Записки охотника натуралиста Черкасов А.А.

ибиряки дикую козу называют просто козулей. Туземцы же именуют ее по-своему; по-орочонски — коруй, а по-тунгусски — дзур. Дикая коза не имеет почти никакого сходства с домашней как по наружному виду, так и по образу жизни. В том и другом случае она более всего походит на только что описанного изюбра, так что составляет как бы малый род изюбров. Сходство это заметит всякий, стоит только увидать козулю и изюбра. У первой, как и у последнего, та же величавая и вместе с тем грациозная осанка, та же непритворная пугливость, та же свобода и легкость в движениях, та же быстрота бега —словом, во всем поразительное сходство, так что вся разница как бы заключается только в одной величине зверей.

Но сходство это будет поразительным только при первом впечатлении, при первом поверхностном взгляде на изюбра и козулю. Истый охотник или натуралист тотчас заметит оттенки разнородности зверей, в особенности когда тот и другой покороче познакомятся с образом жизни и нравом этих животных, так сказать попристальнее заглянут в их быт.

Самая большая козуля редко вытягивает до двух пудов чистого мяса и величиною бывает с большую овцу, даже несколько повыше ее, но тоньше корпусом. Дикая коза несравненно красивее овцы и домашней козы, несмотря на то, что первая имеет такую красивую курчавую шерсть, а последняя чрезвычайно жива и игрива. Посмотрите на дикую козу, заметьте, как она стройна, грациозна, быстра и свободна в движениях. Ее маленькая головка с черными живыми глазами, опушенными длинными черными ресницами, производит впечатление и не на одного горячего охотника. Ее тонкая длинная шейка и такого же устройства туловище на тонких и высоких ножках имеют какую-то особую прелесть и гармонируют с красивой фигурой козули. Большие же стоячие уши ее чрезвычайно подвижны, и хотя по величине своей очень похожи на ослиные, но к ней весьма пристали, придают ее фигуре особый эффект и довершают красоту животного. Вместо хвоста козуля имеет только небольшую кисточку волос, которая как бы свешивается со спины и прикрывает задний проход. У самки такая же кисточка закрывает детородный член, так что его не видно⁵⁰.

Сибиряки для отличия самца от самки, не смешивая в разговоре общего названия животного, называют первого гураном, а последнюю — козулей или козлухой. Впрочем, последнее выражение употребляется чаще.

Дикие козы живут по всему Забайкалью, и в настоящее время в некоторых частях этого обширного края держатся еще во множестве. Но старики-промышленники говорят, что «в прежние годы козуль было не в пример больше теперешнего. Бывало, куды только ни ткнешься, куды только ни сунешься, везде была козуля. Чего! козули, брат, прежде бывало, как червяка, как мошкары! А нынче что? и сотой-то части не стало! Господи, господи! Куды что и девалось. Бивало, пойдешь с винтовкой в лес на ночь, на две, так домой вьючну и притащишь. Э-эх! было времячко, простое было времячко! Прежде и зверь-то был проще, а ныне народ-то стал похитрее, зверь-то, почитай, и вдвое сделался посуровее!.. Э-эх!».

Действительно, судя но собранным мною фактам, несколько десятков лет назад диких коз было множество по всему Забайкалью. И нет ничего удивительного, потому что козуля, как всякий дикий зверь, держится в местах уединенных, следовательно, мало заселенных; а этих последних было гораздо больше, чем в настоящее время. Кроме того, козуля — зверь средней плодовитости; следовательно, с возрастанием населения, а значит с увеличением числа охотников, так усердно преследующих диких коз, цифра последних к настоящему времени непременно должна уменьшиться. В тех же частях Забайкалья, где народонаселение не увеличилось, убыль диких коз почти незаметна и местные старожилы, вспоминая свое старое время, еще не говорят таких грустных фраз, как я привел выше.

В южной части Нерчинского горного округа до 1850 года диких коз было множество повсюду, даже в безлесных местах; но в зиму этого года снега были чрезвычайно глубоки, отчего весною, когда образовался наст, все промышленники от мала до велика бросились за козами и душили их десятками, заганивая на лошадях с собаками. Вот почему в этой части Забайкалья в продолжение почти десяти лет, а особенно в первой половине десятилетия, коз было чрезвычайно мало, так что в некоторых участках этого округа они были выведены почти совершенно. Но с 1860 года и по настоящее время козули появились в значительном количестве, хотя и не в таком множестве, в каком они водились прежде. Главной причиной размножения диких коз в этой части Забайкалья в такой непродолжительный период времени были следующие обстоятельства: развитие золотых промыслов в северной части Нерчинского округа и образование забайкальских казаков. В первом случае почти половина горнозаводского оседлого населения в начале пятидесятых годов (и несколько ранее) была передвинута на золотые промысла. Вследствие этого рудничные селения чрезвычайно обеднели жителями, в числе которых было много хороших промышленников, имевших козьи пасти и ямы, так что эти снаряды за отсутствием их хозяев погибли от недосмотра и лесных пожаров. Во втором случае образование забайкальского казачества было одной из главных причин размножения диких коз в том отношении, что бывшие горнозаводские крестьяне, находясь большей частью на урочной работе в определенное время года, имели более часов досуга, которые они употребляли на охоту, нежели сделавшись казаками, когда порядок их жизни совершенно изменился... Настала служба с ее строгостями и дисциплиной; прежнее довольство крестьян в некоторых случаях превратилось почти в нищету.

Наконец, переселение на Амур забайкальских казаков имело те же последствия, как и горнорабочих на золотые промысла. Как в первом, так и во втором случае появились в селениях опустелые остовы домов с разбитыми печами, раскрытыми настежь или заколоченными наглухо дверями и окнами, с развалившимися заплотами, изгородями, дворами и другими запущенными угодьями. Действительно, то и другое обстоятельство было главной причиной уменьшения числа промышленников и быстрого размножения козуль. В продолжение этого десятилетнего периода многие старые промышленники, не попавшие на службу, перешли в другой, всех ожидающий мир или, одряхлев, оставили поприще страстной охоты — своего любимого занятия в былое время. Среднее поколение промышленников поступило на службу и волей-неволей забыло про козуль, про любимое когда-то белковье. Грустно, смотреть на истых горячих охотников этой среды, когда они, забросив свои винтовки в пыли и ржавчине, не имея свободного времени, по рукам и по ногам связанные служебной дисциплиной, лишенные средств не только промышлять зверя, но и вспахать себе лишний клочок земли, начнут вспоминать старые годы, лучшие дни их бывшей жизни, счастливые минуты удачного промысла. Смотря с охотничьей точки зрения, грустно и тяжело толковать с ними о прошлом простом времени и взвешивать настоящее!.. О молодом поколении в этом случае и говорить нечего, из него но могло образоваться дельных промышленников.

Случай этот может служить в наше время, кажется, единственным примером среди общего, повсеместного и постоянного уменьшения зверя. Не будь этой катастрофы в изменении образа жизни жителей этого края, можно наверное сказать, что к настоящему времени в южной части Нерчинского горного округа дикие козы или совсем были бы выведены, или бы их осталось чрезвычайно мало. Было время, когда в этой же местности, особенно в северной ее части, водились соболи, каменные бараны, которых ныне и следу не стало; а изюбры, сохатые, кабаны, рыси, выдры на юге округа остались в весьма незначительном количестве, как редкость, как диковина, на которую иногда сбегаются смотреть старые и молодые промышленники, тогда как прежде нынешние старожилы-охотники нередко дарили своим женам и дочерям-невестам по нескольку соболей на воротник к какой-нибудь телогрейке, а на обыденный завтрак употребляли изюбрину, сохатину, жирную кабанину... Как не скажешь в этом случае словами здешних промышленников: «э-эх, было времечко!..»

В некоторых частях Забайкалья дикие козы и до настоящей минуты держатся еще в таком огромном количестве, что заменяют местным жителям овец. Вкусное, здоровое и питательное мясо козуль служит большим подспорьем в продовольствии, а теплые их •шкурки согревают не одну тысячу людей в сильные сибирские морозы, совершенно заменяя овчины. Здесь из зимних козьих шкур делают превосходные теплые и до невероятности легкие козляки (шубы) и дахи (козляк, который носится шерстью наружу). Последние в большие морозы надеваются на обыкновенные шубы, почему они и шьются больших размеров. Довольно надеть обыкновенный овчинный тулуп и сверху козью даху, чтобы не прозябнуть в продолжение целого дня в самые лютые морозы. Козью даху не пробивает никакой ветер. Двойная же даха, т. е. подбитая внутри каким-нибудь другим легким мехом, это баня, это такая вещь, которую можно надеть прямо на сюртук, на пальто и ехать куда угодно. Смело можно сказать, что весьма небольшая часть сибиряков не имеет козьих дах, реже оленьих и яманьих (из шкур домашних коз). Из летних же козульих шкур простолюдины шьют ергачи (тоже род шубы), теплые штаны, а из выбритых кож делают наволочки, летние брюки, куртки для домашних работ и т. п.

Правду говорят сибиряки, что если бы козульи меха при своей удивительной легкости и теплоте имели прочную мягкую шерсть., «то им бы и цены не было». Вся беда в том, что козьи меха чрезвычайно непрочны — шерсть их скоро сечется и вылезает. В особенности они боятся пота и жара; вот почему бережливые сибиряки - никогда не работают в козляках или дахах и не держат их в теплых избах, а всегда в холодных амбарах или в сенях. Они говорят, что раз пропотить козляк — значит его испортить. С бережью и толком содержимые, козляки и дахи выслуживают от трех и до пяти лет, а в некоторых случаях и гораздо более. Здесь обыкновенная ценность козляка и дахи от 5 и до 12 рублей серебром.

