Но не все фараоны были так
счастливы. Если народ не любил
своего правителя, то по смерти его,
народная ненависть разражалась
страшною бурею. Лишь только
выносили мумию умершего, народ
бросался на нее, срывал с нее
драгоценности, разбивал украшения
на гробах и, в особенности, все
фигуры, изображавшие ненавистного
властителя, и имя его сглаживалось
со всех памятников, воздвигнутых в
его царствование.
Царь, не умевший заслужить
народной любви, предавался вечному
забвению, и его царствование как бы
вычеркивалось из истории. Вдова и
дети брали труп его домой, но не
смели предать земли, даже в
дворцовом саду; а в одной из комнат
дворца вставляли в стену гроб с
мумией обвиненного народом
фараона, и потомство его вечно
невольно помнило позор своего
предка.
Фараон, построивший громадную
пирамиду, был вполне уверен, что
прах его будет мирно покоиться в
ней и что ничья святотатственная
рука никогда не посягнет на
драгоценности, украшающие его
мумию и положенные подле нее в
гробу. Для того-то, и велел он
сделать там трудные ходы в
гробницу и заделать вход в нее. Так
точно распоряжались и все другие
фараоны, в полной уверенности, что
в каменных громадах прах их будет
вечно покоиться в безопасности. Но
они жестоко обманулись в своих
расчетах: завоеватели арабы
открыли потаенные ходы в пирамидах
и ограбили царские мумии и
гробницы. Каменные громады не
исполнили своего назначения, - не
спасли праха царей от
святотатственных рук.
И так, за что же для них потрачены
жизни многих тысяч подданных? Или
жизнь подданного, в глазах гордых
царей египетских стоила не дороже,
чем для нас жизнь какого-нибудь
крохотного насекомого?
Не скоро расстались мы с
пирамидами; освежившись на нижних
ступенях их нильской водой и
легкой закуской и фруктами,
которыми, по распоряжение Ахмета,
запаслись его слуги, мы пустились в
обратный путь уже при солнечном
закате.
Почти смеркалось, когда мы
добрались до берега. Переехав
через Нил, мы опять отправились в
старый Каир, к Ахмету, чтобы на
следующий день ехать вместе с ним,
на его ферму, которую ему
нетерпеливо хотелось показать нам.
XV
ы
отправились по утру на первом
поезде нижнеегипетской железной
дороги.
На Бенской станции женщины под
покрывалами расхаживали взад и
вперед по платформе, продавая
апельсины, крутые яйца и мягкие
пироги. Ахмет купил до полдюжины
этих пирогов и роздал нам.
- Попробуйте-ка, - сказал он, -
лакомство феллахов.
Пироги показались нам
отвратительными. Они состоят из
двух пластов теста, защипанных
вокруг, сверху мучнистых, внутри же
мягких и ноздреватых, нечто вроде
слоеного теста, худо
приготовленного и худо
испеченного, вязкого и, вместе с
тем, хрустящего на зубах, как будто
мука перемешана с песком. Вкус
этого теста острый и оно слегка
отзывается мускатным орехом.
И это жалкое лакомство, друзья
мои, - сказал Ахмет, - недоступно
большей части моих
соотечественников! они едят только
маис, или сорго, крупно
раздавленный между двумя камнями и
сваренный или поджаренный на
топливе из высушенного навоза. Но
ни в сорго, ни в маисе нет ни
малейшей частицы клейковины; они
содержат в себе только крахмал, т. е.
вовсе не питательное вещество.
Даже в нашей пшенице гораздо
меньше азота, чем в пшенице других
стран. Не правда ли, все это грустно?
Но это еще не все: наш хлеб, даже
самый лучший на вид, содержит в
себе, какую то кислоту и гнилость,
от чего он и имеет особый,
свойственный ему вкус и запах, как
например в этих пирогах. Я делал
много опытов над разными сортами
зерна, которые сам шелушил, и почти
уверен, что они попорчены в самом
зародыше большим количеством
гнилой клейковины.
Он вынул из кармана лист
синеватой бумаги и приложил его к
пирогу, который я ел.
- Видите, - сказал он, - что в нашей
муке есть кислота, так как она
окрашивает лакмус в красноватый
цвет. После того понятно, отчего на
европейских рынках наш хлеб
ценится втрое дешевле против
других. Меня удивляет, как еще и
такую-то цену дают за него.
- Следовательно, - сказалъ я, - это
происходить от вашей почвы, и если
бы в нее прибавить известную долю
фосфорнокислой соли...
