Записки охотника натуралиста Черкасов А.А.

е должно смешивать, как многие делают, слова «изюбр» и «зубр», как сходные между собою по созвучию, но обозначающие животных, которые резко отличаются одно от другого. Зубр и изюбр — животные совершенно разные, не имеющие никакого соотношения между собою не только по образу жизни, но и по наружному виду. Зубр похож на обыкновенного быка, а изюбр на северного оленя, следовательно разница очевидна.

Смотря с охотничьей точки зрения, изюбр в здешнем крае должен занять бесспорно первое место в разряде копытчатых диких животных по весьма уважительным причинам, которые увидит сам читатель. В моих же заметках сохатый занял первенство собственно по своей величине, массивности, силе- и смелости; этими свойствами он превосходит изюбра. Но сибиряк-промышленник никогда со мной не согласится и всегда поставит изюбра выше сохатого уже потому только, что первый хитрее, пугливее, быстрее и осторожнее последнего, так что добыть его несравненно труднее, чем сохатого, там, где они водятся в одинаковом количестве. Но вот главная причина, дающая первенство изюбру,— это панты, весенние рога изюбра, стоящие иногда довольно дорого, тогда как рога сохатого нередко бросаются на месте убоя зверя без всякой выгоды.

Откуда произошло слово «изюбр» и все ли его знают? Это вопрос, который я берусь решить только в последней его половине, именно: я уверен, что слово «изюбр» знакомо не всем. Я первый несколько лет назад принадлежал к числу этих незнающих. Спасибо сибирским промышленникам, что они меня познакомили с этим словом и самим зверем уже после слышанных мною лекций нескольких профессоров, читавших зоологию... Действительно, я решительно ничего не слыхал об изюбре от преподавателей зоологии, а потому, выйдя уже в офицеры, не знал того, что в удаленном уголке нашего обширного отечества есть зверь, называющийся изюбром. Да, я не знал этого и вот почему, приехав в Сибирь, с жадностью слушал рассказы здешних охотников про изюбра, краснел, а слушал, и слушал так внимательно, что не пропускал мимо ушей ни одного слова, и лишь только повествователи останавливались, как я снова закидывал их вопросами, радовался и утешал себя надеждою, что, быть может, увижу этого зверя сам и познакомлюсь с ним покороче. Помню, с какою тайною улыбкою, хотя и очень охотно, рассказывали мне тогда звероловщики об этом звере. Да, они улыбались, и улыбались ядовито, и эта улыбка тяжело проникла насквозь мою душу; но жадность к познанию подавляла искру гордого самолюбия, и я продолжал их слушать, хотя и очень четко читал на их физиономиях: «Вот неуч-то! он не знает изюбра, а еще офицер, да и промышленник». И совестно было, да нечего делать: мало ли чего мы не знаем про свое отечество.

В Забайкалье некоторые зовут изюбра просто зверем, как медведя. Здешние тунгусы его называют так: изюбра-быка — бого или бугуй, а матку — торок. В Западной Сибири изюбра, кажется, называют марал.

В настоящее время в Забайкалье изюбров гораздо больше, нежели сохатых, а было время, как говорят старожилы промышленники, что в старые годы преобладали сохатые. В текущее время год от году сохатых и изюбров становится менее и менее, и это уменьшение так заметно, что оно идет почти в одной пропорции с уменьшением пушного зверя. Причин тому много очевидных, а еще, может быть, больше неизвестных. Я не стану разбирать их, потому что я говорил уже об этом предмете выше, теперь упомяну только о том, что здесь замечено следующее обстоятельство: чем длиннее ряд бесснежных зим, тем наименьше заметна убыль зверей, а иногда даже становится видимой и прибыль, но одна слишком снежная зима, а беда, если две рядом,— и повсеместное уменьшение зверей в одном крае вдруг делается очевидным. Почему это так, решить нетрудно, стоит только познакомиться с сибирской охотой на зверей — как лапчатых, так и копытчатых — и сообразить, что она производится преимущественно зимою и тесно связана с количеством выпавшего снега. Кроме того, уменьшению количества изюбров в Забайкалье, к сожалению, способствует общая слабая струнка всего человечества — жадность к деньгам. В этом случае жадность имеет тесную связь с уменьшением зверей этого рода именно потому, что изюбр-бык одарен природою огромными ветвистыми рогами, которые в известное время года ценятся весьма дорого китайцами. Об этом обстоятельстве я скажу подробнее в своем месте, а теперь займусь описанием этого красавца необъятных лесов Сибири. И в самом деле, надо видеть изюбра на свободе весною, когда уже он вылиняет и получит настоящий рост рогов, чтобы достойно назвать его красавцем.

Изюбр строен, статен, высок ростом, имеет пропорционально величине своей шею и маленькую красивую головку, напоминающую голову кровной арабской лошади. Ноги его тонки, длинны. красивы и крепки. Бока изюбра как-то вздуты, или, как говорят, у него ребра бочковаты, а по выражению сибиряков — зверь вздушистый. Уши изюбра довольно большие, острые, похожие на конские. Морда его продолговатая, узкая, с быстрыми, проницательными, блестящими черными глазами. Хвоста у него нет, а сзади, как у дикой козы, свешивается только кисть волос со спины и прикрывает задний проход⁴⁶. Точно такая же кисть закрывает у самки детородный ее член (петлю). Изюбр-самец гривы и серьги, как сохатый, не имеет; но, несмотря на это, он все-таки красивее сохатого, хотя и меньше его ростом; так что самый большой изюбр-бык весит много 15 и редко 17 пудов, а ростом бывает с обыкновенную здешнюю лошадь. Матка же, изюбрица, никогда не вытягивает 17 пудов и редко достигает 12-пудового веса.

Зимою изюбр имеет довольно длинную жесткую шерсть серовато-бурого цвета, как у косули, а зад (зеркало) совершенно белый, как снег. Летом же изюбр носит менее длинную, лоснящуюся шерсть серовато-красноватого цвета, а зеркало красноватое; по выражению здешних промышленников, он бывает калюной масти, как калюный конь. Вот почему и были примеры, что некоторые промышленники, сидя на солонцах и солянках неподалеку от селений и дожидая зверей, убивали вместо них калюных лошадей, которые охотно ходят на солончаки полизать их гуджиристой земли. Между изюбрами весьма редко случаются так называемые здесь князьки и царьки — совершенно белого цвета, еще реже пегие или серебристого цвета. На выродков этого родя сибиряки смотрят суеверными глазами, как вообще на всех князьков. Конец морды у изюбра бывает всегда черный, с длинными черными усами. При первом же взгляде на изюбра является чрезвычайно приятное впечатление, которое, конечно, глубоко врезывается в памяти страстного охотника до конца жизни. Его величавый, стройный, тонкий стан, гибкие мускулистые члены, красивая головка с живыми черными глазами, опущенными длинными, такого же цвета ресницами и увенчанная ветвистыми рогами, быстрый, проницательный, гордый взгляд, наконец, свободные, легкие движения поневоле заставят обратить на него внимание самого холодного человека и увлечься красотой этого зверя. Изюбрица далеко не так эффектна, как самец; у нее недостает к чудной картине красивых ветвистых рогов и как-то нет той бодрости и энергии, которые так резко бросаются в глаза при взгляде на самца.

Изюбр живет обыкновенно в глухих лесах, в тайге, в удалении от жилья и любит гористую местность. С переменой времени года, следовательно с различием пищи, изюбр изменяет и место своего пребывания. Зимою он обыкновенно выходит из больших хребтов в более мелкие отроги гор, держится большей частью в глухих сиверах, лесистых падях и марях, выходит кормиться на лесные опушки и в солнопеки или увалы, покрытые засохшей травой. В это время он питается преимущественно ветошью, березовой губкой и редко ест самые вершинки молодых побегов таловых кустиков. Надо заметить, что зимой изюбр не ложится отдыхать прямо на снег, как сохатый, а разгребает его копытами до самой земли, как козуля, и ложится уже в приготовленное таким образом логово Прямо же на снег он ложится только в случае нанесенной ему сильной раны. Даже и в то время, когда в сиверах снег зачирает (затвердеет) и образуется наст, что обыкновенно бывает в конце марта, изюбр редко оставляет лесистые вертепы и мало выходит на чистые луговые места, особенно там, где его часто пугают охотники, и довольствуется весьма скудной пищей, ест молоденькие лещиновые и таловые прутики, березовый и осиновый лист и прочую, едва выглядывающую из-под снега растительность скудного севера. В это время он любит ходить пить на лесные опушки и в чистые луговые пади на озера и речки, чтобы полизать льду. Кроме того, изюбры, живущие около тех мест, где крестьяне косят сено, любят посещать чужое добро и полакомиться зеленым сенцом; и горе хозяину, если он не огородит остожья в тех удаленных местах, где изюбров много — они съедят все сено; но за это нередко и сами расплачиваются жизнью, потому что догадливые промышленные мужики иногда нарочно в изгороди, около стожков сена, делают несколько маленьких ворот и ставят в них луки или же настораживают старые винтовки и зачастую добывают таким образом изюбров, которые придут покушать сенца. Но солончаки для этих животных дороже всего, на них они ходят даже зимою, разгребают копытами снег и лижут солонцеватую мерзлую землю. По мере приближения весны изюбры мало-помалу оставляют глухие дремучие леса и выходят на более открытые увалы по утрам и ночам; а днем избирают такие лога на солнечных увалах, которые поросли лесом, в особенности осинником, как здесь говорят, живут во дворцах. В это время года они питаются преимущественно ветошью, которая на открытых полуденных увалах от доступа солнечных лучей скорее оголяется от снега, чем в лесу, в котором тогда снег так затвердеет и иногда образуется такой крепкий наст, что изюбрам ходить по нему решительно невозможно, не обдирая себе ноги до крови.

С нетерпением ждет изюбр дружной весны, когда лучи весеннего солнца в состоянии уже растопить ледяные оковы, когда, распустя хвост и опустив крылья, начнут щелкать и доходить до исступления краснобровые глухари и запищат нежноголосые рябчики; когда начнет отходить земля, снег совершенно стает, образуются ручейки и зажурчат между кочками по камешкам; отойдут деревья и прутья их, потеряв упругую сталеватость, сделаются мягкими, на веточках появится смолистая почка или мочка и распустит свой аромат по воздуху; явятся по увалам на солнопечных пригревах синенькие цветочки прострела или ургуя (породы лютика) и, наконец, появится на сырых местах молодая зелень, которая, с трудом пробиваясь сквозь старую ветошь, как щетина, изумрудно-зеленым цветом покроет некоторые части увалов... В это время, едва только черкнет вечерняя заря, а другой раз еще и солнышко не успеет спрятаться на западе, как изюбр уже на увале, бегает за синенькими цветочками ургуя и щиплет молодую, только что показавшуюся травку. Тут он проводит нередко целую ночь, так что солнышко застает его на увале и, уже поднявшись довольно высоко, заставляет удалиться в лес. Верно, весна везде и для всех — весна!.. Таким образом, изюбр на увалы выходит вплоть до появления овода, т. е. до тех пор, когда зеленая трава покажется везде — и в падях, и даже в сиверах, а на увалах, напротив, она станет уже терять свою свежесть и начнет подсыхать.

С наступлением лета для изюбра солонцы и солянки играют главную роль; тогда на увалы он совсем не ходит и переселяется на постоянное житье в глухие леса, в дремучие сивера и уходит в большие хребты, поднимаясь даже на самые гольцы высоких гор, чтобы скрыться от докучливого паута. На озера изюбры ходят редко, разве для того только, чтобы покупаться после сильной жары и, освежившись, бежать на знакомые солонцы и солянки.

Изюбры чрезвычайно легко и ловко плавают, но не ныряют, как сохатые, и ир не едят. Во время течки огромной ширины реки и озера не удерживают изюбров — они их легко переплывают для того только, чтобы почуять, нет ли где-либо на той стороне холостых маток. В случае опасности изюбры тоже бросаются в большие реки и озера и тем нередко спасаются от преследований охотников. Вымывшись на озере от пыли и грязи, изюбры обыкновенно отправляются, как я сейчас сказал, на солонцы и солянки, где и проводят уже всю ночь до утра, лижут и грызут солонцеватую землю, которую они так любят; для них это любимое блюдо. Ягоды и грибы они тоже кушают с большим аппетитом.
Изюбры любят общество и зимою сбираются иногда в огромные стада. Случается, что в одном стаде бывает по нескольку сот голов. В таком стаде все равны, набольших нет; тут вы увидите больших старых самцов, средних быков, разного возраста маток, больших и маленьких телят; все они вместе ходят, спят, жируют и спасаются в случае опасности. В большие холода изюбры даже нарочно ложатся вместе, друг возле друга, и жизненной теплотой согревают один другого. Но перед весной, с наступлением теплого времени, общественная жизнь прекращается: большие самцы покидают стадо, разъединяются и живут порознь весну, лето и осень до следующей зимы. В стаде остаются только молодые изюбры и телята, которые и держатся больше в лесных опушках и мелких порослях. Матки остаются со своими детьми ровно год, т. е. до новых родин; тогда они старых телят отгоняют и на их попечение поступают новые, молодые. Зимою в изюбрином стаде нередко видят также и диких коз, которые ходят с ними вместе и в случав опасности вместе же спасаются бегством. Поэтому ясно, что изюбры, хотя и несравненно больше диких коз, живут с последними в видимой дружбе и согласии.

