XVI

ыло десять часов, когда гости, которых ожидал Ахмет, показались на горизонте Куцбараха. Он побежал встречать их; мы остались дома, чтобы записать кое-что в наш дорожный журнал. Вскоре один из слуг показал нам знаками, что кортеж уже не далеко. Мы опрометью бросились из саламлика к лестнице, на террасу.

В самом деле, было бы жаль, если бы мы не видели картины, которая представилась нам.

В тысяче шагах от нас, по темной равнине, как огненный змей, извивалась кавалькада. Восемь слуг, одетых в белое, несли впереди и по сторонам поезда, на длинных шестах, жаровни, в которых ярко пылали стружки. Другие несли факелы и те монументальные фонари, которые, вероятно, вытеснило из Европы газовое освещение. Ахмет и англичане, муж и жена, ехали на арабских конях; пожилая девица, сестра г. Лонгмана, так звали англичанина, - на геджадском красивом осле; человек двенадцать слуг - на лошаках, лошадях, дромадерах, и столько же пеших, несших запасы смолистых стружек, чтобы поддерживать огонь в машаллахах (жаровни, заменяющие фонари), медленно подвигались вперед, гуськом, по узкой тропинке, ведущей к границам Куцбараха. Вдруг, когда кортеж достигнул того места, где тропинка, расширяясь, превращается в настоящую дорогу, лошади поравнялись, и вся кавалькада помчалась галопом, посреди самой забавной суматохи. Осел, на втором ехала сестра г. Лонгмана, увлеченный гордостью, свойственной его породе, не захотел отстать от лошадей. Напрасно мисс Лонгман дергала его за поводья; слуги бросились к ней на помощь, но осел брыкался, а из ближайшего машаллаха сыпался на мисс Лонгман целый дождь искр.

Животные, находившиеся в арриергарде, испугались и заметались в разные стороны; один верблюд, вытянув шею, рванулся, очертя голову, в средину поезда, другой, напротив, крепко упирался и ни за что не хотел двинуться с места; несколько человек с фонарями побежали опрометью вперед, чтобы опередить лошадей, но попадали в ров и перебили фонари в дребезге.

Между тем, внутренний двор осветился, как будто по мановению волшебного жезла, и, когда Ахмет, г. Лонгман и жена его, на своих красивых конях влетели стремглав в это яркое пространство, картина стала похожа на апофеоз. Это вторжение длилось около четверти часа и сопровождалось криками, прыжками животных и громким смехом. Феллахи - взрослые дети, которых все потешает.

Мы смотрели на все это с террасы, - и эта живая, пестрая, суматошная и, вместе с тем, исполненная гармонии картина была. так увлекательна, что мы не могли налюбоваться на нее и не решались сойти вниз.

Наконец, когда мисс Лонгман сошла со своего осла, а брат ее и жена его - с коней, и багаж перенесли в дом, гонг, звучный, как большой соборный колокол, возвестил ужин, и мы все собрались в саламлике, вокруг стола, сервированного совершенно по европейски.

Тут было все, что надо: стулья, скатерти, серебряные приборы и даже вина, запрещенные законом Магомета.

Г. Лонгман, с женою и сестрою, путешествовал но Египту ради удовольствия; их равно интересовали как древности, которыми так богата эта страна, так и восточный быт ее жителей. Разговор за ужином шел очень оживленный: говорили о Ниле, о Суэцком канале, о предполагаемой поездке к водопадам... наконец, разговор коснулся восточных обычаев. г-жа Лонгман очень сожалела о восточных женщинах.