- Этот опыт стоить того, чтоб
заняться им, - отвечал Ахмет. - Если
римляне не находили ни какой
разницы между нашей пшеницей и
сицилийской, которая превосходна,
то это, вероятно, оттого, что тысяча
восемь сот лет тому. обе были
одинакового достоинства.
Но с той поры невежество и нищета
сгубили наше земледелие, - и все у
нас выродилось. Феллахи истощили
землю беспрерывными посевами
одного и того же сорта хлеба; они
еще и до сих пор не знают, что земля
отдыхает под плодопеременными
посевами. Так как эти несчастные
вечно терпят нужду в деньгах, то
они всегда продают лучший хлеб, а
на посев оставляют худший; одно это
обстоятельство уже достаточно
объясняет вырождение зерна.
Кажется ясно, как день, что для того,
чтобы помочь этому, надо ввести
систематическое поле разделение и,
в особенности, возобновлять семена.
Я произвожу много опытов, как над
различными хлебными семенами и над
разведением разного рода полезных
растений, так и над самою почвою. У
нас сильный недостаток в лесе, и я
насадил на двенадцати акрах
бесплодной почвы молодой лесок,
который хорошо принялся.
- Как? лес в Дельте?
- Это - не больше, как только еще
зародыш леса; но он может служить
доказательством того, что можно у
нас сделать с помощью труда и ухода.
Я вам скажу, что в Египте, начиная
от Ассуанского водопада, до устьев
Нила, можно бы развести леса в
непродолжительное время. Тогда
прилегающие к Египту с востока и
запада песчаные пустыни
превратились бы в роскошные
сплошные леса; на второклассных же
землях следовало бы развести
пастбища, которые прокормили бы
столько скота, что мы стали бы
продавать мясо на европейских
рынках; плодородные же местности
засияли бы хлебом; особенно удобно
развести на них плантации
сахарного тростника, хлопчатника и
других фабричных растений, леса
растут себе прекрасно без
присмотра: на сто гектаров леса
достаточно одного лесничего; за
стадами также не надо большого
ухода. В Австралии один пастух
пасет тысячу голов крупного скота.
Таким образом, девять десятых
народонаселения может заняться
разными ремеслами, и феллах, если
только его не станут отрывать от
работы и если он найдет под рукой
необходимые, на первый случай,
капиталы, сделается со временем
величайшим производителем в целом
мире.
Поезд остановился на берегу Нила,
в виду очень оживленной гавани и
довольно обширного города. Это был
Мансурах. Здесь огромный склад
хлопка: мы видели издали рынок,
заваленный, как снегом, большими
грудами хлопка. По Нилу, в разных
направлениях, плыли джермы,
нагруженные до половины мачт
тюками с хлопком.
Нас ожидали у станции слуги
Ахмета с лошадьми. Но что это были
за лошади! Четыре чистокровных
арабских жеребца неджадской
породы, оседланных по старинному, т.
е. разукрашенных шелком, бархатом и
золотом!
Признаюсь, мы пожалели о каирских
фиакрах, так как эти благородные
животные внушали нам недоверие к
нашему искусству в верховой езде.
Самый лучший ездок из нас троих
предпочел бы ослов; к тому же, нам
говорили, что египетских лошадей
дрессируют так, что они
выбрасывают незнакомых им
всадников из седла. Лошадь мчится
во весь опор чрез поля и вдруг
останавливается, как вкопанная,
ласково поглядывая на всадника,
перелетевшего чрез ее голову.
Ахмет догадался, почему мы не
решались сесть на лошадей, и
поспешил успокоить нас.
- Я поеду вперед, сказал он, рысцей;
а вы поезжайте за мной. Так как наши
дороги и плотины плохи, то при
каждой лошади есть саис, который
будет управлять ею. Настоящая
арабская лошадь кротка и послушна,
как ребенок; она кротка, потому что
с ней кротко обращаются, и очень,
привязана к тому, кто ее любит. Если
вы придете ко мне на следующий год,
то я надеюсь привезти вас к себе в
экипаж по проезжей дороге; а пока
покоритесь судьбе и решитесь на
единственный способ езды, какой
здесь возможен.
Пока он уговаривал нас, слуги его
навьючивали наш багаж на верблюдов,
которые кобенились и ревели во все
горло.
Странные животные - верблюды! Их
выставляют образцами воздержности,
терпения и других добродетелей, но
никогда не говорят ни слова о их
пороках; а между тем, они задорны,
упрямы, горласты и мстительны. За
несколько дней до нашего приезда,
один верблюд, в Александрии,
подкараулил на улице ребенка,
часто дразнившего его, когда тот
остался один, и убил его.
|