Время изюбриной течки бывает в начале осени; именно, гоньба их начинается в начале сентября и продолжается только три недели, обыкновенно до начала октября. Следовательно, изюбр гонится несколько позже дикой козы. Молодые изюбры начинают отыскивать маток несколько раньше старых и тем раздражают последних, которые, заметив молодых, разгорячаются сами и начинают тоже отыскивать самок, что и служит началом изюбриной течки. Нужно быть очевидцем, чтобы поверить всем рассказам, относящимся к этому периоду любовного неистовства, владеющего ими в продолжение трех недель, как я сказал выше. Даже мало быть очевидцем нескольких супружеских сношений самца с самкой, нужно видеть самому все и проследить все это время любви от начала до конца — тогда только можно составить о нем полное понятие, не подверженное никакому сомнению.

Изюбр в стаде с матками во время течки то же, что жеребец в своем косяке. С начала гона изюбры бегают везде по лесу, наклонив голову к земле, как жеребцы, и отыскивают по следам самок. Во все это время они сильно ревут или, как говорят охотники, токуют, т. е. голосом призывают к себе самок *. Токуют они с самого начала гоньбы и до ее окончания, потому что изюбр-бык никогда не ограничивает числа своих любовниц, составляющих его гарем, и все старается приобрести их более. Часто у одного быка бывает от 10, 12 и до 15 самок — и все-таки недоволен, и этого ему мало; все ходит и ищет еще. Экая жадность!..

Рев изюбра похож на обыкновенное мычание быка, только гораздо тоньше и резче, так что голос его бывает слышен верст за пять и более, особенно на заре, вечерней или утренней. Изюбр начинает реветь с басовых нот и, поднимая все выше и выше, оканчивает чрезвычайно высоко. По силе голоса можно узнать величину ревущего зверя: чем голос грубее и гуще, тем старше изюбр, и наоборот — чем нежнее и выше, тем моложе. Сами изюбры хорошо знают это отличие; вот почему молодые быки, заслыша голос старого самца, перестают реветь сами, чтобы тот не прибежал на их зов и не отбил у них маток. Напротив, старый изюбр, заслыша рев молодого, продолжает реветь громче и чаще, чтобы молодой узнал соперника и не смел бы явиться к нему для отбоя самок. Иногда же бывает наоборот — старый самец, заслыша молодого, который громко взревел около своего гарема, недовольный малым числом самок, опрометью бросается на голос соперника, отбивает у него самок, сколько удастся, и пригоняет их к своему, оставленному на время гарему. Такой изюбр называется здесь ревуном; он обыкновенно бывает лет семи или восьми, самый бойкий, сильный и смелый. Они побивают более старых изюбров, и последние их боятся. Табун маток ревун держит всегда в куче, гоняет их с одного места на другое, на жировку, на водопой, словом пасет их, как самый лучший косячный жеребец, а в случае непослушания страшно бьет их рогами, передними и задними ногами и хватает зубами.
Изюбры же лет трех или четырех, которые еще не достигли полного возраста, следовательно, не возмужали и не окрепли, табунов маток не имеют; они как холостяки ходят поодаль от таких гаремов и пользуются оплошностью своих страшных соперников, изюбров-табунщиков, ревунов, как здесь говорят. Такие молодые трех- или четырехгодовалые бычки во время течки (только) здесь и называются одиночками, или по-туземному гирько. Вот эти-то гирько и ходят за табуном поодаль, выглядывают и высматривают, не удалился ли куда-нибудь ревун-табунщик, чтобы в его отсутствие попользоваться супружескими сношениями с одною из маток его гарема. И если это удастся, гирько, сделав свое дело, тотчас удаляется до возвращения хозяина, и потом снова ходит сзади и снова ищет удобного случая.

Иногда за одним табуном, находящимся под сильной защитой могучего ревуна, ходят по два и по три гирько. Они не ревут вовсе, потому что боятся ревунов; их дело только без всякого шума, тихо следить за табунами да хитро и ловко пользоваться оплошностью табунщиков. Беда, если табунщик, надеющийся на свою силу и храбрость, услышит где-нибудь рев другого быка-ревуна; он тотчас бросает свой табун, если у него мало маток, и бежит как стрела прямо к тому месту, где послышался рев, чтобы отбить самок и присоединить к своему гарему. Вот в этом-то случае, когда хозяин при табуне, ревуны страшно дерутся между собою. Бой их сходен с сохатиным, только гораздо злобнее и отважнее. Сперва соперники обыкновенно ходят друг против друга, ревут, мотают рогами и бьют копытами землю; потом с яростью и ожесточением бросаются друг на друга и дерутся с бешеной запальчивостью, нанося страшные удары рогами, копытами и жестокие раны зубами. Конечно, если самцы не равносильны, то бой кончается скоро; сойдутся раз, два, много три, и слабейший тотчас делает уступку, а победитель, сгрудив его табун весь в кучу или отбив только несколько маток, пригоняет их к своему табуну и соединяет в более обширный общий гарем. Если же самцы равносильны, то бой продолжается нередко по целым суткам и более и оканчивается иногда смертью одного из них или обоих вместе. При этом побоище случается чаще, чем между сохатыми, что соперники так сплетаются рогами, что уже не в состоянии бывают сами собою распутать рога, а потому, выбившись из сил, падают и пропадают от голода и изнеможения. Здешние промышленники часто находят их трупы, изрытые рогами, искусанные зубами, избитые, окровавленные, что ясно доказывает свирепость их драки. Мне однажды случилось найти только одни рога, которые своими боковыми отростками так крепко и хитро были связаны между собою, что их никаким способом нельзя было растащить порознь, не выпилив некоторые части рогов; трупы самих животных были съедены хищными зверями.

Случается также, что быки во время остервенелой драки сбрасывают друг друга под крутые утесы и россыпи, иногда чуть не в бездонные пропасти; и надо видеть эту картину, чтобы вполне оценить ее достоинство, когда побежденный изюбр, кувыркаясь, полетит в пропасть и с маху налетает на острые оголенные скалы, ребром стоящие плиты, огромные валуны, низвергает за собой оторванные камни и плиты, которые, полетев вниз, в свою очередь делают то же, ломают кусты, ломают деревья — и когда все это с шумом и треском стремится вниз, на почву угрюмой пропасти или на лоно каменистой горной речушки... Боже! в каком виде прилетает несчастный ловелас на дно отвесной пропасти! Это уж не тот красавец изюбр; нет, это обезображенный труп, это огромный кусок мяса, вместе с переломанными костями и шерстью, обвитый изорванными кишками... Брррр... Больно смотреть на жертву слепой любви, бешеного инстинкта!..

Большей частью, в то время, когда дерутся быки-табунщики, гирьки, пользуясь удобным случаем, совокупляются с оставленными самками. Беда гирько, если поймает его в прелюбодеянии изюбр-ревун, хозяин гарема, тут остается ему одно спасение — поспешное бегство. Бывают одиночки и такого рода, что они не следуют постоянно за одним табуном подвластных маток, а ходят по лесу по таким местам, где преимущественно гонятся изюбры, и слушают, не ревет ли где-нибудь бык; и лишь только заслышат его голос, тотчас тихонько идут на то место, приближаются к табуну на благородную дистанцию так тихо, так аккуратно и осторожно, чтобы табунщик не мог их заметить, и выжидают оплошности страшного хозяина. Не удалось тут, идут к другому табуну, там — к третьему и т. д. Смотришь, где-нибудь и пройдет все благополучно, а где и жутко придется. Пословица говорит: люби кататься, люби и саночки возить. И справедливо; только для бедного гирько эти саночки бывают иногда уж очень тяжелы, не под силу!

Случается, что в то время, когда ревун убежит на голос другого, для того чтобы отбить чужих самок, и оставит свой гарем без призрения, вдруг во время его отсутствия в него забирается какой-нибудь другой холостой бык или бойкий гирько и поспешно угоняет маток в иное место, иногда за несколько десятков верст. Тогда хозяин по возвращении своем, оставшись победителем или побежденным, не найдя своего табуна, бросается по следу похитителя, и если догонит, то жестоко расправляется с вором. Из всего этого видно, в какой суматохе происходит течка изюбров! Поэтому самцы иногда до того исхудают, что едва только бывают в состоянии передвигать ноги. Вот до чего доводит горячая страстная любовь и дикого зверя!..

Изюбры гонятся преимущественно по лесистым падушкам, на лесных ключах, в прохладе или же по стрелкам (смотри объяснение) и в это время в глухие сивера уже не ходят. На солонцы же и солянки нередко приходят целые табуны маток под предводительством изюбра-ревуна. По окончании течки изюбры, исхудалые, обессилевшие, оставя оплодотворенных маток на произвол судьбы, переселяются в самые глухие сивера, в хребты, на мхи и шивыгу (какая-то небольшая травка, зимою и летом зеленого цвета, растущая около валежин, карчей, выскарей, камней и в прочих местах) и живут обыкновенно в дремучем девственном лесу до тех пор, пока не поправятся силами. Во время гоньбы изюбры едят мало, а в особенности самцы, и тогда мясо последних бывает невкусно, имеет дурной запах и скоро портится. Шея у самцов во время течки от непрестанного усиленного рева весьма приметно толстеет и приходит в нормальную величину уже по окончании течки, в начале зимы, а вместе с тем и мясо его теряет дурные свойства и делается вкусным и здоровым. Нередко холостые быки во время гоньбы от досады и ярости роют рогами и бьют копытами землю у подошвы гор и таким образом делают огромные ямы, в которые ложатся и отдыхают, пока земля не нагреется от теплоты собственного их тела. Табунщики же ходят больше на ключи, лесные поточины, мочажины, калтусы (тоже мокрые места, на низких местностях), даже на самые болота, и ложатся в них, чтобы охладиться. Самое совокупление изюбров бывает везде и во всякое время, в зависимости от порыва самца и способности к совокуплению одной из супруг, составляющих его богатый гарем. Изюбрицы, как и сохатицы, в супружестве предпочитают старых изюбров, т. е. самцов лет семи или восьми, молодым трех-или четырехгодовалым, равно как и слишком старым, по известной уже читателю причине. Матки бывают жирны и вкусны даже во время самой течки и шеи у них не толстеют.

Оплодотворенные самки ходят чреватыми около 36 недель и весной, обыкновенно в мае и редко в начале июня, приносят большей частью по одному теленку. Некоторые промышленники утверждают, что будто бы изюбрицы частенько приносят и двух молодых. Мне не довелось убедиться в этом по собственным наблюдениям, хотя и случилось видеть однажды в лесу, в глухой чаще, матку с двумя молодыми телятами. Но ее ли были эти оба теленка, утвердительно сказать не могу, потому что, как мне тогда показалось, один из них был приметно больше другого, и нет ничего мудреного, что тот или другой, потеряв свою мать, пристал к отелившейся изюбрице. А это, как говорят, случается нередко, если мать теленка убита промышленниками, задавлена хищными зверями и т. п. А сердце матери мягко, нежно и сострадательно не у одного человека, но и у животных, еще едва ли не в большей степени, и потому матка-изюбрица никогда не откажет в воспитании и материнской ласке осиротевшему теленку, в особенности тогда, если она каким-нибудь образом лишилась своего родного детища. В наибольшей степени эта благородная черта замечена у козуль.

Изюбрица телится обыкновенно под увалами или под стрелками, в густом молодом осиновом или березовом лесочке, и никогда не отелится в глухом сивере. Перед разрешением от бремени она так же мучится, как и сохатица. Особого места и мягкого логова она не приготовляет, а телится прямо на траве или на мху. До тех пор пока теленок не обсохнет и не поправится силами, что продолжается от двух до трех дней, мать никуда не отходит от теленка, и как только он мало-мальски окрепнет, она с величайшей осторожностью переводит его на другое, более удобное и скрытное место и прячет его в траве, между кустиками, в ягоднике и прочем. Когда теленок поймет в чем дело и, спрятанный матерью, будет лежать смирно, тогда она решается оставлять его одного и уходит на добрые корма. Пришедши с жировки, она обыкновенно манит его голосом, тихонько помыкивая, как корова; теленок, слыша зов матери, тотчас выскакивает из тайника, подбегает к матери и сосет. Изюбриный теленок родится довольно маленьким, несравненно меньше обыкновенных телят, на тоненьких высоких ножках, чрезвычайно красивый, стройный и игривый; цвет шерсти на нем красноватый с пестрыми желтыми по токам полосками, которые уничтожаются с возрастом.

