Саид-Паша сидел в широком кресле. Он был высокого роста, толст; его красноватое, широкое лицо со щетинистой бородой, выражало доброту, искренность, великодушие и мужество.

Лишь только я вошел, он поднялся с места тяжело, как глыба, и обнял меня так, что чуть не задушил. Он был искренно тронут и, обнимая меня, три или четыре раза произнес: "бедняжка!" Но вдруг ему верно стало стыдно, что он расчувствовался, потому что он взял меня за ухо и прибавил: "Так это ты, повеса, позволяешь ломать себе кости за честь твоего государя? Кто тебе позволил это?. Разве ты не знаешь, что кости феллаха - собственность вице-короля? Садись вон там. Я не решался. Он толкнул меня к дивану так, что повалил меня, и я растянулся во весь рост, - так был силен этот оригинальный человек. Он рассмеялся и продолжал: "Ты прекрасно поступил, и я не окажусь неблагодарным. Завтракал ли ты?".

- Завтракал!, ваше высочество.

Он продержал меня по крайней мере с час и во все время не переставал говорить. Когда мы говорили о Египте, о его будущности, о тех великих нововведениях и улучшениях, которые предстоит сделать в нем я любовался его ясным и блестящим взглядом и одушевленной физиономией. У Саид-Паши было много новых и смелых мыслей, но им недоставало прочного фундамента. Он любил нашу страну, сочувствовал нашему народу, делал добро всем, кто приближался к нему, но воспитание его было неполно; ему было незнакомо мудреное, но необходимое искусство - делать добро в больших размерах. За то ведь он и оставил по своей смерти только несколько человек, облагодетельствованных им, вот как меня же; а нацию, - обремененною долгами.

Отпуская меня, он хлопнул в ладоши и велел позвать своего частного казначея.

- Послушай, сказал он, вот храбрый молодой человек, которого чуть не убили из-за меня. Я даю тебе три месяца на то, чтоб приискать ему хорошее абадиэ (поместье) в нижнем Египте, не нарушая прав ни чьей собственности. Он сам выберет, которое ему лучше понравится; а пока я хочу, чтобы он пожил со своим семейством. Ты сейчас же отсчитаешь ему две тысячи ливров, ни одним пиастром меньше, слышишь ли? Я позволяю воровать у себя, но горе тому, кто украдет у моих друзей. Ахмет, если этот плут оттянет у тебя хоть одну нару, - скажи, - я его сошлю на Белый Нил и отдам тебе его место!

Я поцеловал руку Саид-Паши и пошел за казначеем, который отсчитал мне пятьдесят тысяч франков. В первую минуту такое богатство привело меня в сильное затруднение. Золото было выдано мне в мешках, которые я сложил в сундучок. Все вместе весило шестнадцать или семнадцать килограммов. Я взвалил мое богатство на плечи и встретил у дворцовой двери двух моих провожатых. Вы будете смеяться надо мной, когда я признаюсь вам, что первою моею мыслью было уйти в поле и зарыть там где ни будь в землю мои пятьдесят тысяч франков. Не смотря на четыре года образования и путешествий, не смотря на то, что я натерся уже в цивилизованном, европейском обществе, при виде денег, во мне проснулся инстинкт феллаха. На первом же шагу мне пришло в голову поступить также глупо, как мои соотечественники, которые зарывают в землю, в пустыне, накопленные деньги, и не имеют понятия о том, как употребить их производительнее; впрочем, эта мысль только на секунду мелькнула в моей голове. Я поехал к одному честному греческому банкиру и купил у него государственных облигаций, срочных через три и шесть месяцев, и получил вперед три тысячи франков процентов; капитал, таким образом, остался нетронутым. У меня было теперь довольно денег для того, чтобы вознаградить моих соотечественников, ухаживавших за мной во время моей болезни, на поиски моих родителей и на то, чтобы прожить в ожидании абадиэ, обещаннаго Саид-Пашой.

В тот же день я поспешно отправился в Каир; на другой день по утру, не повидавшись даже с моими прежними товарищами, сел в Булах на лодку, плавающую по Нилу в Верхнем Египте. Через неделю прибыл я в мою родимую деревню, построенную из ила и соломы, но дорогую моему сердцу. Равнодушному путешественнику все наши хижины кажутся похожими одна на другую; но я тот час же узнал ту, в которой родился. Она была на конце деревни, в пятистах шагах от невысокого холма, на котором я остановился; я пожирал ее глазами, а между тем, какая-то непреодолимая сила удерживала меня на месте и я стоял как вкопанный; лодочник, который провожал меня и нес мою поклажу, два или три раза сказал мне:

- Да разве ты окаменел, эффенди?

