь во время токования, и учит охотника быть наивозможно хладнокровным. Самое скверное стрелять глухарей почти вертикально кверху, когда они садятся на то самое дерево, под которым таится охотник. А такие случаи бывают сплошь и рядом.

В особенности скверно стрелять из винтовки, тогда по большей части бывает пудель. Но смешно смотреть в это время на глухаря, когда он, слыша под собой шорох, не может увидать стрелка, потому что смотрит дальше, через охотника, но все-таки, чувствуя беду, начнет вертеться на сучке и заглядывать во все стороны. В таком случае лучше стрелять другому охотнику, откуда-нибудь сбоку, если только это возможно. Или же, спрятавшись самому, бросить кверху сучком, тогда случается, что глухарь перелетает на другое дерево и садится недалеко, как бы интересуясь причиной своей тревоги. Чаще всего подобные случаи бывают тогда, когда под деревом у охотника горит небольшой огонек, так что при удачном выстреле глухарь может упасть прямо на огонь. Я знаю один пример, как глухарь, убитый другим охотником, упал с дерева прямо на сидящего под ним стрелка, но от защиты его руками был отброшен прямо на кипящий котелок с кирпичным чаем. Смеху было много, и с тех пор этого промышленника стали дразнить тем, что он «дремал на току, а прилетевший глухарь выпил у него весь котелок чаю». Впоследствии его прозвали просто «глухарем», чего он страшно не любил и принимал это название как брань.

Познакомившись и с Западной Сибирью поближе, мне и здесь не раз уже удавалось охотиться за глухарями, которые в этой части обширной Сибири, по крайней мере на Алтае, в Барнаульском горном округе несравненно больше забайкальских. Не могу определить научно, составляют ли забайкальские глухари особый вид от своих сородичей Западной Сибири, но заверю читателя в том, что забайкальский глухарь отличается не только меньшим ростом, но и оперением. Глухарь Западной Сибири не так черен, а серо-буроват и величиной превосходит забайкальского даже более чем вдвое. Действительно, в окрестностях Барнаула бывают такие великаны, что вытягивают до 30 фунтов; даже осенние, молодые глухарята уже больше восточных собратьев и весят 14— 18 фунтов ⁶⁸. Это я говорю о самцах, но самки хотя и больше, но такой резкой разницы, кажется, не представляют. Жизнь и характер глухаря в Западной Сибири, по-видимому, одинаковы и ничем особенным не отличаются. Но вот обстоятельство, которое меня поразило,— это то, что барнаульские промышленники не имеют понятия о глухариных токах и уверяют или, лучше сказать, несут иногда о глухарином спаривании такую дичь, что слушать тошно. Многие здешние охотники убеждены в том, что глухари постоянных токов не имеют, а пользуются случайностью и токуют, где бог пошлет, и на образовавшиеся тока прибегают только пешком, разбрасывают слюну, которую находят самки, склевывают ее и тем оплодотворяются.

Мне довелось жить в Барнаульском округе вот уже несколько лет, и жить именно в той местности, где глухарей довольно много. Несмотря на все мое старание, я не мог отыскать ни одного глухариного тока и здешние промышленники, невзирая на обещанную порядочную плату, не помогли мне в этом. Что делать, быть может, время будет счастливее и тока, по всей вероятности, станут известны более настойчивым охотникам. В Барнаульском округе бьют глухарей так же, как и в Забайкалье, преимущественно из винтовок, случайно с ними встретившись или охотясь с собаками осенью. Кроме того, здешние глухари очень любят весной по первому приталу и осенью при опадении листа вылетать на дороги, бродить по песку и клевать дресву. Этим пользуются охотники и скарауливают их на таких излюбленных местах. В конце лета и всю осень до самых снегов, особенно в тех местах, где есть ягодники, здесь ловят глухарят в силья и так называемые пружки. Это не что иное, как петли, приделываемые к очепам и разбиваемые на тех местах, где водятся глухари.

Те и другие ставятся на чистых пригорках тайги или черни, как здесь ее зовут, т. е. на тех местах, где глухари любят гулять во всякое время. Приманкой служит битое стекло, которое блестит более дресвы и приманивает глухарей. Они, подбирая стеклышки, попадают в настороженные петли, кои срываются с насторожки, а готовые очепа не замедлят задернуть силок и... глухарь пойман за ногу, шею, крыло — за что придется. Иногда для приманки бросают калину и рябину, так как не во всех деревнях можно найти даже и негодное стекло.

Глухари ужасно, как видно, любят блестящие предметы, потому что были такие случаи, что в Барнауле покупали на базаре не один раз таких пернатых аборигенов здешнего края, у которых уже на кухне открывали в зобах проглоченные золотины, подхваченные глухарями, конечно не в кладовой или казначействе горного ведомства, а, вероятно, в таежных золотоносных россыпях и — увы! быть может, еще не известных золотопромышленникам, шарящим по всей тайге и нередко убивающим на поиски «презренного металла» все свое состояние!! После таких случаев с глухарями некоторые искатели хватались за счастливую идею отыскать новую Калифорнию чрез исследования чисто полицейского характера: кем, где, когда, у кого и прочее куплен такой-то глухарь, чтоб по нем добраться до искомого ларчика, но и тут, увы! Поиски оказались все как-то тщетными; базар велик, память изменяла, а случаи редки. Поищут-поищут, вздыхая почешутся, да и плюнут...