В первый период его возраста мать кормит теленка молоком, которое у него желтоватого цвета, густое и несколько пахнет серой. В это время у изюбрицы вымя бывает большое, как у коровы, с надутыми сосками. С неделю спустя и более, когда уже теленок значительно подрастет и окрепнет, мать начинает водить его с собою и в случае опасности тотчас его прячет, а сама спасается бегством в совершенно противоположную сторону. Словом, в этом случае она поступает так же, как и сохатица. Впрочем, двухнедельный теленок до того уже крепок, что собака с трудом его догоняет. Если мать случайно убьют, то через несколько времени к ней непременно является и теленок, и наоборот — мать не замедлит явиться к трупу своего детища, если только все тихо и спокойно вокруг. В половине лета теленок уже всюду следует за матерью и даже сопровождает ее на солонцы и солянки. Он постоянно ходит сзади матери и никогда не опережает ее, нередко играет с нею и выкидывает преуморительные прыжки с необычайной легкостью и проворством, во время чего мать или принимает участие в игре, или лежит и с любовью смотрит на его проказы. Словом, все воспитание теленка и нежное обращение матери изюбрицы со своим детищем во всем сходны с описанным мною воспитанием молодого сохатенка. Встречаются такие изюбрицы, которые постоянно каждый год совокупляются с самцами, но стельны не бывают; их называют здесь яловыми, равно как и тех, которые приносят молодых через год или бессрочно. Такие самки бывают всегда жирнее тех, которые чреватеют ежегодно; кроме того, некоторые из них имеют еще небольшие рога. Теленок ходит с матерью до начала самой течки, а во время нее отделяется и присоединяется к прошлогодним телятам; по окончании же течки матери снова отыскивают своих телят безошибочно и ходят с ними до следующей весны, т. е. до следующего отеления. Телята одногодки здесь называются, как и сохатиные, лончаками, двухлетки — наргучанами, трехлетки — третьяками; а трехгодовалая самка называется просто нетелью. У наргучана-бычка в конце зимы начинают расти первые рожки, которые здесь и называются, как у сохатых, сойками или спичками, а у третьяка бывают отросли или отростки, т. е. рога начинают разветвляться, и потому в этом возрасте изюбры начинают входить в течку, а самки оплодотворяться. Некоторые охотники утверждают, что двухгодовалые изюбры уже скачут на самок, это правда; скачут, но не оплодотворяют. Изюбры достигают полного своего возраста в семь лет и поэтому можно думать, что они могут жить до сорока и несколько более лет. Были примеры, что здесь убивали до того старых изюбров, что зубы у них были все уже истерты, глаза совершенно впали и помутились, по всему телу, а в особенности на голове, были видны седые волосы, мясо их было чрезвычайно сухо и вяло, а кожа дрябла и тонка. Мне не случалось видеть изюбров, которые бы имели более двенадцати отростков на одном роге и двадцати четырех на двух.

Рога у изюбров сходны с рогами обыкновенных северных оленей: лопаты, как у сохатых, они не имеют. У них из главного стержня, непосредственно выходящего из грозда, прямо идут боковые отростки и располагаются в разных плоскостях между собою, без всякого порядка. Зимою, около рождества христова или несколько позже, изюбры ежегодно теряют рога, которые и спадают у них вплоть до самого грозда, так что в это время издали довольно трудно отличать самца от самки. Вблизи различие покажет только одна кисть детородного члена, которую издали приметить невозможно.

Сбрасывание рогов у старых изюбров совершается раньше, чем у молодых, а следовательно и вырастание новых у молодых изюбров начинается позже, чем у старых. Обыкновенно в великом посту у самцов начинают показываться из грозда небольшие рожки, мягкие, кровавые внутри и опушенные снаружи мягкой пушистой шкуркой. В это время, время выхода молодых рогов, изюбры бывают осторожнее в движениях, они не бодаются между собою, не трутся о деревья и с величайшей осторожностью относятся к своим рогам. Они у них чрезвычайно зудят и чешутся, так что изюбры с особенной заботливостью и аккуратностью чешут их задними ногами, а о деревья трут только один лоб. Беда, если изюбр сломает молодой рог: крови идет чрезвычайно много, а бывают случаи, что самцы от этого и пропадают, в особенности тогда, когда поврежден самый грозд. По мере приближения весны рога их все более и более увеличиваются, выходят боковые отростки и, наконец, к летнему Николе (9 мая) рога уже получают почти настоящую величину (они имеют огромное значение в торговом отношении у забайкальских промышленников). Весною эти рога, как я. уже говорил несколько раз, именуются пантами. Вот эти-то самые панты и играют такую важную роль в охотничьем мире здешних промышленников; вот они-то и есть эмблема счастья здешних зверовщиков, они-то и тревожат и волнуют страстное сердце сибирского охотника весною!

По всему вероятию, слово «панты» не русское, а принадлежащее разноречивому языку здешних инородческих племен. Что оно означает — не знаю. Но слово, «панты» здесь так общеизвестно, что маленькие ребята его знают; а промышленники обыкновенно говорят так: «прошлого лета я убил панты; бивал ли ты панты?» и прочее, т. е. здесь под словом «панты» прямо означается изюбр-бык в весеннее время, когда рога его носят название пантов. Собственно пантами здесь называют такие весенние рога изюбра, которые внутри на оконечностях отростков мягки и покрыты все пушистой шкурой, т. е. когда отростки рогов не получили еще настоящего вида остроконечных сойков, а оканчиваются мягкими желваками, которые бывают иногда в кулак величиною. Самое лучшее время для настоящих пантов — это конец мая и начало июня. Достоинство их главнейше определяется тем, чтобы желваки на оконечностях будущих сойков или отростков были как можно больше и мягче, т. е. сочнее и кровянистее. Лучшие панты считаются из 6, 7 и даже 8 отростков (желваков). Панты имеют свое значение только до тех пор, пока желваки их мягки и покрыты еще нежной пушистой шкуркой, что и бывает почти до петрова дня, а с этого времени желваки уже начинают твердеть, присыхать, как здесь говорят, утончаться; шкурка на них лопается, оголяется роговое вещество, и они принимают вид настоящего, заостренного вверху костяного сойка. Все это совершается очень скоро, в продолжение трех или четырех дней и много недели; тогда уже панты теряют свою ценность и значение в торговле, и, увы! сравниваются с обыкновенными рогами сохатого, т. е. идут на какие-нибудь поделки и безделушки, а нередко и бросаются в лесу без малейшего внимания. Но панты в самом прыску или соку имеют огромное значение в торговле с китайцами и ценятся иногда до 150 рублей серебром за пару (два рога). В Кяхте сибирские купцы выменивают на панты у китайцев множество заграничных товаров, как то: байховый и кирпичный чаи, китайские канфы, дабы, полушелковицы, даже шитые шелковые азямы и другие вещи. Китайцы хорошо знают это время и все выезжают сами в известные пункты на границу, что обыкновенно и бывает в петров день или несколько раньше или позже, и променивают свои произведения на добытые весною панты. Для чего китайцы берут панты, не имеющие решительно никакого значения в торговле внутри России, решительно неизвестно; но здесь носятся темные слухи, что будто бы они из пантов приготовляют сильнейший конфертатив. Другие же слухи (менее общие) таковы: будто бы китайцы извлекают из пантов экстракт, которому приписывают могущественное целебное свойство в самых опасных болезнях, и будто бы этим средством в состоянии пользоваться в Китае только одни тамошние богачи, мандарины, потому что цена на экстракт очень высока. А этим последним обстоятельством и объясняют высокую цену на самые панты при покупке их китайцами в наших краях. Любопытно было бы узнать достоверно, для чего именно служат китайцам панты? Конечно, нет никакого сомнения, что они там играют важную роль в торговой промышленности: это уж доказывает высокая цена на панты, поднятая самими китайцами в наших краях. Ведь не берут же китайцы ни сохатиных, ни козьих, ни изюбриных рогов, когда последние перестают быть пантами! Хотя бы наша медицина обратила на это внимание ⁴⁷.

Дороговизна пантов заставила хитрых сибиряков подняться на выдумки; именно, многие промышленники держат при домах изюбров, быков и маток; первые приносят ежегодно панты, а последние телят, которые в свою очередь впоследствии награждают хозяев пантами и телятами. Так, например, казаки, живущие по реке Ингоде, и богатые крестьяне по реке Чикою держат изюбров по нескольку десятков при домах, во дворах, и на зиму заготовляют им сено. Весною снимают с самцов панты и меняют китайцам на товары. Но странно, что панты домовых изюбров ценятся дешевле диких, добытых промыслом в тайге. Почему это так — не знаю.

Во время гоньбы домашние изюбры до того бывают дики и сердиты, что хозяева, к которым они уже привыкли с малолетства, боятся подходить к ним в это время, потому что быки с яростью бросаются тогда на человека и домашних животных. Были примеры, что такие изюбры убивали до смерти неосторожных копытами. Говорят, что если прирученных изюбров в молодости выхолостить, то рога у них уже никогда не вырастут; если же выхолостить такого изюбра, который получил уже настящие рога, то они никогда уже не спадут и останутся при нем до смерти; известно также, что холощеные изюбры не только делаются совершенно смирными в урочное время гоньбы, но они сильно жиреют и мясо их бывает вкусно во всякое время. Если все это справедливо, то вырастание рогов имеет большое соотношение с развитием детородных членов, способностью к совокуплению и оплодотворением. Впрочем, об этом я уже приводил другие доводы в статье «Сохатый». Жалею, что по разным причинам, при кочевой почти жизни, мне не удалось самому держать изюбров в дому, чтобы во всем убедиться лично и наблюдать за всеми фактами, про которые часто приходится писать так: говорят, как слышно и прочее. Я же, чего не видал своими глазами или не испытал на деле, никогда не выдаю за факты. Конечно, про домашнее содержание изюбров можно написать отдельную статью подробно, но я не берусь за это, так как хорошо не знаком с этим делом. А не худо бы кому-нибудь знающему черкнуть об этом интересном предмете особо.

Все это, однако же, доказывает, что изюбры легко делаются ручными и в состоянии переносить домашнее содержание, а поэтому можно думать, что их нетрудно обратить совершенно в домашних животных. Для вышеописанной цели здешние промышленники ловят изюбров еще маленьких в ямах и воспитывают дома, стараясь сначала подделаться к той среде во всех отношениях, к которой они принадлежали. Даже были примеры, что большие изюбры, пойманные живыми тоже в ямах и невредимо доставленные домой, скоро ручнели и привыкали к домашней жизни. Замечено, что самки скорее покоряются воле человека и делаются в непродолжительном времени совершенно ручными, забывая всю дикость первого своего воспитания. Даже во время гоньбы они бывают смирны и отважны только в то время, когда трогают их молодого теленка.

Итак, панты после петрова дня уже не панты, а просто изюбриные рога со многими сойками или отростками. С этого времени кожа на них начинает лупиться и висит клочьями, а самые рога затвердеют; тогда изюбры начинают сильно тереться рогами о деревья, как говорят, пилить или скоблить, для того чтобы скорее очистить рога от рубашки (шкурки) и тем облегчить свою ношу, потому что панты большого размера вытягивают иногда около пуда. Промышленники говорят, что изюбры также съедают эту, спадающую с рогов шкурку, как сохатые, и для той же цели. Насколько это справедливо — не знаю. Скажу только, что мне и другим охотникам никогда не случалось находить в лесу этой шкурки, тогда как сброшенные изюбрами рога валяются во множестве по всей сибирской тайге, где только водятся эти звери, и нередко попадаются на глаза охотникам.