Козуля линяет два раза в год, весною и осенью. Летом она имеет повсюду кирпично-красную лоснящуюся короткую шерсть. Зимою же шерсть на ней длинная серая, со слабым красновато-желтым оттенком; в это время зад ее (зеркало) совершенно белый как снег. Летом мездра на шкуре тонкая, слабая, зимою же толстая, крепкая. Осенью, когда козули только что вылиняют и оденутся в теплые зимние шкурки, на них шерсть еще небольшая и крепкая и они имеют свое особое значение. В это время шкурки их ценятся дороже и называются барловыми, потому что шерсть на них бывает гораздо прочнее, чем зимою и летом. В особенности ценится осенью шкурка гурана, потому что он в гоньбу и после нее имеет на шее чрезвычайно толстую и прочную мездру, которая и называется здесь кукуей. Барловые гураньи шкурки употребляются преимущественно на обувь; из них шьют превосходные теплые сапоги — унты, покрой которых сходен с покроем спальных сапог. Кукуя идет только на подошвы. Козуля (матка) кукуи не имеет, потому что у нее во время течки шея не толстеет. Вообще гураньи шкурки прочнее козульих и потому ценятся всегда дороже.

Хорошая барловая гуранья шкурка, следовательно с кукуей, и в козистых местах доходит до одного рубля серебром, а где козуль мало — до 1 рубля 50 копеек серебром и более, тогда как козульи шкурки в обыкновенное время продаются по 70, 50 и даже 30 копеек серебром за штуку. Впрочем, барловые шкурки по доброте своей делятся на ранние и поздние; первые считаются лучшими, они называются ягодницами и идут преимущественно на обувь; последние же, как имеющие шерсть побольше и не такую крепкую, употребляются на козляки и дахи; эти шкурки хотя и не так прочны, как первые, зато гораздо теплее первых. Некоторые охотники называют поздние барловые шкурки попорошницами или покровками.

Дикие козы любят гористые места, поросшие густым лесом с чистыми травянистыми увалами, перерезанные мелкими ложбинами, с крутыми горными речками, журчащими ручейками и молчаливыми, тихими озерами. Холодные, ключи и родники, даже мелкие поточины, обросшие густым кустарником, в известное время года служат любимым убежищем козулям. В глухих лесах, в сиверах, они проводят только день, а ночью выходят кормиться на чистые луговые места, даже в степи; но это бывает, только когда в лесах лежит много затвердевшего снега, а на полуденных ува-ах станет мало корма. В то же время когда снег еще рыхл, козули упорно держатся в сиверах, в падушках, по чащам и кустарникам, во дворцах по увалам, и выходят на чистые травянистые места только по вечерам и утрам для жировки. Зимой козули питаются ветошью, молодыми березовыми и осиновыми побегами, оставшимися на них мерзлыми сережками и не облетевшими пожелтевшими листочками. Березовая губка составляет для них лакомство. Кроме того, они любят тогда покушать и зеленого сенца, вовсе не для них приготовленного трудолюбивым хозяином в окрестностях тех мест, где держатся козули. Плохо тому хозяину, который запоздает вывезти домой сено из козистых дач,— остатков будет мало: козули найдут сенные скирды, начнут ходить к ним ежедневно и сделают такую убыль в запасе, что хозяин поневоле должен будет схватиться за голову и по. русскому обычаю простолюдина непременно выругать всеми мудреными изречениями безвинных козуль. С досады он, пожалуй, поставит какие-нибудь ловушки около объеденных скирд и смертью отомстит непрошеным гостям. В самом деле, козули зимою так любят хорошее зеленое сено, что их не держит никакая изгородь: между жердями обыкновенной городьбы они пролезают свободно, а частый прутяной плетень легко перепрыгивают, хотя бы он был до двух аршин вышиною.

В великом посту, когда глубокий снег в сиверах затвердеет и станет резать козулям ноги, они переселяются на житье в лесные опушки или, как здесь говорят, закрайки, где снег бывает не так глубок, потому что его сдувает ветром в сивера, а днем распускает полуживительными лучами мартовского солнца, и он делается рыхлым.

В ветреную зимнюю погоду и в особенности в пургу козули хитро прячутся в самой глухой чаще или густом кустарнике, так что их нередко совершенно заносит снегом. Но лишь только окончится пурга, они тотчас выходят на чистые места и греются, потому что сырой снег, значительными массами навалившийся на ветви дерев и кустарников, с шумом падая вниз, жестоко надоедает козулям и они его очень не любят; равно как и после сильного дождя козули тоже выходят сушиться на чистые луговые места, потому что в лесу образуется несносная так называемая капель с мокрых деревьев и кустов, которые козули тоже не любят. Только одни голодные волки бодрствуют в сильные пурги; они под шум и свист крутящей прахом снежной бури рыскают по таким глухим приютам, чутьем отыскивают козуль и давят их на месте.

Зимою козули также любят выходить на лесные накипи, речные наледи, бегущие ключи и родники, лизать лед и пить холодную струйку воды. В студеные ноябрьские и декабрьские дни, когда земля трескается от ужасных морозов, а выглянувшее солнце, как кровавый шар, пробиваясь сквозь густую серебристую изморозь, едва пригревает окоченевшими лучами,— козули по утрам выходят на солнопеки и греются от страшного холода: они как-то неуклюже скачут по мерзлому увалу, бегают одна за одной, прыгают друг через друга и т. п.; но лишь только солнце взойдет повыше — они тотчас забираются в густую траву, мелкие кустики и ложатся или стоят и греются в зимних лучах. В тех местах, где их никто не пугает, козули на солнопеке проводят целые дни, но из мест, где их часто тревожат, они, отогрев полузастывшую кровь, тотчас удаляются в лес и остаются в нем до вечера, а там снова на увал на жировку, снова бегать и прыгать... Забавно смотреть на них, когда они, уродливо согнувшись и скорчив длинные шеи, преуморительно выплясывают на морозе, который захватывает дыхание подкравшегося к ним охотника, как иглами колет его побелевшие щеки и коченит притаившиеся члены, только что разогретые и даже вспотевшие от трудной ходьбы по долам и горам под легким охотничьим козляком. В самом деле, эта картина требует повторения и внимания читателя: надо вообразить себе сибирского охотника, подкрадывающегося к пасущимся козулям, иногда в такой мороз, когда ртуть замерзает в термометрах; нужно представить себе человека, осторожно лепящегося на крутых утесах: он то вдруг остановится, согнется и прислушивается, то бежит, вытянется и присматривается; представьте человека, который в такой ужасный мороз то обливается потом и от него столбом валит пар, то коченеет и на верхней его одежде садится белый куржак (иней); на лице у него то играет завидный румянец, то образуются белые отмороженные пятна... Еще труднее поверить тому (а в особенности читателю не охотнику и не бывавшему в Сибири), что все это производится всегда с открытой шеей и грудью, с голыми руками и нередко в одних чулках на ногах, чтобы в больших зимних обутках не шарчать по снегу. Видя все это наяву, как не пожелать такому охотнику полного успеха и как не обрадоваться, когда он, подойдя в меру выстрела, быстро прилепится к винтовке, раздастся глухой выстрел и козуля, насквозь пронзенная пулей, в предсмертных судорогах рухнет на «пушистый снег и обагрит его дымящейся кровью...

С каким нетерпением дожидает дикая коза дружной теплой весны, появления синеньких цветочков ургуя (прострела), которые с первым признаком весны начнут пробиваться сквозь засохшую ветошь. С какою жадностью бегает козуля по открытым увалам и срывает головки только что показавшихся первенцев разнообразной даурской флоры. В это время козы выходят кормиться рано; едва только солнце начинает сходить с небосклона и приготовится юркнуть за какую-нибудь сопку, синеющую вдали над угрюмой тайгой, местами уже потемневшую, местами еще освещенную последними лучами,— как козули уже на увале; здесь они проводят всю короткую весеннюю ночь и целое утро, и только высоко поднявшееся солнце заставляет их скрыться в дремучий сивер или глухую падушку. Тут они ложатся отдыхать и проводят целый день.

Прошло еще несколько теплых дней, ургуй становится не редкостью, на солнопечных пригревах показалась уже щетка молодой зелени и козули с большей радостью бегут на увалы отведать новой свежинки. Теперь они, разлакомившись ею, еще ранее выбегают из темных тайников, позднее сходят с увалов, а в более безопасных местах даже и дни проводят на открытых частях тайги. В это же время козули начинают линять и зимнюю серую шерсть переменяют на летнюю красную, которая прежде всего показывается на лбу и на шее.

Летом на увалы козули не ходят — незачем; пищи им везде достаточно и в сиверах, и на падях, и тут она гораздо свежее, чем на увале, где она уже засохла и пожелтела от палящих летних лучей. На слонопеке им жарко, оводно, теперь им нужны прохлада и покой. Вот почему они в июне и в июле держатся преимущественно в глухих сиверах и падушках, около ключей, родников и горных речушек, а в тех местах, где близко хребет-становик, уходят на его вершины, в гольцы, где нет овода и жар слабее. В это время пища их — зелень, листья, ягоды и грибы, в особенности грузди, от которых мясо козули получает какой-то особый приятный вкус. В самое знойное время эти животные часто пьют и нередко купаются в озерах и горных речках, даже зачастую ложатся в холодные ключи и родники. Козы легко плавают через большие и быстрые реки, но не ныряют, как сохатые.