- Одна наша соотечественница, - сказала она, - живущая в Каире, повела нас, по утру, к жене одного высшего чиновника, турка или араба, не знаю; хозяйка гарема знает по английски столько же, сколько мы по арабски, или по турецки; она приняла нас очень пышно, окруженная множеством рабынь. Нас усадили на диван и принесли нам по чашки кофе и, как бы вы думали, - что еще? По трубке! Да еще с такими длинными чубуками, как палки половых щеток. Сама хозяйка подала нам пример и принялась курить, как любой сапожник. Боясь отказом обидеть хозяев, я стала изо всех сил сосать деревянный, вызолоченный чубук. Минуты через три хозяйка встала, раскланялась с нами, исчезла... и вдруг возвратилась в другом наряде. Она опять села и велела принести другие чашки кофе и другие трубки. Мы не понимали, что все это значило, но опоражнивали чашки и сосали чубуки, хотя дым ослеплял нас. Итак десять разных нарядов, десять чашек кофе, десять трубок! Кажется, этой церемонии не было бы и конца, но мы простились, и ушли почти силой. Как пуста и жалка жизнь мусульманок! Если бы судьба обрекла меня на такое праздное препровождение времени, - я во сто раз скорей согласилась бы хоть сейчас же умереть. Другой гарем, в который повела нас наша соотечественница, был побогаче. У хозяина четыре жены, все они неряхи и вся окружающая их обстановка также неряшлива. В гареме, в ужасной тесноте, живет до ста женщин. Для нас танцевали, на мой взгляд, - очень дурно, и пели, страшно фальшивя. Это не мешало им беспрестанно курить трубки и пить кофе, что, кажется, здесь составляет главное препровождение времени женского общества и заменяет разговоры. Старшая жена послала за шутихой, которая принялась, для нашего увеселения, кривляться на разные манеры. Это нам страшно надоело и мы уехали.

Пока он говорил, два мальчика феллаха принесли птицам корм.

- Г-н Ахмет, - сказала г-жа Лонгман, - вы такой справедливый и добрый человек, а между тем, заставляете работать детей. Сегодня я насчитала их более пятидесяти около дома. Ведь это злоупотребление, которое, я уверена, на наших фабриках, порицаете и вы сами.

- И еще самое возмутительное злоупотребление, - отвечал Ахмет, - содержать детей взаперти, в дурном, нездоровом воздухе, при дурной пище, дурных примерах, непосильной работе; и полнейшем невежестве, действующем вредно на тело и на душу, - преступление против человечества. Но посмотрите на наших воспитанников, - у них здоровый вид. Их толстые щеки доказывают, что они пользуются свежим воздухом и сытной пищей; все они умеют читать. Семьдесят человек детей работают у меня здесь, в Куцбарах, и тридцать человек в моем имении, в Кене, в Верхнем Египте. Родители, богатые и бедные, доверяют мне их, благодаря моей известности; я даю им помещение, одежду и пищу, а они за то мне работают. Я их не балую; их спальни содержатся чище, чем хижины, в которых они родились, но убраны также просто. Я не хочу, чтобы они. возвратясь домой, почувствовали пренебрежете к родительскому дому. Я надеюсь, что со временем, если Господь продлить мою жизнь, я образую много хороших земледельцев, которые, в свою очередь, будут учить других. Может быть, и правительство, увидев счастливый результат моей методы, последует моему примеру. Очень возможно, что его высочество, вице-король, заведет в Египте земледельческую школу, воспитанники которой будут очень полезны, хотя учение их будет стоить очень не дорого. У взрослых мальчиков, которых посылают в Париж учиться правоведению и медицине, ум уже не так восприимчив, как в малолетстве. Он приобрел уже известный склад, от влияния которого им трудно освободиться; они любят свой кружок и мало интересуются европейской жизнью. Каждый из них стоит нам семь и восемьсот франков в месяц; этой суммы было бы достаточно, чтобы заплатить за целый год содержания мальчика, от десяти до пятнадцати лет, у какого ни будь частного земледельца; таким образом, содержание двенадцати воспитанников обходилось бы нам тоже самое, что обходится нынче содержание только одного. Мои мальчуганы довольно смышлены, доказательством тому служит вот эта молочная, которой они заведуют сами, когда меня нет здесь; неправда ли, ведь это настоящая голландская ферма? Благодаря невежеству и беспечности моих соотечественников, мы покупаем масло в Австрии и в Италии. Скоро будет у нас и свое собственное.

Из молочной мы перешли на птичий двор, где были кохинхинские куры, высокие и тяжелые, как индейки. Голуби плодились здесь во множестве, без малейшей опасности для полей; в отдельном птичнике кудахтало много золотистых фазанов.

Затем, Ахмет привел нас к месту, называемому кальб, т. е. сердце. Это сердце есть ничто иное, как машина в восемьдесят лошадиных сил, устроенная на берегу довольно широкого канала. Она орошает поля и это орошение, как нам кажется, обходится не дорого Кубический метр воды стоит только тысячную долю франка, т. е. десятую часть сантима.