Для того чтобы свежие панты не испортились в жаркое летнее время, их нарочно варят в соляном рассоле, т. е. кладут панты в горячий рассол и дают ему два или три раза хорошенько вскипеть, и только; тогда панты тотчас вынимают и сушат. Варить панты все-таки нужно человеку опытному и хорошо знающему это дело, а то недолго и испортить дорогую добычу. Спрашивается теперь, что же может сравниться с ценностью из царства животных в Забайкалье с пантами, когда хорошие панты ценятся иногда до 150 рублей, да, кроме того, мясо целого изюбра стоит 10 и более рублей серебром, да шкура изюбра 3—6 рублей серебром. Вот и выходит, что пуля, добывшая панты, принесет чистой пользы хозяину до 165 рублей. Это недурно для простого промышленника! Из-за этого стоит ему похлопотать на искусственных солянках, чтобы приманить к ним зверей полизать солонцеватой земли. Стоит того, чтобы потерять несколько свободных от работы дней, не поспать несколько ночей и употребить их в бдении для скарауливания таких зверей!.. Теперь понятно, почему здешних промышленников сильнее чем в другое время, весна манит в распустившуюся тайгу. Понятно, почему они весной оставляют сохатых и других зверей в прозрении и гоняются только за изюбрами. Понятно, понятно!.. Изюбриная шкура точно так же, как и сохатиная, идет на те же поделки и носит тоже название половинки. Вся разница состоит только в том, что изюбриная половинка тоньше сохатиной, а потому легче, хотя и не уступает в прочности последней. Изюбры точно так же, как и сохатые, страдают от овода, почему они тоже имеют подкожных угрей, горловых и носовых червей; а шкура их, в известное уже читателю время, бывает вся в мелких дырах, т. е. свищах.

Мне рассказывал один достоверный здешний промышленник, что он однажды, проезжая верхом по тайге в летнее время, нашел изюбра-быка, зацепившегося рогами за развилистое дерево, уже мертвым. Весь его зад и часть туши были съедены хищными зверями, а голова, шея и лопатки еще висели над землей и были только поклеваны воронами и другими хищными птицами. Это ясно доказывает, что изюбр, чесавшись рогами о дерево, увязил их между сучьями и не смог сам освободить рогов, а потому выбился из сил и с голоду сдох; его нашли хищные звери и, сколько было возможно, съели.

Самый след изюбра чрезвычайно похож на сохатиный, только несколько поменьше; конечно, это сходство бывает только тогда, когда звери тихо ходят по мелкой порошке или по крепкой грязи, но коль скоро они бегут, сходство исчезает уже потому, что испуганный сохатый всегда бежит рысью или иноходью, как верблюд, а изюбр в мах, на скачки, как козуля. Следовательно, разница в сакме (самая походка, побежка зверя, след, нарыск) очевидна. Нельзя не удивиться легкости изюбра, смотря на огромные его прыжки, которые он делает при быстром беге, спасаясь от собак. В самом деле, перепрыгивая огромные валежины, он делает скачки обыкновенно в 3 и 4 сажени, а если это случится хотя немного под гору, то прыжки бывают в 5 и 5¹/₂ сажен. Ведь эдак не прыгают и знаменитые английские скакуны! Изюбр в спокойном состоянии духа обыкновенно ходит, как коза, ставит ноги как-то врозь и бороздит ими по глубокому снегу, а сохатый ходит чисто, ноги ставит прямо, и, как бы глубок снег ни был, ногами не бороздит.

След самки-изюбрицы продолговат и узок, а самца кругл и широк. Изюбр делает шаг шире, чем самка. Молодой бык следом своим сходен с маткой, потому что копыто у него тонкое и небольшое. Задки или пазданки, находящиеся у изюбров повыше пятки, у самцов бывают тупы и стоят врозь, а у самки они острее и заворочены внутрь, что ясно приметно в мокром снегу или липкой грязи. Сильно разжиревший старый изюбр ступает задней ногою близ передней, но не прямо след в след, а как бы не доступает пальца на Два, что и называется здесь приступом; в редких случаях это же обстоятельство бывает и со стельной самкой, донашивающей последнее время. Молодые же изюбры, а в особенности изюбрицы, ставят обыкновенно заднюю ногу несколько дальше передней, что и называют некоторые переступом. Изюбр, ступая по мягкой и сочной траве, особенно во время росы, как бы срезывает ее копытами вплоть до земли, а самка только мнет или, лучше сказать, давит траву. Чтобы узнать свежесть следов летом, стоит только пощупать пальцами и рассмотреть смятую или сорванную траву, и сейчас можно видеть, свежая она или уже засохла? Точно так же и зимою, только пощупай пальцем самый след; если в нем обвалившийся с боков снег рыхл и мягок, значит зверь прошел недавно, много что за полчаса; если же он затвердел и окреп, то означает след старый; когда же он покрылся инеем — еще старее. Кроме того, свежий след тотчас покажет охотнику собака, если она с ним.

Много есть и других признаков относительно следов этих зверей, которые известны всем здешним опытным охотникам; я ограничусь уже описанными признаками, как главными, о менее нужных умолчу; они составляют специальность здешних зверовщиков, а эта специальность нужна не всем даже и охотникам, а не только читателю не охотнику. Бог с ней, пусть она останется достоянием сибирских промышленников; ведь все равно, она бы не принесла никакой пользы большинству читателей, а только бы затмила главные признаки и, пожалуй, надоела бы своею подробностью. Так, например, к чему знать читателю, как отличить по одному следу третьяка изюбра от наргучана сохатого, когда в этом и сибирские специалисты нередко сбиваются.

Изюбры, как и все звери, линяют два раза в год — весною и осенью. Зимняя шерсть их длиннее, пушистее и прочнее летней, которая имеет лоск. Изюбриная шерсть чрезвычайно легка и удобна к набивке матрасов; она никогда не скатывается и имеет надлежащую упругость. Мне рассказывал один здешний промышленник, что он однажды во время белкованья на китайской границе видел изюбриного князька, совершенно белого как снег. Ружье у него было заряжено маленьким (беличьим) заправом. Изюбров, как он говорил, было пять штук: два быка, две матки и один наргучан. В числе первых и был князек. Сколько представлялось удобных случаев убить одну из маток, но он, нарочно пропуская их, поджидал князька. Дело кончилось тем, что он своею настойчивостью испугал всех изюбров и те убежали, так что он не успел выстрелить и вдогонку. Конечно, после этого по обыкновению явилось позднее раскаяние; но к чему оно, когда изюбров уже давно не было под его выстрелом! Мне никогда не случалось не только убивать, но даже и видеть изюбров-князьков.

Изюбр одарен острейшим зрением, тончайшим слухом и весьма чувствительным обонянием; последнему он доверяет более, нежели двум первым. Едва только где-нибудь треснет сучок, зашарчат сухие листы или зашевелится валежник по какой бы то ни было причине, изюбр тотчас оборачивается в ту сторону, откуда ему послышались звуки или так что-нибудь почудилось, поднимает свою статную головку, напрягает уши, старается разглядеть предмет, наведший на него подозрение, и нюхает, поводя ноздрями во все стороны. Нередко он заходит из-под ветра, чтобы ясно понять причину шороха, стука или треска, и если убедится в безопасности, остается на том же месте, долго еще прислушиваясь, озираясь и нюхая, нет ли еще где скрытой опасности. И лишь только ее заслышит, например говор охотников, лай собак, конский топот, стремглав бросается спасаться и делает прыжки удивительных размеров. Человека изюбр узнает издали, не только на ходу, но даже и неподвижно стоящего, и беда, если он заслышит запах охотника, хотя бы он не слыхал еще шороха и не видал его самого,— бежит без оглядки, сколько есть силы. Но уху, впрочем, он иногда и не верит, потому что в лесу часто трещат сучки и шарчат листы от разных причин, к чему он привык, не видя в этом никакой опасности. Дыму и огня изюбры не боятся, они с малолетства привыкли к лесным пожарам и весенним палам. Точно так же они не боятся свободно пасущихся лошадей и других домашних животных; даже нередко случается, что изюбров, живущих в близлежащих к селениям лесах, видят на ключах и солончаках вместе с домашним скотом, конечно только в то время, когда нет при нем ни пастуха, ни собак.

Изюбр ест медленно и с большим выбором, пьет много, особенно летом в сильные жары; после сытного обеда охотно ложится отдыхать, что также делает, надобно полагать, и для свободного отрыгания жвачки. Изюбр при жевании пищи меньше гремит зубами, чем сохатый, что опытные охотники хорошо знают и, карауля зверей по ночам, узнают по этому, кто пришел на солонец или солянку, сохатый или изюбр. Изюбриное мясо в обыкновенное время составляет здоровую и питательную пищу, оно довольно приятного вкуса, в особенности мясо молодого теленка или матки-нетели. Хорошо изжаренный теленок составляет замечательное блюдо, от которого, я уверен, не отказался бы ни один из гастрономов.

Многие здешние промышленники уверяют, что изюбриные самки в известное время (не знаю, когда именно) имеют под нижней стороной короткого хвоста наросты черного цвета в виде паюсной икры, которые будто бы высоко ценятся китайцами и охотно ими берутся с тою же целью, как и панты. Мне не случалось видеть такого нароста, а потому я и не выдаю этого за факт.

Замечательно, что при рассмотрении внутренностей изюбра всякий будет поражен отсутствием желчи около печени, как это существует у многих животных; спрашивается, где же желчь у этого зверя? Неужели в конце короткого хвоста, который внутри имеет темно-зеленоватый цвет и отвратительно горький, неприятный вкус? Это обстоятельство достойно удивления уже потому только, что внутренняя организация изюбра составляет исключение из более общего закона природы. Дикая коза тоже не имеет желчи, почему здешние промышленники, зная это, и говорят, что звери эти потому и легки на бегу, что не имеют желчи. Не знаю, насколько справедливо их заключение⁴⁸. Точно также мне еще не удалось убедиться и в следующем: некоторые промышленники удостоверяют, что будто бы изюбры имеют внутри сердца небольшую косточку, имеющую вид креста (?) ⁴⁹.

Уверяют, что изюбры, содержимые здесь при домах, проживают от 12 до 15 и даже до 20 лет в неволе. Я этому мало верю и не допускаю, чтобы дикие звери, совершенно неприрученные и не сделанные домашними, резвые и легкие от природы, имея ограничение в пище, движении и, главное, лишенные свободы, могли проживать такое количество лет. А неволя и свобода — вещи совершенно разные, которые противоположно действуют на продолжительность жизни всякого животного. Гуфеланд в своей известной «Макробиотике» между прочим говорит, что «жизнь рогатых животных вообще короче, чем не рогатых» и что между четвероногими животными можно «эпоху возмужалости принять за пятую часть всего продолжения их жизни». По этому расчету изюбр, как достигающий полного возраста только в 7 или 8 лет, должен доживать до 35 и до 40 лет, как я уже и сказал. В 1858 году около станицы Боринской (на реке Чаче, в Нерченском горном округе) тунгус убил изюбра, который до того был стар, что у него во рту не было почти ни одного зуба: глаза его уже провалились и были совершенно тусклы, как бы матовые, около них было много слезы и скопившегося гноя, а шкура его до того была ветха и тонка (не толще листа толстой чертежной бумаги), что ее нельзя было употребить на домашние поделки и потому ее бросили. Мясо же так было жестко, сухо и вяло, что его в состоянии были есть только тунгусы, которые в этом случае неприхотливы и едят все без разбору: свежину, падаль, козу, волка, рябчика, белку... словом, все, что только в состоянии переварить их неразборчивый желудок. Тунгусы насчитывали этому старожилу до 50 лет!..

Острое зрение изюбра, а также и другое обстоятельство, достойное замечания, должно быть издавна обратили особое внимание здешних суеверных инородцев, которые впоследствии привились и к русским промышленникам Забайкалья. Именно, у изюбра под глазами есть особенные сосудцы в костяных углублениях, наполненные вязкой, темного цвета массой, которая и называется изюбриными слезками. Эти сосудцы с материей находятся непосредственно под кожей, несколько заметны снаружи и кажутся темными пятнами: над сосудцами, в коже, есть продолговатые в величину глаза отверстия, так что, смотря на изюбра издали, кажется, как будто он с четырьмя глазами. Вот это-то обстоятельство и имело такое впечатление на здешних жителей, что между ними ходит поверье, будто бы изюбр был сначала четырехглазым. Эта особенность зверя, вероятно, и была причиной сложившейся легенды, которая и доныне существует между промышленниками и как бы объясняет то обстоятельство, почему изюбр, быв сначала четырехглазым, сделался только о двух глазах, лишившись двух нижних, которыми он видел так же хорошо, как и настоящими верхними. Вот как рассказывают здешние промышленники эту легенду.

«Давнося, когда еще мир только зачинался и, значит, когда все животные были вместе, у изюбра с конем были великие споры. Тогда еще изюбр был четырехглазым. Он и захвастался перед другими животными своей красотой, зоркостью и легкостью бега. Коню стало забедно, что изюбр так выхваляется своею резвостью бега, а его и в грош не ставит. Э, нет, друг, погоди, думал конь, взял и пошел к изюбру. Приходит к нему маленько сконфузившись (т. е. осердившись) и говорит:

— Ты зачем, изюбр, хвастаешься перед всеми зверями, что тебя нет прытче и легче на всем белом свете? Неужели же ты думаешь, что уйдешь от коня?

— Нет, брат, уйду. Не спорь. Да и чем нам спорить по пустякам, так давай ударимся об заклад,— говорит изюбр.