Солонцы и солянки столько же дороги диким козам, как и изюбрам. С начала лета или, лучше сказать, в конце весны они уже начинают посещать их по вечерам, по ночам и утрам. Даже природные солончаки козули едят с большим аппетитом; в отдаленных местах, где их не пугают, нередко и днем можно увидать на них козуль, разгребающих копытами и грызущих солонцеватую землю. В самые жаркие дни, когда уже овод появится во множестве, дикие козы выходят на солонцы поздно, после заката солнца, даже ночью и рано утром до овода, тогда как с начала лета выходят на них рано вечером и бывают до позднего утра. Около петрова дня козули начинают посещать озера, предпочитая их солонцам, едят молодую траву, называемую здесь пестовником, и ир (горький ирный корень), доставая его из-под воды, как сохатые. Бывают года, что козули вовсе не ходят на солонцы и солянки, а посещают преимущественно озера; случается и наоборот, по чрезвычайно редко. Промышленники говорят, что чем засушливее лето, тем козули реже бывают на солончаках; неужели это потому, что им представляется меньше возможности утолить свою жажду после соленой пищи, чем в мокрое лето, когда вода везде, даже на хребтах?

В Забайкалье август обыкновенно бывает дождливый, морош-ной, говорят сибиряки. Вот это-то дождливое время здесь и называют по-туземному куктен. С этим словом в понятии сибиряка тесно соединена и козья гоньба (течка), которая и бывает именно в это самое ненастье. Некоторые, вместо куктен, говорят козье ненастье; это одно и то же, только последнее выражение употребляется преимущественно образованным людом, а первое зверовщиками. Покуда не началось ненастье, нет и козьей гоньбы, и вот почему один год козули гонятся рано, другой поздно; разница эта бывает так заметна, что промежуток доходит до двух и даже до трех недель. Словом, начало пасмурной погоды в августе есть начало козьей течки. В слишком засушливые годы течка начинается обыкновенно рано, в первых числах августа, даже в конце июля, а в мокрое поздно, иногда в последних числах августа. Козы инстинктивно предугадывают состояние атмосферы, и потому здесь некоторые сибиряки, зная это обстоятельство, сами пророчат засуху или продолжительное ненастье.

Так как куктен большей частью бывает с половины августа, то и козья течка начинается в это же время и продолжается до половины сентября, следовательно тянется около месяца. Поэтому дикие козы гонятся раньше изюбров и сохатых. Течку открывают всегда молодые гураны. Молодо — зелено, и козули (самки) редко бывают благосклонны к молодым кавалерам, а предпочитают старых самцов. Молодые гураны гонятся только до тех пор, пока не начали старые; они боятся сильных соперников и тогда уже пользуются их оплошностью или счастливым случаем, чтобы наткнуться врасплох на холостую матку.

Сначала дикие козы гонятся по закрайкам (в опушках), в па-душках, поросших мелким кустарником, около речки и в других прохавых (чистых, луговых, редколесных) местах под гривами. Когда же гураны войдут в жар, разгонятся, как говорят промышленники, тогда уже бегают всюду. Гуран не имеет одной постоянной козлухи, он совокупляется со многими, бегает следом за матками и отыскивает их чутьем. Он никогда не ошибется и следа самки не смешает с гураньим. Поэтому холостые гураны во время течки всегда носят голову книзу. Гуран, найдя матку, ходит с ней до тех пор, покуда не обгонит (оплодотворит), после чего бросает и ищет другую. Самая гоньба состоит в том, что гуран ни на одну минуту не отлучается от своей возлюбленной, не дает ей покоя и постоянно гоняет с одного места на другое (отчего и произошло слово гонит, гонится). Он не дает ей ни полежать, ни отдохнуть, бодает рогами, бьет передними и задними ногами до тех пор, пока козуля не согласится на любовную связь. Иногда козуля долго упрямится, тогда гуран прибегает к другому средству: гонит ее во всю прыть, подтыкая сзади рогами и хватая ртом до тех пор, пока она уморится, остановится и уже поневоле согласится на его ласки. Если же козуля сама старается убежать от назойливого любовника, тогда он опережает ее, мешает бегу, заграждая путь, чем изнуряет и тоже останавливает. Этот последний маневр здесь имеет свое особое название, говорят «гуран держит матку». Самое совокупление производится большей частью на Ходу, даже и на бегу, редко стоя, и вообще весьма быстро. Все это потому, что самок меньше, чем гуранов, почему самцы, боясь соперников, поминутно скачут на маток, которые от избытка супружеских ласк неспокойны, постоянно в движении, стараясь заметить малейшую оплошность своих кавалеров, чтобы незаметно ускользнуть от их зорких глаз и отдохнуть на свободе. Они не дорожат ласками своих временных супругов и при первом удобном случае с радостью оставляют их, надеясь, что не тот, так другой самец непременно отыщет их по следу. Так и бывает: гуран, как-нибудь оплошав и потеряв свою любезную, опрометью бросается отыскивать беглянку, и беда, если догонит скоро — избодает ее рогами, искусает зубами, изобьет ногами. Но случается, что козлуха так скоро юркнет куда-нибудь в чащу, в густую траву и с такой быстротой и ловкостью пробежит несколько десятков или сот сажен, что запоздавший кавалер ее не отыщет, и тогда бросается к другой.

Из этого видно, каким насильственным образом поступает гуран с козлухой во время течки; недаром говорят здешние промышленники, что он совокупляется силком или силодером.

В гоньбу старая козлуха ходит обыкновенно тихо и не боится молодых гуранов; молодая же почти постоянно бегает, не скоро подчиняется воле своих обожателей и более боится их, чем первая, в особенности старых, сильных гуранов, которые с такой запальчивостью бьют своих фавориток, что эти несчастные кричат, как под ножом охотника.

За одной козлухой иногда ходят по два и по три гурана, между которыми возникает ревность, соперничество, а потом и неистовая драка, кончающаяся смертью того или другого. Были примеры, что и гуранов находили, как изюбров и сохатых, мертвыми и так крепко сцепившимися рогами, что, не видав, трудно поверить. Мне случалось убивать козлух и гуранов с большими ранами на боках и шее от острых рогов осерчавших любовников, что, впрочем, здесь не считается особенной редкостью во время козьей гоньбы.

В продолжение всей течки гуран, отыскивая или гоняя маток, как-то особенно шипит или харчит, так что его можно слышать иногда за версту, особенно на заре. Тех козлух, которые уже обогнались, гураны не трогают, пробегают мимо и пристают к другим.

В этом они не ошибутся, только бы им удалось понюхать зад козлухи и, задрав голову кверху, подняв верхнюю губу, поводя и понюхивая ноздрями, посмаковать в воздухе. Горячность гурана в гоньбу доходит иногда до того, что он не слышит выстрела, сразу повалившего его любезную; он еще сам бросается на ее труп и бодает его рогами, думая, что козлуха упала самопроизвольно от его любезностей; затем следует обыкновенно другой выстрел и меткая пуля кладет и его тут же, на месте преступления. Вот отчего сибирские охотники, подкараулив такую брачную чету, стараются убить сперва матку, ибо гуран «сам дождется» другого выстрела. По окончании течки самец дичает, по выражению промышленников, т. е. ходит всюду и бодает что попало — кочки, пни, кусты, деревья, землю; а потом забирается в чащу или густой кустарник на отдых и лежит так крепко, что к нему можно подойти вплоть — он не услышит. В это время мясо его вяло, сухо, с дурным запахом, скоро портится на воздухе; козуля же вкуса свого мяса не теряет.

В продолжение всей течки дикие козы едят мало, в особенности гураны, много пьют, на солонцы и солянки не ходят; их она посещают тотчас по окончании гоньбы и ходят кушать солоноватую пищу до самых заморозков. Случается, что гураны и весной гоняют маток, но гоньба эта — не что иное, как шалость, ибо положительно известно, что в это время совокупления у них не бывает. Сибиряки промышленники говорят, что «весною гураны только забавляются или дрочатся, заслыша теплое лето» и что «у них ничего дельного не бывает».

Козлуха носит, как надо полагать, около восьми месяцев, так что в начале мая и даже в конце апреля рождаются молодые козлята, по-сибирски анжиганы. Матка телится обыкновенно в закрайках, в мелкой поросли, или же в падушках под гривами; в сиверу же никогда не отелится. Она не приготовляет спокойного, мягкого логова, а приносит молодых прямо на траве или на мху. Перед родинами мучится, в особенности первопутина (первыми родами). Анжиганов рождается обыкновенно два, редко один и еще реже три; но зародышей в матке самки бывает более — иногда до пяти и до шести; зверовщики говорят, что они изводятся сами собой. Козлята родятся очень маленькими, весьма красивой наружности, красновато-буренькие, с желтыми пестрыми продольными полосками по бокам. Первые дни мать никуда от них не отходит и хитро прячет в траве между кустами в густой поросли. Анжиганы скоро укрепляются силами и через неделю уже начинают ходить за матерью, сначала недалеко, но потом далее и далее и, наконец, двухнедельные следуют за ней повсюду до начала гоньбы. С открытием же течки мать их нарочно отгоняет, и они живут отдельно по мелким чащам, густым падушкам, словом, там, где не бывает козьей течки; это оттого, что если гуран найдет козлуху с детьми, то забодает их до смерти. По окончании же гоньбы мать безошибочно отыскивает своих козлят, если только они целы, и ходит с ними всю зиму до следующей весны, до урочного времени нового отеления.

