XII

ечером приехал к нам Ахмет, чтоб быть нашим проводником в прогулке, которую мы намеревались предпринять ночью по каирским улицам. В рамазан правоверные не могут целый день не только есть и пить, но даже курить; в такой жаркой страна, как Египет, жажда еще мучительнее голода. Не менее также тягостно для восточных жителей и запрещение курить, так как они привыкли в каждую свободную минуту, а их, у них довольно, не выпускать чубука изо рта. Из этого следует, что пост здесь очень тягостен. Бедные каирцы не могут дождаться, когда прогремит пушка, возвещающая разрешение от поста. В ту же минуту все оживают; закуриваются трубки, около кофеен начинается суетливое движение. Особенно на базарах, где продают съестные припасы, народ толпится далеко за полночь, и только в рамазан базар этот ярко освещен, так как не возможно продавать в потемках.

Мы вышли в сопровождении Ахмета и его слуг, несших фонари; это было не лишнее, так как на улицах было темно; их не освещают ни городское управление, ни частные лица. Спавшие собаки просыпались при нашем приближении, бежали прочь и ворчали на нас издали. В продолжение доброй четверти часа никто не встретился нам, кроме этих бедных животных, живущих на общий счет и питающихся всякими нечистотами, выбрасываемыми на улицу. Нигде не было ни одного полицейского.

Наконец, мы пришли в жалкую лавчонку, вроде балагана, в которой человек до тридцати посетителей теснилось вдоль стен. Это было кафе и, не во гнев будет сказано европейцам, представляющим себе восток в поэтическом свете, эта темная душная лавчонка походила на все египетские кофейни. Публика стеснилась, на сколько было возможно, чтобы дать нам место, и мы кое-как уселись на чем то, вроде куриных клеток. Я уже было задался вопросом, зачем Ахмет привел нас в эту лавку, как вдруг вошел молодой бедуин, в потертом бурнусе и в разорванных туфлях, и сел на корточках, на циновке, разостланной посреди комнаты. Он достал из-за пазухи сверток бумаги и скромно начал чтение. Видно было, что зрители не только давно уже знали его, но даже за ранее интересовались тем, что он будет читать. Один из них, наскоро, полушепотом рассказывал соседу пролог, или что-то в этом роде, чтоб дать ему понятие о том, что будет читать бедуин. Чтец посмотрел на знакомые ему лица, которые, вероятно, видел здесь же накануне, предложил два или три вопроса, на которые отвечали утвердительно, и затем начал чтение своего произведения. Вероятно, это был какой-нибудь роман с беспрестанными неожиданностями. На всех физиономиях выражался живейший интерес. По временам, чтец прерывал чтение и обращался к слушателям с каким-нибудь вопросом. Каждый высказывал свое мнение, раздавались возражения, спорили шумели. Чтец молча улыбался, причем выказывал острые, мелкие зубы, потом вдруг несколькими словами разрешал спорный пункт. Угадавшие были в восторге, противники их досадовали, сохранявшие же нейтралитет оставались очень довольны и выражали свое удовольствие протяжными вздохами, переходившими в разные тоны. Все это были взрослые дети; всякие пустяки радуют их, всякая безделица приводить в восторг. Если на улице поет какой-нибудь уличный певец, хоть бы и самый плохой, его беспрестанно прерывают протяжными восклицаниями, выражающими удовольствие и сочувствие, так что они составляют что-то вроде другой музыки. В тот момент, когда любопытство слушателей было возбуждено в самой высшей степени, чтец вдруг остановился, проворно свернул рукопись, сунул ее за пазуху и убежал, посмеиваясь, как фельетониста, который на самом интересном месте заканчивает главу своего романа словами: "Продолжение в следующем номере". Раздались рукоплескания, чтеца стали звать обратно, некоторые дилетанты даже хватали его за бурнус, не думая о том, что клочки его могут остаться у них в руках. Я подумал, что он станет собирать деньги, и сунул руку в карман, но Ахмет остановил меня.

- Вы ошибаетесь, - сказал он, - этот молодой человек - один из шести тысяч воспитанников арабского университета, который находился в Гама-ель-Азаре. Он изучает Коран, этот свод всех наших церковных и гражданских законов, для того, чтобы со временем сделаться судьей, или священником. В ожидании того, он в свободное время пишет цветистым слогом сказки, вроде "Тысячи одной ночи", и читает публично свои произведения затем, чтобы видеть, какое впечатление производят они на слушателей. Это нечто вроде репетиций, или опытов. Он слышит различные суждения и пользуется ими для того, чтобы совершенствоваться.