— Давай, брат, давай. Что держишь? Да уж давай биться голова об голову, то есть коли ты от меня убежишь, то с меня голова прочь, не существуй я тогда и на сем белом свете; а коли я убегу,— с тебя голова прочь, ты с миру долой, понимаешь? Ну, согласен, что ли? — спросил конь.

Вот и стало изюбру забедно, что его конь так пристыдил перед всеми зверями и зовет на такой большой заклад. Ретивое у него так и взыграло.

— Ну, ладно; я согласен,— говорит изюбр.— Только дай мне три дня сроку, чтобы приготовиться к бегу.

— Ладно,— отвечал конь,— я и на это согласен; только смотри, изюбр, мы станем гоняться трое суток сряду, хорошо?

Они ударились по рукам, значит, при свидетелях; стало быть, и тогда друг другу не верили!.. Началось трехдневное приготовление: изюбр стал больше есть и пить, а конь почти ничего не стал употреблять в пищу и начал держать себя на выстойке, чтобы подобрать брюхо, т. е. подъяроваться и быть легче, чтобы во время бега не разгореть от жира. А изюбр все ест да ест. Вот однажды в продолжение этих трех дней приходит он к коню и видит, что тот почти ничего не ест, потерял брюхо и подъяровался. Изюбру стало смешно.

— Ты что за дурак, конь,— сказал изюбр,— что почти ничего не ешь? Ну, куда ты голодный-то побежишь? Много ли надюжишь? Вот я так все время ем и пью, чтобы не пристать после.

— Нужды нет,— говорит конь,— не твоя беда — моя. Про то я знаю, что делаю. Ты, поди-ка слыхал пословицу: «Не хвались идучи на рать» ...

Изюбр ушел. Настал час бега. Закладчики собрались в условное место. Изюбр разжирел, растолстел, печка печкой; а конь похудел, подобрался. По условному знаку закладчики пустились бежать. Ну, коню где же гнаться за изюбром: тот скочил раза три-четыре — так конь и потерял его из виду. Вот к обеду изюбр обождал приостановился; подбежал и конь.

— Ну, что, брат, видел ли ты меня хотя издали? — хвастал изюбр.

Побежали. Изюбр снова оставил далеко за собой копя. Наконец, к утру опять остановился и сождал коня, который уже прибежал скорее прежнего.

Побежали. Конь уже стал брать на вид изюбра, который в обед, на другие сутки, остановился и хотел сождать коня. Оглянулся, а конь тут и есть.

— Отдохнем, брат, я уже пристал,— говорит изюбр.

— Нет, пущайся; а то голова прочь; до заклада еще далеко, а ты уж и пристал, хвастунишка!

Вот опять побежали, но уже рядом; конь не отстает от изюбра, а его же хвостом понукает. Дошло дело до вечера других суток. Изюбр пристал и упал на землю.

— Не могу, пристал я; моченьки моей нет, только и силы; ноги не несут дальше.

— Что хошь делай, а бежать не могу,— говорит изюбр.

— Помню, брат; прости великодушно! Теперь никогда не буду хвастаться.

И стал изюбр слезно плакать и просить коня о пощаде. Вот плакал-плакал, и, наконец, дело дошло до того, что выплакал свои нижние глаза и остался только при двух верхних, а два нижних со слезами вытекли.

— Ведь хитрый зверь,—прибавляют рассказчики:—верхними-то не плакал же, дескать конь сжалится, и хоть потеряю два глаза, то два чистых все же останутся.

Действительно, конь, видя увечье изюбра, в самом деле сжалился над ним и простил хвастуна, удовольствовавшись тем, что тот потерял два глаза, а главное — своею победою.

Так вот оно отчего изюбр потерял два нижних глаза, а то он был, как говорят, взаболь четырехглазным; вот почему теперь изюбр и покорен коню, вот отчего промышленники и загоняют изюбров на удалых конях»,— заключают рассказчики.
Теперь посмотрим, как сибиряки добывают этих зверей, и расскажем тут же два истинных случая.

Охота за изюбрами в Забайкалье бывает во всякое время года и производится различным образом. Зимою изюбров обыкновенно облавят: узнав достоверно, что изюбры находятся в известном месте, несколько охотников заезжают вперед и садятся на ходовых местах (собственно этих зверей) и перевалах, а другие спустя несколько времени, чтобы дать возможность засесть стрелкам на места, заезжают с противоположной стороны и гонят зверей. Вся гоньба состоит в том, что загонщики осторожно, без шуму, едут верхом или идут по лесу, тихонько покрикивая и постукивая палками о деревья, отчего изюбры, если тут находятся, тотчас бегут в противную сторону от загонщиков и попадают на стрелков, которые должны быть постоянно наготове.

В засаде нужно сидеть как можно тише, выбирая для этого такие места, на которых бы ветер дул от охотников в поле, но отнюдь не в ту сторону, откуда должны прибежать изюбры. При облаве изюбров стрелкам надо садиться на пути бега, выбирая для этого самые высокие точки, как то: увалы, вершины грив и прочее, а не лога, как при сохатиной облаве, потому что изюбр бежит обыкновенно на самое высокое место, прямо гривами, солнопеками и сиверами хребтов, тогда как сохатый направляется постоянно падью, логом или перевалом, как козуля. Как только стрелок увидит приближающихся к нему изюбров, то, допустив их в меру выстрела, он обыкновенно каркает по-вороньи или же свистнет или стукнет чем-нибудь о дерево. Это делается потому, что изюбры, услыхав стук, крик или свист, всегда ненадолго останавливаются и начинают прислушиваться. Вот тогда-то нимало не медля и должно стрелять, причем еще надо охотнику также смотреть на бегущих зверей и примечать, заложили они уши назад или нет. Если заложили, то нечего и стучать — они не остановятся, и тогда стуком их еще больше напугаешь; в таком случае нужно не медля стрелять на бегу, ибо примета эта означает, что они «переняли дух человека» и, следовательно, сильно испугались. Надо заметить, что изюбр чрезвычайно крепок к ружью, потому стрелять нужно в самые убойные места, но лучше всего но лопаткам, особенно когда пуля пройдет обе лопатки и заденет легкие. Если же пуля пройдет по кишкам, по брюшине, как здесь говорят, то изюбр уйдет далеко и забьется в сивер, в чащу, так что его и собаками не всегда отыщешь.

Все, что было говорено в предыдущей статье относительно раненого сохатого, можно отнести и к изюбру.

В начале зимы, по первой густой порошке, и в великий пост, когда уже образуется наст, изюбров гоняют на лошадях с собаками. Это делается так: двое или трое охотников едут верхом с собаками в лес, где водятся изюбры, и отыскивают свежие их следы. И как только найдут, тотчас пускают на след собак, а сами поспешно едут за ними; словом, охота эта производится точно таким же образом, как охотятся в подобном случае на сохатых. Собаки поднимают зверя и останавливают, подскакивают охотники и при первом удобном случае стреляют. Взбуженный изюбр обыкновенно стремглав, как птица, бросается спасаться; хорошие легкие собаки скоро его догоняют и более двух или трех верст не гонят; но дурные, тяжелые, иногда и на десяти верстах ни разу не остановят зверя. Главное условие этой охоты состоит в том, чтобы собаки с первого взбуда сильно погнали зверя и не дали бы ему отдохнуть, а при первом удобном случае тотчас забегали бы вперед и ставили зверя на отстой. Одной собаке трудно остановить изюбра па ровном месте, по две или три — могут; в местах же гористых, узких, около утесов, в скармаках, как говорят некоторые сибиряки, и одна хорошая собака может загнать изюбра в такое место, что ему и шагу некуда будет сделать. В таких отбойных местах хорошие собаки держат изюбров на отстое иногда по целым суткам, пока охотнику представится возможность подкрасться к зверю в меру выстрела. Здесь погоня собак, их достоинство, преследование охотниками изюбров, скрадывание и прочее — одинаковы, как и при охоте за сохатыми. Конечно, охотники, знающие хорошо местность, всегда стараются вспугнуть зверя и направить собак так, чтобы они погнали зверя в ту сторону, где есть удобные отстои, а не туда, где их вовсе нет и место ровное. Самое лучшее охотнику скрадывать зверя, поставленного но отстой, в то время, когда лают на него собаки, и как скоро они перестают лаять, останавливаться и не шевелиться, иначе легко можно испугать зверя, который может убежать и не скоро или совсем не стать на отстой.

Подобная же охота бывает и летом, да и во всякое время года, если легко раненный изюбр уйдет из глаз охотника. Кстати замечу, что раненый зверь скорее останавливается, чем здоровый, но скрадывать его труднее, потому что он тогда боится малейшего шороха или треска, а потому, заслыша то или другое, тотчас бросается спасаться, особенно если рана легка. Весною, когда с увалов стает снег и на солнопеках покажется первая зелень, которая словно изумрудно-зеленым бархатным ковром покроет полуденные покатости гор, начинается дорогое время для охоты на изюбров. Но самое лучшее время охоты, когда по увалам появятся синенькие цветочки ургуя (прострела), которые изюбры чрезвычайно любят; в это время они аккуратно каждый день выходят на увалы, чтобы полакомиться ургуем, вечером — на закате солн-ца, утром — до солновсхода. Стоит только охотнику прийти на увал, чтобы убедиться в том — ходят на него изюбры, или нет. Если есть на нем свежие следы изюбров и свежий их кал, то это ясный признак, что звери были недавно.

Обкусанные стебельки ургуя и молодой травки тоже служат хорошим признаком. Убедившись в том, что зверь ходит на увал кормиться, охотник замечает, откуда он приходит, и потому, избрав удобное место, в известное время, вечером или рано утром, садится караулить дорогую добычу. Конечно, садиться нужно в таком месте, откуда бы ветер отнюдь не тянул в ту сторону, из которой должен прийти зверь, а в поле; в противном случае изюбра не убьешь. Таким образом, ждать прихода зверей хорошо только в том случае, если увал гладок, всюду может быть обозреваем охотником и один между лесистыми горами; но если увал состоит из маленьких отдельных злобчиков, разделяющихся между собою маленькими же ложками, или имеет на себе гребни утесов и каменьев, тогда лучше по увалу тихо и осторожно ходить и высматривать, не вышел ли где-нибудь изюбр, не стоит ли на увале, не кормится ли в ложочке. Ходить при этом нужно так тихо, так осторожно, «чтобы самому себя не слыхать было», чтобы ничто но задело, не зашарчило и не треснуло под ногою; а для этого здешние промышленники надевают па ноги сверх обыкновенных чулок или обвертков (портянок) так называемые прикопотки, т. е. толстые волосяные прямые чулки, в которых ходить очень мягко и легко. В прикопотках можно скрадывать зверя как угодно, только бы он не видал и не почуял охотника раньше, потому что под ними трава и лист не шарчат, мелкие сучки не трещат и мокрота в них не держится. Прикопотки обыкновенно вяжутся, как чулки, из волос конской гривы. Таким образом, ходя по увалам или сидя на одном удобном месте, поджидают прихода зверей.

Надо сказать, что изюбр чрезвычайно хитер и выходит на увал удивительно тихо и осторожно, обыкновенно из сиверу или из лесистой падушкн. Для этой охоты на увалы нужно выходить перед закатом солнца и дожидаться, пока совсем не стемнится, или утром до солновсхода, потому что в это время, едва только зарумянится восток, как изюбр уже идет на увал. Охота на увалах продолжается до тех пор, пока не появится зелень везде — и в сиверах, и в падушках, словом, когда изюбру на увал ходить будет незачем, потому что тогда корм будет везде. Увидав зверя на увале, охотнику торопиться не нужно, а осторожно скрадывать его против ветра или, всего лучше, сидеть и дожидаться, ибо у изюбра манера — придя на увал, обойти все кормное место, и потому он не замедлит прийти к охотнику сам, нужно только сидеть как истукану и быть готовым к выстрелу. Скрадывать же изюбра следует только в то время, когда он кормится, и стоять неподвижно, когда он поднимет голову, а тем более начнет прислушиваться. Если местность позволяет, то лучше скрадывать из-за деревьев или утесов, а по чистому месту лучше и не пробовать — он тотчас узнает охотника и убежит. Взбуженный или, как выражаются сибиряки, «бросившийся» изюбр, чтоб посмотреть причину тревоги, отбежав несколько сажен, останавливается только раз и то ненадолго, а затем убегает без оглядки. Поэтому охотнику нужно быть всегда готовым к поспешному выстрелу.