Мать кормит молодых до тех пор, пока они в состоянии будут питаться травою, осиновыми и березовыми молодыми листочками. Когда анжиганы слишком малы и, несмотря на свои длинные ножки, не могут достать сосков матери, тогда последняя становится на колени и кормит их в таком положении. Козье молоко чрезвычайно густо и приторно сладковато. Только что родившиеся анжиганы уже настолько хитры, что сами прячутся в траву или кусты при малейшей опасности: они тотчас плотно припадают к земле, вытягивают шею и, приложив свои длинные ушки, лежат неподвижно, так что их увидать трудно, особенно в густой, высокой траве. Только волки и лисицы чутьем без затруднения отыскивают несчастных и давят на месте. Когда же анжиганы подрастут и окрепнут, то прячутся так хитро, перебегая с одного места на другое, и бегают так скоро, что их и с собаками поймать трудно.

Голос козлят похож на отрывистый, однозвучный писк, почему и говорят, что анжиганы пикают. Писк, или пик, этот слышен только в то время, когда они голодны и зовут к себе мать или же когда чего-нибудь испугаются. Анжиганы, попав в руки охотника или в зубы собаки, пикают чрезвычайно резко, протяжно и как-то особенно жалобно. Если мать, оставив уже взрослых анжиган, как-нибудь позамешкается, то они ищут ее следом и потому нередко сами приходят к охотнику, который, убив их мать, позамедлит и начнет ее свежевать. Молодых козлят даже медведи, росомахи, рыси и хищные птицы истребляют во множестве. Жирный анжиган лакомый кусочек; мясо его сочно, вкусно и питательно; недаром медведи так любят закусывать анжиганами. Пойманные молодые козлята скоро привыкают к человеку, делаются совершенно ручными и впоследствии, быв уже большими козулями, не убегают. Я несколько раз держал их и выкармливал на дому; они ели молоко, хлеб, капусту, свежий листовой табак, веники, сено, ягоды, грибы, даже зерновой хлеб. Часто случалось, козлята играли с моими охотничьими собаками, которые их не трогали как домашнюю скотину. Козлята не пакостливы, не так, как зайчата, они не скачут на столы и диваны, вся беда, что жуют иногда бумагу, чего надо опасаться.

Стоит посмотреть, когда молодые анжиганы, не видя опасности, разыграются между собой на воле. Какая легкость, простота, свобода и грация в движениях.

Анжиган-бычок, или гурашек, одного года называется лончаком, двух лет — соякчен, а трех — третьяк, или просто гурашек; двухгодовалая козлуха называется каякан. Понятно, что все эти названия заимствованы от туземцев. Соякчен в состоянии уже совокупляться с самками, равно как и каякан.

Козлухи рогов не имеют. Гураны же безроги только зимою, потому что старые роняют их в ноябре, даже в конце октября, а молодые несколько позже; новые же рога начинают расти у них только перед масленицей, следовательно несколько ранее, чем у изюбров и сохатых. Соякчен почти в двухгодовалом возрасте, получает прямые рожки, которые и называют здесь сойками; у третьяка же бывают первые небольшие отростки, но их более четырех не бывает даже у самых старых гуранов. У диких коз, как у изюбров, молодые рога сначала мягки, покрыты пушистой кожей сероватого цвета, которая в конце весны лопается и спадает кусками, оставляя костяное вещество рога. Когда мягкие рога начнут твердеть и из сойков образуются отростки, а кожа (рубашка, сорочка) станет на них лопаться, то гураны сильно чешутся и скоблятся рогами о деревья, чтобы скорее сбросить лопнувшую кожу, которая повиснув на рогах большими кусками, мешает им видеть и бегать по чаще. В это же время гураны страшно бодаются между собою, даже раздражительнее, чем в гоньбу; в бою они сильно пыхтят, так что их далеко слышно. Они редко сходятся между собою прямо лбами, как, например, домашние козы и бараны, напротив, они избегают этого и стараются нанести друг другу иногда смертельные раны в бок.

Гураны чешут о деревья и мягкие рога, но с большей осторожностью, чем затвердевшие; они боятся повредить роговое мягкое вещество и потому скорее скоблят лоб, чем рога. Рога около венчика, или грозда, имеют спай или шов, по которому они и спадают каждую осень. От шва кверху, на самом стержне рога, бывают роговые же острые бородавки или пуговки; они расположены обыкновенно спиральными рядами; по ним некоторые охотники определяют лета гуранов. Эти ряды бородавок придают рогу снизу вид терпуга; по остроте своей они заставляют промышленников быть несколько осторожнее с легко раненными гуранами и не хватать за рога голыми руками; в противном случае легко изуродовать ладони и пальцы, а пожалуй, и оставить на этих бородавках часть кожи. Однажды мне второпях случилось схватить легко раненного гурана за рога; хорошо, что это было в конце ноября, следовательно перед тем, как рога должны свалиться сами собою и потому дело кончилось благополучно — я до крови ссадил себе руки, оторвав гурану оба рога, а он, вырвавшись от меня, бросился было на утек, но попался в зубы подбежавшей собаке. Сколько смеялись надо мною в то время промышленники и вместе с тем советовали никогда не хватать гуранов за рога, а, в случае крайности, ловить их за тушу или за задние ноги, но так, чтобы руган лягнув, не вышиб глаза.

В весьма редких случаях бывают и у козлух небольшие рожки; это уж не что иное, как игра природы. Зверовщики говорят, что такие козлухи никогда не чреватеют, всегда ходят яловыми, даже не совокупляются с гуранами. Также редко встречаются и козьи князьки, т. е. козули совершенно белые или пеганые. О них в Сибири идут разные толки и выдумки. Одни говорят, что такую козулю следует убить во что бы то ни стало, по той причине, что она «к добру»; другие же бить не велят — «худо будет». Суеверие есть общий недостаток почти всех охотников, не только сибирских промышленников, из которых не все верят подобному вздору и равнодушно посмеиваются над простачками. Впрочем, таких очень немного...

Еще реже встречаются козлухи и гураны с одним рогом; про этих выродков суеверные охотники рассказывают иногда презабавные вещи. Мне только раз случилось видеть однорогую козлуху, добытую в козьей пасти (ловушке), но поймавший ее охотник даже не повез домой свою добычу, а оставил в лесу, говоря, что она попала «не на радость».

Дикие козы, точно так же как изюбры и сохатые, почти в одно с ними время имеют подкожных, носовых и горловых червей. Сибиряки говорят, что во время пребывания носовых червей, козуля бывает глухая; по-моему, она тогда не глуха, в точном смысле этого слова, но слышит хуже обыкновенного и потому скрасть ее легче, чем в другое, свободное от угрей время.

Зимою козы любят жить обществом; нередко они собираются в большие табуны, голов по сто и более. В пять, десять голов табуны нередки даже и в тех местах, где коз мало. Зимою трудно увидать козулю в одиночку, а летом никогда не встретишь табуна. Зимою старые и молодые гураны, козлухи и поматеревшие анжиганы все вместе; летом же наоборот: в конце весны и начале лета, до гоньбы, гураны живут отдельно от маток; в это время они прячутся по чащам, живут в отдельных колках и только ночью выходят на чистые луговые места. Напротив, осенью козлухи, оставив своих анжиган, стараются сами спрятаться от отыскивающих их гуранов. Вот почему весною попадается на глаза и пулю более козлух, а осенью — гуранов.

Зимою волки на диких коз делают целые охоты или, лучше сказать, облавы; собравшись несколько штук вместе и зная, что где-нибудь есть табун коз, они разделяются на партии: одна из них гонит козуль следом, а другая пускается смекать или мастерить, т. е. забегает с боков и навстречу несущимся козулям; козы, видя сзади и с боков неумолимые волчьи зубы, чаще всего разбиваются порознь и в одиночку или по две и по три бросаются в стороны и стараются спастись бегством, но увы! волчьи ноги крепче козьих, мускулы первых упруже и гораздо неутомимее, чем у последних, и бедные козы, выбившись из сил, скоро и легко достаются волкам. Даже один волк может загнать козулю до того, что она не в состоянии сделать ни одного прыжка. Страх у преследуемых волками коз так бывает велик, что нередко они забегают в селения, дворы, раскрытые бани, сени, гумна, даже заскакивают под телеги проезжих и, конечно, отделавшись таким образом от волчьих зубов, попадают под нож человека. Подобных примеров в Забайкалье найдется множество.

Однажды мне случилось быть мимоездом в Букукунском казачьем карауле зимою; встав рано утром, я отправился во двор посмотреть своих лошадей, как вдруг увидел козулю, лежащую между домашним скотом около сеновала. Сначала я не обратил на нее никакого внимания, думая, что она ручная, хозяйская, прошел взад и вперед и, воротившись в избу, ни слова не сказал о ней хозяину. Как вдруг немного погодя слышу шум и крик ребятишек: «Усь, усь, Серко! Серко! усь, усь, возьми, усь!..», а потом и собачий лай. Все выскочили опрометью из избы и бросились к сеновалу. Я долго не мог понять в чем дело и тогда только догадался, когда услыхал предсмертный рев козули, которую собаки схватили за горло. «Дедушка, а дедушка! — кричал чуть не во все горло вбежавший в избу «суседский парнишко», в одной рубашке и босиком: — ваш-то Серко в вашем огороде сейчас козулю поймал, ей-богу поймал».— «Чего ты глотку-то разинул, дурачина!— с досадой проговорил старик, оставшийся в избе на полатях и не замеченный мною ранее: — поймал, поймал, ей-богу поймал, еще божишься, словно не крещеный! Эка диковинка, что козуля во двор забежала! Впервые, что ли!» Однако ж старик, как ни осерчал, а тихонько кряхтя сполз с полатей, накинул старую шубенку и, шепча «Слава тебе, господи! с нами крестная сила!», поплелся из избы вслед за припрыгивающим мальчишкой, который, успев натянуть чьи-то сапоги и накинуть на себя чужую новую шубу, уж не думал о декабрьских морозах... За ними вышел и я посмотреть на пойманную козулю.