Наконец я собрался с духом и пустился шагать так, что лодочник не мог поспеть за мной. Я думал о том, узнают ли меня родные? Не ужели надо будет сказать им, кто я? У отца были глаза плохи, сестра моя, Зейнаб была, еще очень мала, когда я уехал, но мать моя! О, я был уверен, что она узнает меня! мне почудилось даже, будто я слышу как она вскрикнула от радости. При этой мысли я и сам вскрикнул и заплакал. Но когда я был не далеко от избушки, мне вдруг показалось, что соломенная кровля что-то уж через чур ветха; дверь была сорвана. Это, конечно, не означало еще, что хозяева избушки умерли, но во всяком случай означало, что их нет в ней, что они куда ни будь переселились. У нас не продают хижины, когда переселяются на другое место, - некому покупать, так как можно в два дня построить новую, но переселенцы обыкновенно снимают дверь, муж взваливает ее себе на спину, жена же собирает циновки и горшки, несет их на голов и таким образом оба отправляются в путь.

Я перешагнул, сгорбясь, через порог, дорогой для меня, покинутой хижины; я поцеловал то место, на котором так долго спали отец мой и мать, и тот маленький уголок, где, бывало, и сам я наслаждался тем крепким здоровым сном, который Господь посылает детям бедняков, в награду за их работу. Я обливался слезами, но не терял надежды; какое-то сильное внутреннее чувство говорило мне, что родные мои живы, что я увижу их. Мне пришло в голову, что может быть Саид-Паша, выказавший мне такое сочувствие, осведомился о моих родных и послал им денег и что теперь отец мой, престарелый Ибрагим, разбогател и живет в каком ни будь другом, более просторном и удобном помещении. Еще несколько минут, - и мои сомнения разорились. Между тем, солнце закатывалось, крестьяне начали возвращаться домой с полевых работ. На плотине, вдоль иссякнувшего канала, шли группы людей и животных. Может быть, и мои родные были тут же и шли таким же медленным и ленивым шагом, как и другие; а что, если бы я пошел к ним навстречу? Я бросился к плотипе, но в нескольких шагах от возвращавшейся толпы принужден был сесть. Все жители Шейх-Али проходили мимо меня. Я узнавал их издали, так как при наших прозрачных сумерках все предметы вырезываются на воздушном фоне отчетливо, как картины, но ни один из них не узнал меня и вблизи. Все, проходя мимо меня, здоровались со мной и я отвечал на их приветствия; некоторые соскакивали с ослов, на которых ехали, из уважения ко мне, так как я был одет как эффенди; недоверчивые подозревали, не чиновник ли я, приехавший инкогнито сделать перепись скота, и прыгали в овраг, чтобы добраться до деревни окольной дорогой. Мимо меня прошел толстый Юсуф, с двумя коровами, тремя верблюдами и буйволом; видно было, то он разбогател в мое отсутствие. А у кривого Абдаллаха остался только один осел, да два тощих коза, - этот бедняга разорился. Товарищ моего детства, Осман, шел, гордо подняв голову, рядом с молодой женщиной, которая несла связку берсима на голове; верхом на левом плече у ней сидел ребенок. Осман успел уже вырасти и жениться. Все это как то невольно привлекало мое внимание, не смотря на то, что я был глубоко огорчен тем, что не видел между возвращавшимися крестьянами моих родителей.

Последний крестьянин, которого я узнал, был старик Мансур, по прозванью Сабля. Прозванье это дали ему за шрам, оставшийся у него после раны, полученной им на воине великого Паши. Он крикнул мне:

"Салам!" голосом человека, желающего показать, что он никогда командовал другими, и уже было прошел мимо меня; вдруг мне пришло в голову, .что если я промешкаю еще десять минут, то ничего не успею узнать об участи моих родителей, так как все в деревне поужинают и улягутся спать; я собрал все свое мужество и крикнул:

- Мансур Абу-Сейф, разве ты ослеп? Или ты лишился памяти, - ты, который так славно рассказывал мне про битву при Незиде?

Он соскочил с осла, подбежал ко мне и воскликнул:

- Мое зрение, слава Богу, еще хорошо, но слух еще лучше, так как я узнал тебя по голосу, мой милый Ахмет! Да будет благословен приход твой в родимую деревню! Господь благословляет птиц, которые помнят свои гнезда.

И он обнял меня.