В тихие ясные холодные вечера можно скорее дождаться изюбра, нежели в пасмурную теплую погоду. Если днем был дождик и промочил зелень, а к вечеру разъяснит, можно почти наверное сказать, что изюбр непременно выйдет на увал, если есть признаки, что он на него ходит. Само собою разумеется, что охотник, желающий узнать, ходят изюбры на увал или нет, но не знакомый с местностью, должен делать свои осмотры в то время, когда изюбров нет. на том месте, где он думает их караулить, и это время — день, когда звери держатся в лесу, в чаще. Иначе он может испугать изюбров и, следовательно, испортить всю охоту. Точно так же и приходить для караула зверей на избранное место следует до росы, когда трава еще суха, в противном случае зверь, нечаянно перешедший след охотника, который прошел после упавшей росы, тотчас услышит его запах и убежит обратно в лес.

Изюбр на солонцы и солянки начинает ходить гораздо раньше других зверей, так что едва только покажется на потных местах молодая зелень и едва только начнет отходить земля, как изюбр уже идет на солонец или солянку. Но в это время он ходит так, между прочим, как бы от безделья, для препровождения времени и как бы только знакомится или, лучше сказать, наведывается, существует ли знакомое ему место, на которое он так часто ходил лакомиться прошлое лето? Визиты его в это время коротки, моментальны, его манит молодая зеленая травка, синенькие цветочки ургуя, которые так весело показались на божий свет и красиво распустились на роскошном увале... Но лишь только появится овод, потекут горные речки, зажурчат и запенятся ручейки, распустятся деревья и заколышутся широкие степи — словом, когда все в природе говорит и напоминает о начале лета, тогда только и начинается лучшее время для изюбриной охоты на солонцах и солянках. Хорошие здешние промышленники еще с зимы, в великом посту, озабочиваются подсаливать природные ключи, выгары, поточины, мочажины, на которых осенью ходили звери пить или отдыхать от палящего жара, во время гоньбы. Еще с зимы настоящие зверовщики заготовляют новые или подновляют старые сидьбы и устраивают лабазы, для того чтобы заранее приучить осторожных зверей к переменам на солонцах и солянках и чтобы новые их поделки успело обдуть ветром и обмыть дождем. Щепки, которые накопятся при постройке лабазов и сидьб, необходимо убирать и засыпать землей, чтобы звери их не пугались и чтобы они не гнили вблизи приготовленных тайников.

Итак, начало лета самое лучшее время для изюбриной охоты на солонцах и солянках. Надобно только иметь много навыку и уменья, чтобы убить изюбра на солонце или солянке, потому что зверь этот чрезвычайно хитер и чуток. По мере приближения лета истые охотники Забайкалья изредка ездят осведомляться на приготовленные свои солонцы и солянки, были на них звери или нет. Если были, то ели солонцеватую землю или только так заходили? — что сейчас будет видно по свежим следам и другим ясным признакам. Главное достоинство хорошей изюбриной солянки, как здесь называют зверовой, состоит в том, чтобы она имела постоянно хороший дух, т. е. чтобы на ней ветер тянул ровною струей в какую-нибудь сторону, а не вертелся бы зря по всем направлениям. Словом, вся обстановка изюбриной солянки с устройством сидьбы или лабаза имеет совершенно одни и те же условия, о которых уже было говорено в предыдущей статье «Сохатый». Здесь еще можно добавить следующее замечание для более счастливой охоты: когда уже она началась на зверовых солонцах или солянках, отнюдь ничего не следует изменять в их обстановке, т. е. не расчищать места, не поправлять и не подновлять сидеб или лабазов, а оставлять в том виде, в каком привыкли их видеть изюбры. В противном случае может быть неудача, потому что звери эти чрезвычайно памятливы и недоверчивы, малейшее изменение в сидьбе или лабазе, по-видимому и лучшее к успеху в охоте, может испортить все дело, т. е. возбудить подозрение или недоверие изюбров и, следовательно, сделать то, что они перестанут ходить на такие солонцы или солянки. Все неудобства надо предвидеть заранее, вот почему опытные промышленники и подготовляют свои солонцы и солянки для будущей охоты в то время, когда на них звери уже не ходят, т. е. зимою... Но я распространился в подробностях — хочется познакомить читателя со всеми мелочами сибирской охоты, но мелочами такими, от которых зависит успех самой охоты.

Значит, дело в том, что если охотник заметит, что на его солонцы и солянки ходят изюбры, то немедля начинает охоту, избирает удобное время и едет на любую солянку караулить зверей. В это время многие охотники обыкновенно поступают так: по утрам и вечерам ходят караулить изюбров на увалы, а на ночь отправляются сидеть на солонец или солянку, потому что тогда изюбры продолжают еще выходить на солнопеки, на молодую зелень, а ночью, хотя и поздно, приходят на солончаки поесть солонцеватой земли, словом, они поступают как настоящие гастрономы, которые после сытного обеда или ужина любят покушать сыру. Помните, что конец весны и начало лета — время наилучших пантов, а я ведь уже говорил, что панты — ото идеал охоты сибирского промышленника, это магическая сила, которая заставляет его бросить дом, хозяйство, жену, детей и не теряя ни минуты скорее, скорее ехать в лес, в любимую тайгу... Вот почему здешний зверовщик днем и ночью находится в бдении и старается тем или другим способом приобрести дорогие панты. Вот почему он и дорожит временем, потому что тут и одна неделя много значит, в неделю много воды утечет: панты могут перерасти и сделаться никуда негодными.

Так как изюбры приходят на солонцы и солянки обыкновенно с одного места, из известных частей прилегающих к ним сиверов, падей или колков, то сидьбы или лабазы делаются преимущественно против прихода зверей, на другой стороне солонца или солянки, или сбоку, но отнюдь не около того места, откуда приходят звери. Из всего этого видно, что поставить сидьбу или лабаз при всех наивыгоднейших условиях есть дело смышлености, навыка и опытности.

Чем холоднее и светлее ночь, тем скорее придет изюбр на солонец или солянку. Если подует с вечера холодный ветерок, как здесь говорят захиузит, заревут в окрестностях козули, заснуют кучами комары, словом, окажутся все признаки холодной ночи, бодрее и веселее сидит на карауле сибирский промышленник. Совсем другое бывает, если ночь тиха, тепла, пасмурна, как-то глуха, нигде не шолнет, как здесь говорят,— плохо! надежды нет, и промышленник обыкновенно тут же в сидьбе ложится спать. Но если с полночи прояснит на небе, захолпит ветерок, сделается свежее в воздухе, начнут порявкивать пугливые козули, о! это хорошо: это значит, что утро будет ходовое, и промышленник, забывая сладкий сон, бодрствует, нетерпеливо поглядывает в ту сторону, откуда должны прийти звери, прислушивается ко всякому шуму, к малейшему шороху — караулит. В дождливую ночь, и особенно во время сильной грозы, звери на солонцы и . солянки совсем не ходят, а проводят это время большей частью в лесных опушках, в редколесье, около солнопеков и под утесами.

Опытный промышленник на солянку или солонец отправляется обыкновенно еще засветло, до заката солнца, следовательно до росы, а к самой сидьбе или лабазу подходит в прикопотках, чтобы не трещать и не шарчать. Приближаясь к солянке, он обыкновенно несколько раз остановится, прислушается, посмотрит, нет ли на ней зверей, чтобы как-нибудь не испугать их, если они тут, ибо часто случается, что изюбры приходят на солонцы и солянки перед закатом солнца, даже днем. Тихонько садится он в сидьбу или залезает на лабаз, закуривает сухую березовую губку или конский шевяк, чтобы спастись от бесчисленного множества комаров и мошки, подготовляет винтовку, чтоб не было осечки и, совсем приготовившись к выстрелу, дожидает зверей. Сидит смирно, озираясь и прислушиваясь: не увидит ли где-либо пробирающегося к солонцу изюбра, не треснет ли около солянки сучок под ногой зверя, не зашелестит ли трава или куст — нейдет ли изюбр? И лишь только заслышит, что зверь идет, и тем более увидит его, тотчас становится истуканом, не шевелится, едва переводит дыхание и таким образом дожидает прихода зверя на приготовленное место.

Все это необходимо потому, что изюбр чрезвычайно осторожно подходит к солонцу или солянке, никогда не придет на них прямо и смело, нет, он иногда так тихо и осторожно подберется, что и опытный промышленник не всегда скараулит его приближение и появление на солонце или солянке. Иногда же изюбр, особенно пуганный, в этом случае бывает хитер как человек: подойдя к солонцу, он останавливается, прислушивается, глядит прямо на сидьбу или на лабаз, нет ли тут притаившегося охотника, не шарчит ли что-нибудь на солончаке. Потом, не убедившись этим, он вдруг бросается быстро в сторону, как будто чего-нибудь испугавшись, но, отбежав несколько сажен, опять останавливается, снова прислушивается, снова глядит и нюхтит. Потом опять бросается, бежит, останавливается и т. д. Разве это не хитрость? Дескать, я испугался, бросился, так не зашарчит ли па солонце спрятавшийся охотник, не зашевелится ли в сидьбе или на лабазе.. Подобные проделки он выкидывает иногда раза два и три, но другой раз и этим не довольствуется: он заходит к солонцу с подветренной стороны и нюхает, дескать не пахнет ли с солонца человеком? Вот тут-то и хороши лабазы, а не сидьбы; почему? — понятно! Но изюбру и этого мало: он, зайдя с тылу к охотнику и не чуя его присутствия, и. тут еще повторяет свои проделки.

Каково же положение охотника во все это время!.. Не правда ли, это своего рода сильнейшая пытка? Знать, что зверь пришел к солонцу, и несколько минут сидеть в тайнике без малейшего движения, едва переводя дыхание, быть вещью, быть как мертвому, когда кипит и сильнее обыкновенного стучит ретивое охотничье сердце!.. Это ужасно! Наконец, потерять изюбра из глаз, когда, он бросится и убежит в ту сторону, чтобы зайти с тылу — и все-таки не сметь пошевелиться; быть в неведении, действительно испугался зверь, или это его хитрые проделки? и все-таки не пошевелиться — нет! это уж из рук вон! это уж больше чем ужасно!.. А все это нужно, необходимо при этой охоте. После этого скажите, что сибирская охота не имеет сильных ощущений и треволнений, скажите, что тут не нужна своего рода сила воли, сила характера! Нет? — Я говорю, не только нужна, но необходима! Необходима для того, кто хочет убить такого зверя, как изюбр, а тем более убить панты! Чтобы хорошо и справедливо все это взвесить, нужно поставить, читатель, себя на месте сибирского промышленника; нужно знать все его обстоятельства, нужду, и тогда рассудить, что стоят для него панты, те самые панты, которые здесь иногда продаются за 150 рублей серебром...

Итак, во все время проделок хитрого изюбра караулящему охотнику необходимо прихилиться, по выражению сибиряков, и быть как истукану. Беда, если охотник не выдержит курсу (тоже по их выражению) и зашевелится, зашарчит, заговорит, а чаще всего — заругается, думая, что изюбр действительно чего-нибудь испугался и убежал. Опытные здешние промышленники хорошо знакомы с этими проделками и подобными маневрами, они не горячатся и надуть их трудно. У них одно несчастье, совершенно не от них зависящее — это если на зверя пахнет духом охотника; тут уж ничего его не удержит — испугается и не станет ходить на эту солянку, пожалуй, целое лето. Но когда на солонце все тихо и спокойно и когда изюбр убедится, что тут никого нет, то начинает тихо подходить к самому солончаку, а придя на него, есть солонцеватую землю. Но сначала ест медленно и все прислушивается, так что охотнику и тут еще не следует шевелиться. Когда же он раза два или три прожует и проглотит пищу, то уже ничего не боится и ест не опасаясь. Вот тогда только и поднимаются охотники, избирают лучший момент и стреляют по зверю.

Изюбр на солонцы и солянки ходит обыкновенно, как здесь говорят, на три хода, т. е. приходит вечером еще засветло, либо в полночь, или рано утром. Если изюбр придет на солонец или солянку ночью и не испугается, то наверное пробудет до утра, только бы он не почуял охотника.

Часто случается караулить зверей на солонцах и солянках в самые темные ночи, например осенью, так что бывает худо видно не только движущегося по солончаку зверя, но трудно различить ружейный ствол от общего мрака; тогда необходимо на конец дула винтовки навязывать белый маяк, иначе попасть в зверя пулей довольно трудно, несмотря на то, что в этом случае приходится иногда стрелять не далее, как в шести саженях. Много нужно иметь хладнокровия, чтобы не торопясь выцелить зверя в такую темную ночь. А терпение необходимо, потому что нередко какой-нибудь куст или пень ночью принимается за зверя, когда он стоит к охотнику передом или задом и не шевелится. Бывали случаи, что и самые лучшие, опытные промышленники стреляли по ночам в кусты вместо зверей. Тут нужно глядеть да глядеть; мало того, нужно прислушиваться — там ли шорох, где, по-видимому, чернеет зверь? Нужно убедиться в том, что видимая черновина есть зверь или куст, пень и прочее.