Зимою козули отдыхают не прямо на снегу, а разгребают его копытами до земли и тогда уже ложатся, согнувшись и поджав под себя ноги. Только раненые козули не разгребают снега, а, напротив, стараются лечь на него. Если будет испугано несколько коз, ходивших вместе, то куда бросилась одна, туда побегут и все остальные, прыгая скачок в скачок. Огромные валежины им не преграда, козули легко их перепрыгивают: они делают иногда скачки до четырех и более сажен. Не подозревая опасности, козули ходят обыкновенно тихо или бегают мелкой рысью, но испуганные скачут и бегут с такой быстротой даже на самые крутые горы, что трудно представить не очевидцу. Скачки их неровны, обыкновенно они пять-шесть прыжков делают небольших, а следующий проскакивают с удивительной легкостью высоко и широко. След козули сходен со следом домашних коз и почти такой же величины, но дикая коза не волочит ног по земле, как дворовая. След гурана круглый, тупой, а козули — острый, продолговатый, узкий. Раздвоившиеся копытца на следу Означают, что козуля ранена, притом раненая козуля таскает по земле ноги, что со здоровой случается только тогда, когда она ходит стельная последнее время.

Кал дикой козы тоже сходен с овечьим или калом домашних коз, только шевячки козули несколько продолговатее и тоньше, а моча (урина) последней оставляет на снегу красновато-бурые пятна. Слух козули до невероятности тонок, обоняние остро, но зрение слабо. Поэтому козуля более верит уху и носу, чем глазам; малейший незнакомый шум, треск, стук, шорох — уже заставляет ее бежать без оглядки. Если она почует запах охотника или какого-нибудь хищного зверя, хотя бы еще ничего не слыхала и никого не видала — тотчас бросается спасаться. Но глазам она не верит, как говорят промышленники, и если стоять неподвижно под ветром от козули, то она и в 10 шагах днем не отличит человека от пня и не убежит до тех пор, пока не пахнет на нее запахом или она заметит малейшее движение охотника. На этих-то данных и основана почти вся охота за дикими козами в Забайкалье. Опытный, ловкий промышленник в состоянии иногда скрасть несколько козуль на чистом месте, но подходя к ним с подветренной стороны только в то время, когда козули едят: когда какая-нибудь из стада поднимет голову, он должен стоять не шевелясь или лежать на земле. Недаром сибиряки называют козулю слепою — пожалуй, и справедливо. Я знал двух таких промышленников, которые за пятьдесят сажен, иногда еще ближе подбегали к козулям, по-видимому смотревшим в ту сторону, где находится охотник, и неудачи почти не бывало. Я часто спрашивал их, к чему они это делают, когда и без того расстояние так невелико, что можно стрелять не задумавшись. Ответ был всегда одинаков: «Гм, для чего же палить далеко, когда можно подойти поближе! Ведь козуля дика и слепа, да и разве не видно, что она смотрит не туда, куда бы следовало!».

Голос козули сходен несколько с блеянием овцы, только у козули оно как-то гуще, сиповатее и однозвучнее. Здесь говорят — козуля ревет. Рев ее редко бывает без видимой причины, а обыкновенно следует после испуга. В самом деле, дикая коза, застигнутая врасплох, иногда до того пугается, что только кричит и скачет на одном месте, а не бежит.

Дикая коза хитра, недоверчива и до крайности боязлива. В случае надобности она ловко скрывает свой след, так что неопытному в этом деле охотнику козьего следа не выправить и козули не найти. В особенности легко раненная козуля куда как хитра в этом случае. Зимою она старается попасть на какой-нибудь козий же след, на дорогу, бросается в стороны, Делает петли, скачет через кусты, забивается в густую чащу, старается выбегать на такие места, где нет снега, например, на голые солнопеки и т. п.; летом же, кроме этого, она спускается в горные речушки и бежит ими по нескольку сот сажен, глубокие места или омуты переплывает и на берег (обыкновенно противоположный) выходит тогда, когда уже надеется быть незамеченного; она даже ложится на землю около самой воды, забивается под крутые яры, валежники и прочее. Но все эти уловки и увертки хорошо известны настоящему сибирскому зверовщику, моргену, как здесь говорят; надуть его трудно козуле, и если не он, то собака непременно отыщет плутовку. Свежая кровь, ясно видимая на снегу, а летом на траве и кустах, служит первым признаком при поисках. Самое лучшее раненую козу не тревожить вскоре после выстрела: она непременно ляжет и уснет; если же взбудить, она сгоряча или как. говорят, со скропу бросится на утек и бежит столько, сколько силы позволят.

Козуля очень крепка к ружью, или тверда на рану. С изломанной передней ногой она так сильно бежит, что легкая собака ее не догонит, а подпарившись (соединившись, подбежав) к здоровым козам, нисколько не отстает от них. Даже, если обе передние ее ноги будут переломлены, и тут она, подталкиваясь задними и упираясь санками (мордой), бежит так быстро, что человек ее не догонит. Вся ее сила бега заключается в задних ногах, которые длиннее и гораздо крепче передних. Вот почему собака легко догоняет ее, когда у нее сломана нога задняя, а если обе, то и человек поймать может. Коза в состоянии уйти от охотника даже и тогда, если у нее переломлены диагонально две ноги, задняя и передняя накрест; или обе рядовые с какого-нибудь бока. Право, трудно объяснить, каким образом она это делает, а это факт, хорошо известный многим здешним зверовщикам. Замечено только, что козуля в этом случае никогда не бежит под гору, как раненая по туше, а всегда наискось на гору. Раненый гуран опасен: он иногда бросается на охотника и на собаку, если они к нему подбегут слишком близко; были примеры, что неопытные охотники не легко расплачивались с ним за свою неосторожность, а собаки даже платились жизнью. Он сильно бодает рогами, а задними копытами бьет так крепко, что может переломить охотнику руку или ногу.

Вообще о признаках раненой козули можно сказать много такого, что уже было сказано в статье «Сохатый».

Как долог век дикой козы, определенно сказать не могу; знаю одно, что козули бывают до того стары, что худо видят и слышат, не имеют во рту зубов и шкурки их до того ветхи, что решительно негодны к потреблению, ибо мездра их не толще обыкновенной писчей бумаги. Мясо таких старожилов никуда не годно, оно черство, вяло и сухо. Рассказывают, что такие старушки-козули, путешествуя по лесу, беспрестанно натыкаются на пни, деревья, кусты и т. п. Замечено также, что козы пропадают и от болезней, особенно во время сибирской язвы.

Многочисленность диких коз, их вкусное и питательное мясо, теплая и легкая шкурка заставили обратить на козуль особое внимание сибиряков и придумать много различных ловушек для добывания их. Кроме того, козуль множество бьют из винтовок, травят собаками и заганивают на лошадях.

Некоторыми ловушками добывают козуль во всякое время года, как, например, ямами и огородными пастями; другими же только в известное время, именно зимою,— это луками и поедными пастями.

Ямы требуют оседлости и труда, а потому туземцы, как народ кочевой, их не имеют, тогда как здешние крестьяне, казаки, поселенцы и горнорабочие (ныне сельские обыватели) владеют десятками и даже сотнями ям. Самое устройство ям требует некоторых условий, тесно связанных с успехом такого рода промышленности; ямы небезвыгодно делать только в таких местах, где коз много во всякое время года; они требуют непременного присутствия густого леса, а отнюдь не чистых луговых мест. Их надобно располагать по лесу с таким уменьем, чтобы козы, переходя из одной местности в другую, непременно попадали на огороды, ведущие к ямам. А для этого нужно хорошо знать всю местность того края, где думаешь устроить огородные ямы; главное, необходимо узнать те ходовые козьи места и их лазы, которыми они постоянно ходят на жировку, на водопой или перебегают из одной пади в другую. Для этого охотнику нужно быть настолько опытным и обладать таким знанием дела, чтобы не выкопать ям там, где козули ходят редко. В этом случае поступают так: охотник при всяком удобном случае зимою примечает по следам, где козули перебегают хребты, какими путями ходят на жировку, где держатся больше зимою, где летом, и тогда, узнав все их главные перевалы, он уже, соображая всю местность, легко принимается за исполнение задуманного плана.

Обыкновенно прежде всего по определенному направлению рубится лес для огорода, потом из него делается самый огород, т. е. всем известная городьба из жердей, таким образом, чтобы козуля не могла пролезть между ними. На известных перевалах или перелазах коз городьба прерывается, тут оставляются места для будущих ям, так называемые здесь воротца; они бывают такой ширины, каковы ямы. Протянув таким образом огород иногда на несколько десятков верст, перерезав им несколько падей, ложков, хребтов и оставив несколько десятков или сот воротцев, принимаются за копание ям. Все это, понятно, делается по теплу, когда земля талая. Конечно, такие работы производятся больше артелями, семьями и весьма редко в одиночку.