- Есть ли у него талант?

- И да и нет: вымысел слаб; новые идеи встречаются у нас редко. Но у нас есть новая школа; ее последователи вдохновляются хорошими персидскими авторами, обращают внимание на форму своих произведений и, мало помалу, приобретают хороший слог, безо всяких ложных прикрас. Простой народ у нас не так равнодушен, как, может быть, вы думаете, к этому литературному перевороту; паши кавасы и верблюдовожатые, учась Корану с детства, знают толк в литературе и сумеют оценить хорошо написанное произведете.

Пока мы говорили, на циновке, разостланной посреди комнаты, уселся высокий негр с курчавыми волосами и также развернул какую-то рукопись.

- Пойдемте прочь, - сказал Ахмет, - я знаю по себе, как скучно слушать то, чего не понимаешь.

Мы встали, слушатели и чтец - также. Все поклонились нам очень радушно.

- Теперь, - сказал Ахмет, - пойдемте в дом к частному лицу. Не снимайте шляп, так как мы попадем на торжественный, религиозный обряд; вам подадут, однако, трубки и кофе, - примите то и другое.

Мы пришли к длинному каменному фасаду, замаскированному, чтоб не сказать обезображенному, остатками бывшей иллюминации. Шарль спросил, отчего не только все дома значительных лиц, но и дома людей среднего класса, в Каире, всегда украшены таким страшным образом, так как деревянные звезды и круги, размалеванные красной и зеленой краской, проволоки и шкалики составляют, в самом деле, оригинальное украшение.

- У нас обыкновение, - отвечал Ахмет, - в каждый праздник, относящейся до Его Высочеству, вице-королю, делать иллюминацию; а наши чиновники, как значительные, так и мелкие, считают чем-то в роде заявления верноподданнического чувства, чтоб у их домов, во всякое время, была наготове иллюминация. Войдемте вот в этот дом, здесь живет его превосходительство, Эль-Арруси-Улем, Шейх-уль-ислам, доктор богословия и ректор Эль-Азарской мечети, т. е. декан арабской Сорбонны (Сорбонна - высшее учебное заведение в Париже), мусульманский архиепископ, или вроде того.

На обширном дворе, под навесом шатра, расписанного яркими красками, человек до ста правоверных пели молебные гимны. Некоторые сидели, все вместе составляли круг. Несколько длинных, античной формы, стульев было расставлено для посетителей, так как двор великого Шейха был отворен для всех желающих. Мы сели. По правую сторону была отворенная дверь, в саламлик, по левую другая, затворенная, - в гарем. Маленький черный евнух принес нам обычное угощение, а сын Улема, красивый господин, лет около сорока, приветствовал нас от имени своего отца, который был в отсутствии. Обменявшись вежливостями, мы с полным вниманием принялись смотреть и слушать. Группа правоверных, сидевших на корточках и стоявших, пела зихр, то есть воззвание. Басы, чрезвычайно густые и сильные, беспрестанно повторяли слово: "Аллах"! тенор перечислял все свойства Всевышнего, выводя при каждом новые вариации: "Сколь ты всемогущ, сколь Ты кроток, сколь Ты милосерд, сколь ты великодушен!" пел он, а хор подтягивал "Аллах!" Вся сцена была грандиозна своей простотой, это богослужение, по преимуществу духовное, без пышности, без обрядов, как то невольно внушало уважение. Особенно тронула нас мысль о том, что все эти мусульмане, которых учат с самого раннего детства ненавидеть даже самое слово - христианин, охотно допустили нас в свою среду и как бы приобщили нас к своим молитвам; казалось, новый догмат общечеловеческого братства просветил и смягчил их сердца.

- Если вы не хотите разочароваться, уйдемте отсюда, - сказал Ахмет.

- Отчего?

- Оттого, что все это сейчас испортится. Видите, как эти молодцы уже начинают раскачивать головами, точно белые медведи в ботаническом саду. Басы уже осипли и задыхаются. Зихр, сам по себе - очень хорошая молитва, но молящиеся заходят уже слишком далеко, злоупотребляют им. Эти движения головой и эти беспрестанно повторяющиеся восклицания оглушают человека, утомляют и приводят до состояния какого-то опьянения. В те времена, когда этот обряд был дозволен в войске, солдаты до того предавались ему, что даже делали упущения по службе. Впрочем, он выведется, и даже скоро, так как в настоящее время исламизм стремится к своей первобытной простоте.