Поэтому бывалые промышленники в таких промахах, еще засветло садясь в сидьбу или на лабаз, нарочно приглядываются к местности и замечают: где на солончаке стоят кусты или пни, чтобы после ночью не ошибиться и не выстрелить в какой-нибудь пень вместо изюбра. А это не долго, особенно горячему охотнику, тем более потому, что в ночное время, даже при тихой погоде, и неодушевленные предметы кажутся одушевленными, особенно при настроенном воображении. Ну, вот смотришь, бывало, на куст, пристально приглядываешься, а так и кажется, что он шевелится, в особенности тогда, если тут же только видел движущегося зверя. О, ночная охота на солонцах и солянках! Сколько в тебе жизни, поэзии, сколько ты оставляешь приятных впечатлений в жизни страстных охотников! Сколько приятных воспоминаний рождаешь ты впоследствии и желаний на будущее время!.. Сколько приятных снов и сладостных грез видит потом горячий охотник!.. Сколько досады приносишь ты после неудачных выстрелов, сколько раскаяния!..

Надо заметить, что изюбр ест медленно, жует долго и зубы его в это время гремят, как у коня, так что по этим признакам многие зверовщики среди самой темной ночи отличают изюбра от сохатого и никогда не ошибутся в том, кто из них пришел на солонец.

Изюбры ходят на солонцы и солянки все лето, даже во время течки, а после оной в особенности, так что их можно караулить на солянках вплоть до заморозков. Во время гоньбы, особенно в жаркие дни, на солонцы иногда приходят изюбры целыми стадами штук по 12, 20 и даже более. Бывали случаи, что хорошие зверовщики убивали тогда по два и по три изюбра на один заряд; а случалось также, что горячие стрелки палили мимо и по таким табунам, да не ночью, а вечером, до заката солнца и не более как на 20 саженях расстояния. Этому причиной уж не что иное, как горячность, запальчивость. Подобные промахи ничему другому я не приписываю.

Заметно, что в слишком дождливые годы изюбры на солонцы и солянки ходят очень редко, а в засушливые — наоборот.

Раненого изюбра вскоре беспокоить не следует, а тем более тогда, когда рана легка, не душеверёдна, как выражаются промышленники, что можно узнать по многим признакам, описанным в статье «Сохатый». Крепость изюбра в ране удивительна; в этом случае с ним не может сравниться никакой зверь. Мне кажется, этого довольно, чтобы иметь понятие о его крепости: бывали примеры, что раненые изюбры, изнемогая от страшной боли и не имея силы ходить, прислонялись к деревьям и пропадали в таком положении, не падая на землю; или, имея две-три сквозные грудные раны, они бегали от охотников по целым дням и не поддавались собакам. Если у изюбра будет сломана задняя или передняя нога, то он бегает как здоровый и не отстает от своих здоровых товарищей долгое время, пока потеря крови не ослабит его могучие силы. Даже на двух здоровых ногах, имея остальные две поврежденные, например обе переломленные, изюбр бегает так скоро, что и на лошадях с трудом его догоняют. Словом, он в этом случае поступает как козуля, о чем и будет сказано в своем месте. Раненый изюбр нередко нарочно переплывает огромные реки и озера, для того чтобы скрыть свой след. Изнемогая от боли, он много пьет воды, а зимою ест снег. Самое лучшее — раненого изюбра оставить в покое и не пугать, тогда он далеко не уйдет, а спустя день или ночь уснет; если же рана не тяжела, тогда можно через день ехать за ним с собаками. Во всяком случае за раненым изюбром без ружья и собаки ходить не следует.

Итак, летом главная охота на изюбров — это на солонцах и солянках. А по мере приближения изюбриной течки (с начала их токования) и, наконец, во время оной род охоты изменяется и тогда солонцы и солянки на время покидаются.

Именно, во время изюбриной гоньбы или течки бывает охота на трубу, т. е. охотники ходят или ездят по таким местам, где больше гонятся изюбры, и кричат в трубу, которая издает звуки, совершенно сходные с изюбриным ревом. Трубы эти делаются или деревянные, или берестяные, или же роговые. Они сходны видом с обыкновенной пастушьей свирелью, только без отверстий (конечно, с двумя концевыми). Труба с одного конца имеет небольшую дыру, в которую и трубит охотник, а с другого большое овальное отверстие, в которое и выходят звуки.
Трубы бывают двух родов: одни называются просто трубами, а другие горлянками. Вся разница их состоит в том, что в трубу охотник, приставив сжатые губы к малому отверстию, втягивает воздух в себя, а в горлянку сквозь то же отверстие вдувает в нее из себя. Хотя на горлянке и легче научиться трубить, чем на трубе, но зато звуки ее не так сходны с голосом изюбра, как звуки последней. Кроме того, труба требует здоровой и сильной груди, а в горлянку может реветь и слабогрудый. Я нахожу излишним описывать здесь подробно самое устройство трубы и горлянкн. По-моему, не к чему. Скажу только, что самые большие трубы не бывают длиннее 12 или 14 вершков и весят от 2—3 и редко до 5 фунтов, разве уж сырые. Промышленники носят их на погонах через плечо. Есть такие мастера трубить в эти трубы, что издали и опытные промышленники не в состоянии бывают отличить настоящего изюбриного рева от поддельного. Но есть опять и такие, которые всю жизнь хотят научиться трубить и все-таки не могут успеть в этом искусстве. В семье не без урода! Я знал двух и таких промышленников, которые на близком расстоянии приманивали к себе зверей просто ртом, производя звуки как-то особенно смешно губами и приставленной ко рту ладонью. Это уж верх совершенства!

Однажды во время гоньбы я подкрался к одиноко ходившему изюбру; ближе подойти было нельзя, а выстрелить — далеко, трубы же со мной не было; я вздумал попробовать подманить его губами — но, боже! испустил такие пронзительные, ни на что не похожие звуки, что изюбр сначала как будто удивился, а потом опрометью бросился бежать и скрылся... Что делать, попытка не удалась! Но в то самое время мне было сначала ужасно досадно на себя, а потом я хохотал чуть не до истерики... Хорошо еще, что я тогда был далеко от своих товарищей и никто не слыхал моей проделки, а то бы куда деваться от едких насмешек «зубатых» промышленников. Конечно, я им и впоследствии не сказал об этом.

Охота с трубой состоит в том, как я сказал, что промышленники во время течки изюбров, ходя или ездя по лесу, ревут в трубу, на звуки которой и откликаются быки-ревуны, думая, что это кричит другой бык, соперник. Почему охотник, слыша отклик зверя, нимало не медля идет к тому месту и, если возможно, скрадывает его и стреляет. В трубу надо кричать не постоянно, а изредка, так что вскричать раз, два много три и перестать. Если звуки трубы услышит холостой бык-ревун, то он непременно сам явится к охотнику и прибежит вплоть, только бы охотник, вскричавши, стоял на том же месте; а изюбр уж не ошибется и прибежит прямо на голос.

Бык-ревун потому бежит на трубу, что он думает, не ревет ли это бык, у которого есть матки, и, надеясь на свою силу и храбрость, бежит их отбивать, но, подбежав к охотнику, попадает на пулю. Бык-ревун бежит смело, бойко, прямо на звуки трубы, почему нужно не зевать и быть наготове, ибо изюбр тотчас заметит обман и убежит.

Если придется скрадывать быка-ревуна, когда он только отзывается на трубу, но не бежит на нее, то нужно идти смело и прямо к нему, нарочно наступать на сучки и валежник, чтоб они трещали, но не должно стучать палками о деревья, тогда он, думая, что к нему идет бык для отнятия маток, сам выбежит к охотнику навстречу. Все дело только в том, чтобы зверь не увидал человека и не почуял бы его носом. Гирько же идет на трубу тихо, осторожно, шаг за шагом, постоянно оглядываясь и озираясь во все стороны, не подавая голоса и думая, что это ревет бык-табунщик, так нельзя ли дескать воспользоваться его оплошностью и совокупиться с одной из маток его гарема: но, увы! вместо этого попадает на пулю. Гирько так метко приходит к охотнику на голос трубы, что надо удивляться; недаром охотники говорят: «что он так тут и ткнет», или «как в игольные уши вденет». Вот почему охотнику, ревущему в трубу, в свою очередь необходимо поминутно оглядываться и прислушиваться — не пробирается ли где-нибудь хитрый гирько, не стоит ли где-либо поодаль и не прислушивается ли к звуку трубы; ибо он так тихо и осторожно подходит, что в 10 саженях его услыхать трудно. Поэтому многие охотники нередко пугают его и лишаются добычи.

Если во время изюбриной течки случится напасть на двух дерущихся быков, то нужно стрелять слабейшего, потому что сильнейший, видя, что соперник его упал, еще более на него лезет и бодает, не слыша выстрела. Если же убить сперва сильнейшего, побежденный тотчас воспользуется случаем и убежит. Это правило можно отнести и к другим зверям, ссорящимся между собою.

На трубу самая лучшая охота по вечерам и утрам. Если бы ночью возможно было стрелять так же хорошо, как днем, то охота в это время была бы наилучшая, потому что изюбр ночью кричит больше и смелее идет на трубу. Некоторые охотники промышляют в лунные светлые ночи, но другие по ночам только выкрикивают зверей, т. е. узнают их присутствие, а подкрадываются к ним и стреляют с рассветом.

Были примеры, что охотники, сидя на таборе около огонька и дурачась, ревели в трубу, но тем призывали к себе бешено запальчивых изюбров и убивали их при свете огня, на котором так аппетитно варился ужин промышленников. Звуки трубы бывают слышны версты за две и за три, а на заре — за пять и даже более. Кроме того, изюбров ловят в ямы и бьют луками (самострелами). В ямы ловят точно таким же образом, как сохатых и диких коз, т. е. копают ямы на тропах солонцов и солянок, или в тех местах, где преимущественно живут изюбры, и обносят их высоким огородом из жердей (об устройстве ям будет сказано подробно в статье «Козуля»).

Изюбриные ямы копаются несколько больше козьих и огород делается выше, потому что изюбр легко перескочит низкий огород и не пойдет в воротца, в которых помещена яма. Иногда в изюбриные ямы, на их дно, ставят два или три заостренных кола, для того, чтобы упавший в яму изюбр тотчас закалывался на кольях. В ямах изюбров добывают точно так же, как и козуль зимою и летом. Осенью во, время течки изюбры попадают в ямь скорее, чем в обыкновенное время, потому что в это время они постоянно бегают, то отыскивая самок, то преследуя друг друга, то угоняя маток от своих соперников, и главное потому, что они в пылу гоньбы теряют прозорливость и не замечают даже грубо помещенных ловушек. Зимою делают ямы также около зародов сена, на которое повадятся ходить изюбры; именно, зарод с трех сторон обносится высоким забором из жердей, а с четвертой низким, между, зародом и последней стеной изгороди копается яма и закрывается; изюбр, подойдя к зароду, чтобы покушать зеленого сенца, пойдет, конечно, к низкой стене изгороди, но так как она поставлена далеко от самого сена, так что ему нельзя его достать через изгородь, то он перескочит последнюю и попадет прямо в яму. Некоторые промышленники нарочно ставят небольшие зародчики сена там, где много водится изюбров, и добывают их этим способом.

Изюбр в яме стоит смирно, бьется мало и для охотника не так опасен, как сохатый; тогда к нему можно подойти близко и заколоть рогатиной или ножом. Здешние промышленники, чтобы вытащить изюбра из ямы, отделяют на хребте кожу от тела и прорезывают ее ножом насквозь, в это отверстие (называется петля) вставляют конец толстой жерди, под которую на краю самой ямы подкладывают толстую чурку, и машина готова. На длинный рычаг жерди стоит только приложить незначительную силу, и изюбр аршина на полтора поднимается из ямы; тогда только стоит подложить под его брюхо и грудь две жердочки, которые и лягут своими концами на края ямы, и изюбр будет вытащен. Этим способом один человек легко добудет из ямы не только изюбра, но и матерого сохатого. Конечно, прежде чем тащить зверя, нужно его умертвить, в противном случае он, приподнятый рычагом на аршин или более, тотчас воспользуется случаем, выпрыгнет и убежит, что, говорят, и случалось с мало смыслящими охотниками. Иначе изюбра вытащить трудно. Случалось, что животные, попавшие в ямы, простаивали в них по 12 и более дней и были живы.