Козья яма делается в длину сажень, а в ширину аршин и в глубину от 2 ¹/₂ до 3 аршин, т. е. таких размеров, чтобы в ней козуля могла свободно поместиться, но не могла выскочить. Сверху ямы делается обруб из плах или тонких бревен; он приготовляется несколько меньших размеров, чем яма, так что, если его положить по краям ямы, верхнее ее отверстие будет длиною не более 2 ³/₄, а шириною ³/₄ аршина. Это делается для того, чтобы яма сверху не обсыпалась; а чтобы этого же не было внутри нее, за обруб, по стенам ямы, ставится стоячий частокол из плах или жердей. Частокол ставится непременно стоймя и отнюдь не лежа; в противном случае зверь, попавший в яму, упираясь ногами в поперечные жерди, легко выскочит из ямы, чего он никогда не сделает, если частокол поставлен стоя.

Огород делается так, чтобы концы жердей в воротцах были наравне с обрубом ямы, для того чтобы козуля не могла пройти в воротцах по продольному обрубу ямы. Яма настораживается очень просто: сверху обруба вдоль кладутся две тонкие жердочки, на них поперек накладываются прутики, а потом весь помост забрасывается ветошью, мелкими веточками, мхом, землею, сосновыми шишками, козьим калом в летнее время, зимою же снегом, на котором искусственно делают козью тропу. Само собою разумеется, что яма закрывается с такою аккуратностью, чтобы ее сверху приметно не было, и с такой ловкостью подделывается под окружающую почву, чтобы зверь не мог отличить ее от поверхности земли, словом, не имел бы никакого подозрения в том, что тут накрыта яма. Понятно, что земля, выброшенная из ямы, разравнивается и забрасывается различным лесным хламом, а щепки сгребаются в кучу и сжигаются. Когда яма забирается частоколом, плахи, горбыли или жерди ставятся так, чтобы все находящиеся на них сучки смотрели книзу; в противном случае лисица или волк, попавшие в яму, опираясь на торчащие кверху сучки, свободно из нее вылезут. Вынутого из ямы зверя отнюдь не следует свежевать вблизи оной, но оттащить подальше; иначе зверь, заслыша кровь, не только не пойдет в воротца, но не осмелится к ним и приблизиться.

В только что сделанные ямы трудно поймать какого бы то ни было зверя, потому что он, хорошо ознакомившись с тою местностью, где поселился, незнаком с таким новым устройством, которого не примечал тут прежде. Кроме того, зверь слышит запах новорубленного дерева, видит белые обрубы жердей и прочее, чего он с непривычки боится. Старый же огород и ямы уже не имеют запаха, обрубы их почернели от времени, звери привыкли к ним с юных дней — чего же тут бояться? Они смело идут в давно дожидающие их воротца и проваливаются в ямы.

Хорошо сделанные ямы служат по нескольку лет сряду без всяких починок, а с поправками простаивают целые десятки лет. Одна беда — это лесные пожары, которые их не только портят, но даже иногда разрушают до основания.

Где козуль много, там нужно осматривать ямы по крайней мере раз пять в месяц, а летом чаще. Самое удобное время для ловли козуль в ямы — весна и осень; весною они непрестанно бегают на увалы, а осенью, в гоньбу, снуют везде как угорелые и не замечают иногда и видимых опасностей.

Плохо хозяину, если к его ямам повадится ходить медведь; он станет раскрывать их и добывать попавшую в них дичину; кроме того, он своими частыми посещениями отпугает козуль от ям, а ямы перековеркает так, что после и поправить трудно.

Около солонцов, солянок и ключей тоже иногда копают ямы на тропах, которыми ходят козули, и огораживают их небольшими изгородями. Неудобство их то, что они действуют только летом.

Подобным же образом ловят козуль в огородные и поедные пасти. Между огородными пастями и ямами только та разница, что в воротцах делаются пасти, а не ямы. Козули, не имея возможности пролезть сквозь огород, идут в воротца и попадают в пасти.

В воротцах на землю плотно кладется порог а; около него с одного конца вбиваются два крепких колышка b и g; на один из них, b накладывается одним концом перекладина с, а другим на конец мотыля d, который своей серединой лежит на верхушке колышка g. К другому концу мотыля d привязывается веревочка j с кляпушком i; один конец этого кляпушка подхватывается за верхнюю зарубку колышка то, а другой поддевается за верхнюю засечку нарогона (спуска) к, который в свою очередь и в одно время задевается за нижнюю зарубку колышка т. К верхнему концу нарогона к прикрепляется тоненькая волосяная сима о; она натуго протягивается чрез все воротца и прикрепляется к изгороди. Затем на перекладину с тихонько накладывается тяжелая опадная колода l — и пасть готова. Козуля, пролезая под опадную колоду l, заденет симу о, которая сдернет спуск к; тогда кляпушек i выскочит из зарубок, коромысло или мотыль d, давимый перекладиной с, свернется, с него упадет перекладина, а вместе с нею и колода l, которая и придавит козулю поперек к лежачему порогу а,— и зверь пойман.

Смотря на такую грубую машину, невольно думается, что она не успеет поймать проворной козули, а на деле выходит не так: козуля не успеет проскочить под колоду, как машина быстро окажет свое действие и придавит козулю к порогу. Мастера этого дела так тонко устраивают механизм, что пасть успевает ловить козуль и даже лисиц па всем скаку.

Механизм поедной пасти обыкновенно устраивается точно таким же образом, но устройство самой пасти иное. Поедная пасть не имеет огорода и пригодна только в зимнее время, тогда как первая может добывать козуль в продолжение всего года. Поедные пасти ставятся не в сиверу, как первые, а напротив, на чистых открытых местах, на лесных увалах, куда зимою козули выходят на жировку. К опадной колоде привязывается поедь, заманчивый зеленый осиновый или березовый веничек. В огородные пасти попадают, кроме козуль, и иные звери, как то: волки, лисицы, кабарги, медвежата и другие, а в поедные только одни козули, потому что на такую приманку, как зеленый веничек, никакой другой зверь не идет.

Козуля, увидев поедь, прельстится зеленым венчиком, подойдет к пасти и начнет закусывать, потом, разлакомившись, за чем-нибудь полезет под веничек, заденет за симу и попадет под тяжелую колоду.

Я уже упоминал выше, что козуль ловят луками, как волков (см. статью «Волк»). Устройство луков и постановка их одинаковы. Только козьи луки становятся в других местах — зимой и летом около ключей, накипей, наледей, на козьих тропах, около зародов сена. Кроме того, козьи луки становятся иногда в воротцах огорода, если ямы еще не выкопаны или пасти не срублены. Ставятся они и в томбоках. Томбок — это легкая городьба, устроенная таким образом: в лесу рубятся небольшие деревья по какому-нибудь избранному охотником направлению и валятся так, что они вершинками падают в одну сторону. Вершинки их оставляются на земле, а стволы поднимаются на их же пеньки, из чего и выходит как бы род городьбы. Где-нибудь между срубленными деревцами, т. е. в томбоке, и ставятся луки. Козули, бродя по лесу и видя преграду в наваленных в одну сторону деревцах, идут в промежутки и попадают на поставленные луки. Зимою луки бьют крепко и так сильно, что убивают козуль наповал; летом же они отходят и бьют слабо, так что козы уходят далеко. Так как летом следить раненых коз гораздо труднее, чем по снегу, то луки ставятся больше зимою, чем в теплое время по черностопу. Вместо луков многие охотники настораживают старые винтовки, дробовики и пистолеты, заряжая их пулями, картечью, жеребьями. Но такие самопалы становятся только летом на ночь, на две, около ключей, солонцов и солянок, на козьих тропах.

Во всех этих ловушках есть одно общее неудобство: маленькие птички, садясь на продетые симы, зачастую спускают чутко настороженные пасти, луки и самопалы. Иногда охотник, издали вглядываясь в какую-нибудь свою машину, видит, что она упала или выстрелила; вот он торопится к ней, нудит коня, внутренне волнуется от радости, лицо его горит, сердце токает, язык тихонько лепечет: «Слава тебе, господи! кого то бог дал?» Наконец, он подъезжает к ловушке и видит обман: ловушка разрядилась, а никого нет. Месть наполняет его душу; он знает причину обмана, снова проворно настораживает ловушку и невольно с досады ругает виновниц-птичек: «Чтоб вас черная немочь взяла, проклятых! чтоб вас язвило, бесстыдницы!» — говорит он, садится на коня и едет далее к ловушкам, все еще досадуя и шепча какие-то невнятные слова...

Кроме вышеизложенных неудобств, надо упомянуть еще об одном: зимою, в большие снега, ямы иногда так заваливает, что настороженные помосты не в состоянии выдерживать массы навалившегося поверх снега и они или оседают, или совсем проваливаются, обнаруживая ловушки, чего быть не должно; за этим надо строго смотреть охотнику и тотчас закрывать ямы, потому что козули и всякий другой зверь, видя их теряют доверие и потом не идут в воротца. Весною же другой недостаток: в ненастные дни, а особенно в гололедицу, покрытые снегом ямы так крепко устаиваются, что козули свободно ходят через помосты и не проваливаются в ямы. Зимою, во время метелей, иногда так забивает снегом ямы и пасти, что их и откопать невозможно; а к изгородям набивает такие суметы, что козули по ним преспокойно переходят через огороды. Хорошо сделанные пасти служат иногда очень долго хозяину и приносят большую выгоду; но один лесной пожар — и они гибнут десятками, сотнями.