Луками добывают изюбров точно таким же образом, как волков и козуль (постановка и устройство лука подробно описаны в статье «Волк»). Луки на этих зверей ставятся преимущественно зимою у ключей, на изюбриных тропах и около сенных зародов Иногда же их ставят летом около солонцов и солянок; но в это время ставить их неудобно, потому что по черностопу трудно следить раненного стрелой зверя, тогда как зимою очень легко. Поэтому летом нужно осматривать ловушки ежедневно, а зимою — луки дня через четыре, а ямы можно и в неделю раз. Понятно, что луки на изюбров ставятся самые крепкие и бойкие; слабым луком изюбра не добудешь — это не лисица.

Орочоны зимою гоняют изюбров на лыжах точно так же, как сохатых, и бьют из винтовок или закалывают пальмами (рогатинами).

Русские промышленники зимою ездят за ними на лошадях и добывают таким образом: на более чистых местах, увидав издали зверей, начинают шагом ездить вокруг них, делая каждый раз круг все меньше и меньше; тогда изюбры обыкновенно стоят, прислушиваются, приглядываются и не бегут, считая промышленников за проезжих. Но охотники, сузив круг по возможности, выбирают удобное время и стреляют в них из винтовок. Одному эту охоту производить трудно, а лучше вдвоем или втроем: тогда один из охотников тихонько соскакивает с коня, а один или двое продолжают не останавливаясь ехать; изюбры, не заметив соскочившего стрелка, обыкновенно смотрят и караулят только едущих: но тот, если возможно, подберется к ним еще ближе и стреляет в любого. Если же ездить одному охотнику, то изюбры стоят только до тех пор, пока охотник едет; но как только он соскочил с коня, чтобы вернее выстрелить, изюбры большей частью тотчас убегают. Охота эта называется «промышлять в объезд». Конечно, способ этот применим только там, где изюбров много и где они не напуганы, но нынче уже мало осталось таких уголков и в Восточной Сибири, а, кажется, скоро их и совсем не будет, и тогда мои описания будут в этом случае тоже преданием, рассказом старины.

Недаром говорят здешние охотники, что изюбр покорен коню, и действительно: зимою, а в особенности в великом посту по насту, охотники верхом и без собак заезжают изюбров до того, что колют их ножами. Охота эта называется здесь «промышлять изюбров гонком»; охотник с утра садится на коня и едет в лес отыскивать свежие изюбриные следы; найдя следы, он едет по ним до тех пор, пока где-нибудь не испугает изюбров, которые, конечно, убегут; но охотник не торопясь, исподволь продолжает следить их. Потом снова пугает и снова едет за ними же по следам, не останавливаясь и не давая изюбрам покоя, что и продолжается обыкновенно целый день. Вечером промышленник оставляет зверей в покое и ночует в лесу, а утром с рассветом опять садится на коня и опять гоняет изюбров, как вчера. Таким образом он ездит за зверями до тех пор, пока они пристанут, начнут останавливаться и станут подпускать к себе охотника на выстрел, что обыкновенно и бывает на другой день погони в том случае, если снег хотя и глубок, но рыхл. Если же он глубок и черств, т. е. сделается настом, то изюбры в первый же день устают до того, что промышленники закалывают их ножами без выстрела. В самом деле, изюбры, гоняемые по насту, так обдирают себе ноги, что из них бежит кровь ручьями, и несчастные животные дойдут до того, что сделав последний скачок, падают в изнеможении на окровавленный снег, кричат диким раздирающим душу голосом и обессиливают так, что, видя подскакавшего с ножом охотника, лежат неподвижно и в судорогах помирают от нанесенных им ран.

Замечено, что если гонят одного изюбра, то он устает скорее, чем два или три и более. Это потому, что изюбры, как козули, бегут всегда друг за другом и прыгают скачок в скачок; тогда попятно, что первому, передовику, бежать но черствому снегу труднее, чем следующим за ним, и передовиком один изюбр постоянно быть не может, а они меняются поочередно. Следовательно, один преследуемый изюбр всегда должен быть передовиком, принужден бежать по черствому снегу и проламывать себе путь без помощи других, вот почему он устанет скорее. Точно таким же образом по насту гоняют и козуль. Мясо загнанных изюбров и диких коз бывает далеко не так вкусно, как у зверей, убитых из ружей на солонцах, увалах и прочее; оно как-то вяло, пахуче и неприятного вкуса, особенно вареное.

Хищные звери истребляют изюбров в значительном количестве, в особенности молодых и телят. Зимою волки гоняют изюбров точно таким образом, как и промышленники. Кто у кого научился этим способом добывать изюбров — не знаю. А по всему вероятию, промышленники переняли у волков. Волки, собравшись несколько штук вместе, гоняют по следам изюбров тоже до тех пор, пока ослабевшие животные остановятся и попадут им на зубы: справедлива пословица, что «волка ноги кормят». Нередко изюбры, преследуемые волками, заскакивают на зароды сена, думая тем отделаться от страшных волчьих зубов; иногда же они соскакивают или обрываются с крутых гор и утесов в пропасти и убиваются до смерти.

Молодые изюбры и телята изредка попадают в козьи пасти; нарочно же пастей для ловли изюбров не делают.

В 1856 году, зимою, в окрестностях Бальджиканского пограничного караула ездил я с двумя казаками, хорошими промышленниками, за изюбрами. Охота производилась облавой. Я как не знающий местности постоянно садился на указанные пункты и дожидался зверей, а товарищи мои поочередно, то тот, то другой, ездили облавить, т. е. нагонять изюбров на известные места. Мы ночевали две ночи, убили двух козуль, но изюбров и в глаза не видали. Охота как-то не клеилась. Мы собрались домой, сели на лошадей и хотели уже ехать, как вдруг один из промышленников увидал вдали, на солнопеке, двух пасущихся изюбров. Дело было под вечер третьего дня нашей охоты. Мы отложили поездку и согласились облавить этих зверей. Один из промышленников и я поехали сидеть на избранные места, а третий отправился подгонять к нам изюбров. Мне досталось объехать верст пять и взобраться на высокую крутую гриву, изредка поросшую лесом и увенчанную сверху огромными обрывистыми утесами. С трудом заехав па нее, я поспешно привязал коня к дереву и спустился на несколько сажен на чистую открытую лужайку, на которую по моему расчету должны были прибежать изюбры. Прошло с полчаса; солнышко уже готовилось спрятаться за виднеющийся вдали темно-синий хребет, а зверей все еще не было. Следовало уже отправляться на условный сборный пункт; я собрался идти к коню, как вдруг в это время послышался отдаленный выстрел моего товарища, а это доказывало, что изюбры пробежали тем местом, где сидел он на карауле. Я поторопился и побежал к коню, но не доходя до него сажен десяти, увидал сбоку под утесом, под огромной нависшей скалой, сидящего инородца, который держал в руках винтовку, как будто направленную прямо на меня. Я содрогнулся, невольно остановился, хотел что-то закричать, но не мог. Кровь прилила мне в голову, по телу пробежал озноб. Я думал, что этот инородец, воспользовавшись моей оплошностью, хочет меня застрелить, так как подобные истории здесь случались частенько, тем более с ссыльными бродягами. Их, бедных, много перебито здешними промышленниками, а в особенности инородцами! Много их, несчастных, действительно «без вести пропало», много умерло с голоду и холоду, много перетонуло в бурных горных речушках, но много и попало на пули! После первого испуга я скоро опомнился, быстро подскочил к дереву и спрятался за его ствол.

Вглядевшись хорошенько, я усмотрел, что он недвижим, а потом убедился, что он и бездыханен. Что же оказалось, когда я, видя безопасность, подошел к сидящему инородцу? Это был труп пожилого широкоплечего, среднего роста тунгуса, который и был посажен на большой камень, под громадной нависшей скалой огромного утеса. На нем была овчинная шуба особенного покроя, кругом опушенная чем-то красным; на голове была остроконечная шапка с медной шишечкой наверху и шелковой бахромой около нее, с боков же шапка была опушена хорошим рысьим мехом. На ногах покойника были козьи унты с толстыми (чуть ли не деревянными) подошвами; оголенные его руки покоились на коленках, на которых и лежала прикладом винтовка; в правую руку покойника была воткнута медная китайская трубка — ган-за, а в левой торчал простой табак. На правой же руке, на большом пальце, светилось серебряное кольцо. За поясом был небольшой нож, каптурга с тремя пулями и огниво; а из пазухи торчала роговая пороховница. Глаза покойника были выклеваны птицами, щеки и губы тоже попорчены, вероятно, ими же, из полуоткрытого рта виднелись белые, как слоновая кость, зубы. Вообще картина была очень неизящна и так-то тяжело и неприятно на меня действовала, особенно при последних лучах догорающего солнца. После рассмотрения причины моего испуга я машинально отвернулся, невольно плюнул и пошел к коню, который по-видимому, давно дожидал меня, потому что не стоял на одном месте и часто ржал. Я еще раз взглянул на страшный труп тунгуса, вскочил на коня и рысью понесся к ожидающим меня товарищам, которые уже оснимали убитого изюбра, розняли на части и жарили на огне печенку. Я рассказал им про свой испуг и его последствия; они долго смеялись и сказали мне, что здешние инородцы часто хоронят таким образом своих умерших собратов. Мы заночевали, и мне всю ночь снился страшный тунгус.

Кстати расскажу здесь еще довольно замечательный случай. . Отставной горный урядник П. И. 4-х в 1859 году, вскоре после летнего Николы, отправился со своим малолетним сыном Андрияном в тайгу, где тогда находилась золотоискательная партия, в которой он был участником. Старик 4-х как страстный охотник взял с собой винтовку, а как знающий хорошо местность поехал в партию прямым путем, просто тайгой, с тем намерением, чтобы дорогой по возможности и позверовать. Из дома они выехали довольно поздно, а потому их скоро застигла ночь. Ехать лесом стало темно; старик и вспомнил, что в стороне от их пути есть его старая солянка, на которой он прежде бивал много изюбров и диких козуль. Он, долго не думая, свернул в сторону и впотьмах добрался до солянки; расседлал лошадей, пустил их на траву, а сам с сыном отправился на солянку и сел в сидьбу караулить зверей. Было уже за полночь; небо покрылось серыми тучами и начал кропить мелкий ситничек, вообще погода была такая, которая не предвещала ничего хорошего. Старик был немного нездоров, почему завернулся в шинель и лег спать, сказав сыну, что если кто-нибудь придет ночью на солянку или он сам захочет спать, то тихонько разбудил бы его.

Небо прояснилось, подул свежий ветерок, заревели в окрестностях козы. Молодой его сынишка сидел-сидел, да и вздремнул, как вдруг что-то затрещало на солянке; очнувшись, он стал приглядываться и увидел не далее как в 15 саженях от их сидьбы огромного быка изюбра. Сначала мальчик растерялся и не знал, что ему делать; но, опомнившись, начал тихонько толкать старика — тот не слышит; он его сильнее толкать — не слышит: тогда мальчик, вероятно забывшись, схватил старика за шею: а у него на затылке был чирей.

«Батюшки! — говорил после старик,— я света не взвидел, как схватил меня тогда Андрияшка за больное-то место. Чуть-чуть я не закричал благим матом; ведь угодил же, чертенок, схватить меня прямо за чирьян-то!.. Слезы полились у меня градом, насилу я опомнился и долго пролежал ничком, толкнув Андрияшку, что дескать я слышу, но тот с радости давит меня за чирей да и шабаш. Я едва укрепился, приподнялся, оттолкнул Андрияшку рукой, схватился за винтовку, стал присматриваться и едва-едва сквозь слезы увидал зверя, который стоял около куста и что-то ел. Зубы так и хрустят у голубчика, как у копя. Я приглядываюсь, выцеливаю, чтобы вернее стрелить, ночью ведь не то что днем, а проклятый Андрияшка тычет меня под бока да указывает пальцем на зверя, которого я и без него вижу. Ну, думаю, испугает его, беда! Делать было нечего, приложился скорей — да как цопнул! ...Батюшки-светы, как он бросился с пули-то, индо земля заходила!—и убежал. Я уж вижу, что попал; а Андрияшка мой в слезы — думал, что я мимо стрелил. Ты пошто это меня за чирей-то схватил, дурачина? — Да чего, тятенька, я, говорит, будил, будил тебя, а ты все спишь, я и давай тебя теребить за больное-то место.— Экой ты болван, говорю я, кабы я да закричал; ведь испужали б мы с тобой зверя-то. Ну хорошо, что он не почухал, а я перетерпел. Смотри-ка, ведь у меня рубаха мокра, во рту пересохло, так ты удружил!..» — рассказывал старик.

Зверь был действительно тяжело ранен. На утро 4-х нашел его уже мертвым недалеко от солянки. Это были великолепные панты, которые старик продал за 110 рублей серебром. Ай да Андрияшка!

* Замечено, что изюбры в ненастье ревут мало, не токуют; вот почему в дождливую осень рев их слышен редко, но в сухую, ясную, холодную — голос изюбров слышится всюду, особенно по утрам и вечерам.