Касательно устройства пастей между сибиряками ходит забавный рассказ о том, как один ссыльный, находясь в бегах, поселился в лесу и пропитывался на счет пастей, добывая попавшихся в них козуль. Бродяга, как не охотник, не знал устройства пастей и не мог настораживать те ловушки, из которых добывал козуль; поэтому, чтобы узнать их механизм, он отправился к одной пасти и хотел ее спустить, чтобы посмотреть ее действие. Не понимая в чем дело, он зашел с той стороны, где помещен механизм, и тронул не настороженную симу, а самый спуск; пасть упала, но бродяга не видал ее действия, потому что мотылем (коромыслом) его так сильно ударило в лоб, что несчастный свалился без памяти. На этот раз приехал хозяин, привел его в чувство и увез домой. Смеху было много, когда бродяга пресерьезно рассказывал о такой чудесной штуке: «Вдоль всю каторгу прошел,— говорил он,— а такой диковины не видывал; да она, проклятая, бьет и колотит и под себя воротит!..» — Конечно, хозяин, как истый сибиряк, был очень доволен таким изречением.

Козуль ловят еще петлями в продолжение целого года; но способ этот мало употребителен, хотя и прост. Петли ставятся на козьих тропах, около ключей, солонцов и солянок, а в течку по тем местам, где больше бегают козули. Конец петли привязывается к небольшим молодым деревцам, а самая петля настораживается над тропой. Если петлю укрепить к большому дереву, которое настолько крепко, что не делает ни малейшего прогиба от усилий человека, то коза, попавшая шеей в петлю, бросившись в сторону, непременно оборвет петлю и уйдет, тогда как петля, привязанная к молодому, гибкому дереву, всегда устоит и удержит козулю на месте. Некоторые промышленники привязывают петли к воткнутым в землю кольям. Козуля, попав в такую петлю, бросается, выдернет кол, отчего петля не оборвется, но не уйдет и козуля, потому что кол непременно заденет кусты или деревья и остановит добычу. Самые петли делаются из крепкой конопли и сучатся в три или четыре пряди, так что бывают толщиною в женский мизинец. Перед постановкой петли натираются землею, березовыми или лиственничными свежими веточками, чтобы не были приметны и не имели человечьего запаха. На козулю петля становится так, чтобы верхний ее край хватал по пояс, а нижний на четверть не касался бы земли. Петля делается удавкой, т. е. такая, которая раз затянувшись, не развяжется. Вся длина петли не более сажени. Были случаи, что в козьи петли попадали волки, лисицы и медведи. Мясо задавленных коз не вкусно и потому не имеет того значения, как застрелянных; оно известно под названием давленины.

В Забайкалье множество козуль истребляется винтовками. Ружье не требует того, чтобы козуля сама подошла к нему близко,— нет, меткая пуля зоркого промышленника достает козулю нередко за 100 и более сажен, не только стоящую, но и бегущую во всю козью прыть. Винтовка не требует ни определенного места, ни урочного времени; где побывал охотник, там побывала и она, ни горы и овраги, ни речки и болота— ничто ей не преграда; часы досуга охотника —вот ее время.

Самая скудная ружейная охота на коз зимою, потому что козули при оголившемся лесе далеко видят охотника, а еще дальше слышат тяжелую зимнюю поступь или поездку верхом. Скрасть козулю зимою, т. е. подобраться к ней в меру выстрела, чрезвычайно трудно, разве в ветреный день, а в тихий, морозный почти невозможно. Зимою большей частью стреляют козуль посредством облавы, как здесь говорят облавят козуль, а выражаясь по-туземному — сориданят или ургечат. Впрочем, эти два выражения переделаны уже с туземного русскими промышленниками, которые зачастую употребляют их в обыкновенном разговоре, как и многие другие туземные слова. На облаву собирается несколько промышленников; они сговариваются, куда ехать, на сколько дней, откуда начать облаву, где кончить. Приехав на место, промышленники разделяются на две партии. Одна (большая) отправляется «садиться на места» (в засаду), а другая едет «гнать» коз па стрелков. Весь успех этой охоты заключается в знании местности, в уменье избрать места для засады и в искусстве «загонщиков» нагнать козуль на стрелков. Для засады избираются известные перевалы коз, которыми они бегают из одной пади в другую; места эти большей частью узкие лога в вершинах падушек и седловины на хребтах. Следует ли упоминать о том, что стрелки в засаде не должны ни говорить, ни курить, ни ходить, а сидеть или стоять тихо и, насторожив глаза и уши, ждать козуль с той стороны, откуда они должны прибежать.

Конечно охотник должен быть готов к выстрелу каждую минуту, иначе он может упустить дорогую добычу, ибо часто случается, что вместо козуль прибегают лисицы, волки, изюбры, сохатые, кабаны. Погонщикам торопиться не следует, и нужно рассчитать время так, чтобы дать зайти на места стрелкам, в противном случае они могут испортить все дело, потому что козули успеют пробежать через перевалы раньше прихода стрелков. Гнать нужно не торопясь, а исподволь подвигаться вперед, постукивать о деревья палками и изредка покрикивать. Козы, услыша приближение человека не торопясь бросятся бежать в противную сторону на которого-нибудь из охотников на перелазах. Замечу, что козы бегут большей частью густолесьем, чащей и редко чистым местом или редколесьем. В тех местах, где часто обдавят, козы до того привыкают к этой охоте, что пускаются на хитрости и нередко надувают погонщиков; заслыша стук и крик, они не бегут на засады, а бросаются навстречу загонщикам, или же остаются на месте и прячутся, пропуская мимо себя охотников. Вот почему в таких местах загонщикам нужно быть внимательным ко всякому предмету, чтобы не проехать мимо затаившихся коз или не пропустить навстречу бегущих. Тут не лишнее и собаки.

Нередко козули прибегают и к такой хитрости: заслыша или завидя охотников, становятся на коленки и прячут головы под кусты, валежины, горелые пни, вероятно думая, что если они спрятали свои головы, то их и не видно. Стрелкам, завидя приближающихся козуль, должно немедленно приготовиться к выстрелу и как только они подбегут в меру — нужно чем-нибудь стукнуть, кашлянуть, куркнуть по-вороньи или рявкнуть по-козьи, отчего козули тотчас остановятся и начнут прислушиваться, тогда и стрелять. Если же козы бегут во всю прыть, с заложенными назад ушами, значит, они сильно испугались, и тогда уж нужно стрелять на бегу, ибо они ни за что не остановятся. Часто козы, подбежав к засаде, вдруг останавливаются сами; тогда, если не в меру выстрела, охотнику нужно сделаться истуканом: ни пикнуть, ни шевельнуться, ни моргнуть, как говорится. Малейший шорох или движение охотника, замеченное козулею, заставит ее убежать мимо. Понятно, что при облаве козуль нужно соображаться с духом, т. е. гнать козу по ветру, a нe против, потому что в последнем случае они услышат запах стрелков.

Облаву можно производить влюдном (т. е. многим охотникам), если места не тесны (обширны), и впятером, вчетвером, втроем, даже вдвоем — если места узки.

В ветреную погоду облавить неудобно, да и козули не бегут, куда бы им следовало, а вертятся во все стороны. В сильный ветер лучше ходить скрадом по густым падушкам и высматривать козуль по чащам и густолесью, куда они тогда прячутся. В погоду они смирны, ибо не слышат шороха приближающегося к ним охотника, шум ветра и скрип деревьев заглушают даже самую тяжелую поступь.

Великим постом по насту в нашем крае травят коз. собаками или же гоняют на лыжах и на лошадях. Чем глубже снег, тем скорее устает козуля и ближе пускает охотника на выстрел. В слишком глубокие снега ездить на лошадях невозможно, тогда лучше на лыжах. Вся охота состоит в том, что охотники бегают на лыжах или ездят на лошадях не торопясь, а исподволь, следом за козулями и не дают им покоя. Если с утра постоянно преследовать козуль, то к вечеру, даже к обеду (смотря по глубине снега), они начнут останавливаться и пускают на выстрел; а если двум или трем охотникам приударить на них посильнее, то можно загнать козуль до того, что они лягут и тогда их можно переколоть ножом или взять живьем. С хорошими собаками охота эта еще легче. Некоторые охотники и в одиночку скоро заганивают козуль. Конечно, за одной козулей нет расчета гнаться промышленнику, но за табуном есть свой интерес; случается, что два-три охотника, преследуя табун коз, вырезают его до последней головы; одному же сделать это невозможно, потому что козули, видя беду, разбиваются и бегут в разные стороны. Преследуемые козы бегут всегда одна за другой и скачут прыжок в прыжок с удивительной аккуратностью; передовые козы обыкновенно меняются по очереди, ибо первой козе проламывать снег трудно и она скоро утомляется. В крепкий наст козы обдирают себе ноги до того, что из них льется кровь, это и служит верным признаком скорой добычи.

Зимою в небольшие снега, некоторые промышленники с хорошими винтовками ездят за козулями в объезд на санях, в одиночку. Сани для этого делаются о трех вязьях, на высоких копыльях. Завидя где-либо коз, охотник шагом объезжает их вокруг, как бы проезжая мимо, отчего козы, привыкшие видеть крестьян, когда они ездят в лес за дровами, стоят на месте; промышленник, подобравшись к ним на дальний выстрел, не останавливая лошадь, тихонько сваливается с саней и стреляет любую козулю. Где коз много и места таковы, что на санях можно ездить без особых затруднений, там охота эта добычлива. Все неудобство ее заключается в том, что приходится далеко стрелять; зато бывает, что на одну пулю попадает по две и по три козули, потому что козы имеют обыкновение, стоя на месте и дикуя на что-нибудь, собираться в кучу и близко друг к другу.

Случайно стреляют козуль на ключах, накипях, наледях, куда они приходят зимою пить и лизать лед, а также около зародов сена, на увалах и солнопеках, куда они выходят кормиться.

Весною самая лучшая охота на увалах, когда они совершенно оголяются и на них покажутся цветочки ургуя, потом и свежая зелень, тогда как в сиверах и падушках лежат еще сугробы снега. Охотник, зная время выхода козуль на увалы, о чем я уже говорил, караулит их с винтовкой. Он тихо ходит и высматривает козуль, если места обширны, или же сидит около выходов и ждет их появления. В тесных местах выходы узнать необходимо, иначе трудно убить козулю. Сидеть или ходить нужно как можно тише и осторожнее, чтобы чем-нибудь не стукнуть или не шаркнуть; для этого на ноги надевают так называемые прикопотки (толстые волосяные чулки), в них ходить мягко и удобно, от них нет никакого шуму. Не потому ли эту охоту так любят здешние промышленники, что она самая трудная? Плохие охотники, зная себя, не сунутся на увалы. В самом деле, скрасть козу на чистом солнопеке — вещь мудреная, требующая навыка и особенного таланта, как говорят зверовщики. Увидев козулю издали, нужно сообразиться с местностью, откуда бы лучше подойти к ней, чтоб она не заметила, узнать, откуда тянет воздух, чтобы не пахнуло на нее запахом, которого она так боится.

Скрадывать нужно с такой осторожностью, чтоб самому не слыхать своей поступи: подходить только в то время, когда козуля ест, и стоять неподвижно, когда она чухает (глядит, слушает). Не беда, если козуля увидит неподвижно стоящего охотника; ей не различить человека по фигуре от пня даже на близком расстоянии, особенно когда лицо его не видно. Иногда на пяти саженях козуля не может отличить охотника от пней и кустов. Недаром ее называют дикошарой. Кто хорошо скрадывает на токах глухарей, тот может надеяться, что изойдет и козулю. Я всегда любил смотреть на здешних ловких зверовщиков, когда они подходили к козулям. Это своего рода высокое искусство. Навык, легкость, проворство в движениях удивительны. То он как тень крадется на цыпочках, держа перед собой готовую к выстрелу винтовку, устремив зоркие глаза в одну точку, то он скачет и бежит с легкостью кошки, то ползет как червяк, то вдруг останавливается и стоит как статуя, едва переводя дыхание... А вот, смотришь, он прицелился, словно прирос к своей забавной винтовке, затаил дыхание, будто замер... мгновение, на полке вспыхнуло, раздался выстрел... Еще дым не успел разойтись по воздуху и сизым облаком висит над поляной, как промышленник уже докалывает свалившуюся козулю и радостно шепчет: «Слава тебе господи! еще не последняя!..»

Когда зелень появится везде и козули перестанут ходить на увалы, начинается охота на пик или, лучше сказать, варварское истребление маток-козлух. Охота состоит в том, что промышленники ходят по таким местам, где ягнятся козлухи, и пищиком, подделанным под голос молодых козлят, подманивают отелившихся матерей и бьют их из винтовок. Пищик, или пикулька, делается из бересты, она небольшая и похожа на неплотно сложенные две половинки вдоль расколотой косточки черносливенки; пикулька вкладывается в рот плашмя; в нее грудью вдруг вдувают воздух и вместе с тем раскрывают немножко губы, отчего происходит писк, совершенно сходный с писком молодых анжиган. Козлухи, заслыша фальшивые звуки, думают, что кричат их дети, опрометью бросаются на то место, где пикнул охотник, и попадают на пули. В густых кустах козули так близко прибегают к охотникам, что их закалывают иногда винтовочными сошками, которые на концах бывают окованы.

Охота эта не так проста, как кажется покуда по моим запискам. Научиться пикать нехитро, но пикать так, чтобы приманивать козлух — вещь мудреная. Некоторые охотники всю жизнь учатся пикать и до гроба не выучиваются. Ходя за козами, пикать надо не повсеместно, а на избранных пунктах и то не часто, а редко, пикнуть пять-шесть раз, подождать, оглядеться, потом опять пикать; если козуля близко и слышит писк, то непременно прибежит к охотнику; если же пикать часто и постоянно, то козули узнают обман и не придут. Пикающему охотнику надобно быть всегда наготове, потому что козули бегут на пик скоро и почти не останавливаются, а набежав близко и распознав охотника, тотчас убегают. Когда козлята еще малы, то козули с таким азартом бегут на пик, что нередко бросают своих анжиган, которые в это время сосали их вымя. Когда же козлята подрастут, окрепнут и начнут ходить вместе с матерью, тогда уже козлуха на пик нейдет; этим и прекращается охота на пик, что бывает около половины июня. Гураны вовсе нейдут на пик, они в это время живут отдельно от маток и, как холодные отцы, совсем не участвуют в выкармливании молодых козлят. Зато вместо них на пик охотника нередко прибегают лисицы, волки и медведи. Последние в особенности лакомы до анжиган; они нарочно бродят по таким местам, где ягнятся козлухи, и, заслыша настоящий или поддельный пик, без церемонии являются на место пика. Поэтому там, где есть медведи, нужно быть осторожным и всякую минуту готовым к бою, потому что звери, заслыша пик анжиган, тихонько подкрадываются к таким местам, а подобравшись близко, вдруг бросаются без ошибки в ту самую точку, где раздался последний звук писка, чтобы схватить козленка на месте. Многие зверовщики, подметя промышляющего мишку, уверенные в себе и приготовившись смело и без ошибки встретить его свинцовой пилюлей, нарочно приманивают к себе зверя поближе.

Мне рассказывали такие молодцы охотники, что медведи, раньше услыша пик охотника и подобравшись близко к нему, долго прислушиваются, а после тихо повторенного писка прилегают к земле и еще прислушиваются, как кошка готовясь к последнему прыжку; в это-тo самое время промышленники верным выстрелом в голову кладут их на месте. Кажется, как это просто — взял да и выстрелил медведю в голову, в пяти или десяти саженях, вот и вся недолга. А мы спросим читателя, нельзя ли сравнить таких сибирских зверовщиков с прославившимся по всему миру Жераром⁵¹. Неужели нет? По-моему, можно. Быть одному среди тайги, подметить огромное косматое чудовище и подманить его нарочно к себе на близкую дистанцию, хладнокровно прицелиться, из простой сибирской винтовки, да еще с кремневым замком, не имея за поясом запасного револьвера или саженной рогатины, метить прямо в голову страшному зверю и, наконец, спустить неверный замок без особенного биения сердца... Воля ваша, такая отвага и сила характера выходят из общей мерки обыкновенной охотничьей удали! А таких зверовщиков еще много в широкой Сибири.

Охота на солонцах и солянках уже известна читателю из статей «Сохатый» и «Изюбр». Такова же она и на диких коз. Приготовление солянок, устройство сидьб и лабазов для караула изюбров и сохатых, я думаю, помнит читатель из тех же статей. Повторять одно и то же скучно. Скажу несколько слов о козулях, как они посещают солонцы и солянки, чтобы отличить их от упомянутых зверей. Я уже говорил, что козули на солончаки начинают ходить рано, когда солончаки только что станут отходить (оттаивать) после долгой холодной зимы. Поэтому на те солонцы, которые лежат на солнечных пригревах, козули ходят гораздо ранее, чем на те, которые лежат в сиверах, в густо заросших падушках, в тени. Сначала козули как бы мимоходом посещают солонцы или солянки; пробегая на зеленеющие увалы, они рано и ненадолго приворачивают к ним как бы для того, чтобы отведать солененького и тем возбудить и без того хороший аппетит. Когда же зелень появится везде, козули приходят на солонцы позднее и бывают на них долго.

Там, где козуль много, а охотников мало, они идут на солонцы без особой застенчивости; там же, где их часто пугают, козули, быстро прибежав к солонцу или солянке, выходят на них с удивительной осторожностью и боязнью. Подходя к ним тихо, они часто останавливаются и прислушиваются — нет ли кого? не зашарчит ли кто-нибудь? Если все тихо, сомненья нет, они подходят еще ближе, выставляют из кустов одни головы и снова прислушиваются, обнюхивают, вглядываются во все предметы, и если тут ничего не оказалось, идут на самый солонец уже смело. Иногда они нарочно бросаются от солонцов, как бы чего-нибудь испугавшись, и потом вдруг останавливаются и прислушиваются, словом, поступают так же, как изюбры. Вот почему и не следует изменять что-либо в старых сидьбах или лабазах, а тем более переменять их места, к которым козули уже привыкли и не стали бояться. Если же необходимо сделать новую сидьбу, и притом в другом месте, то старую трогать не надо, а оставить ее там, где она была, потому что козы по привычке будут смотреть на нее и новую, пожалуй, совсем не заметят. Были случаи, что охотники засыпали в сидьбах, а козули, долго разгуливающие по солонцу, подходили к самым сидьбам и чесались об их колышки, находясь в нескольких вершках от тихо спящих охотников, потом, чего-нибудь испугавшись, вдруг бросались и перепрыгивали через сидьбы. Я знаю один подобный пример, за истинность которого ручаюсь.

Два промышленника сидели однажды на двух разных солонцах, которые находились не далее версты один от другого. Охотник, сидевший на верхнем солонце, прозябнув с вечера, заснул и так крепко, что не слыхал, как козуля подошла к самой сидьбе и каким-то образом попала головой между сошек поставленной винтовки, приклад которой находился в сидьбе и упирался своим концом в колени лежащего под потником (войлоком) охотника, так сладко предавшегося Морфею. Козуля (это был огромнейший гуран), вероятно почуя запах охотника, должно быть вдруг подняла голову и запуталась рогами в сошках. Винтовка полетела на ноги промышленника, который, очнувшись и услыша рев козули, машинально вскочил на коленки и успел схватить гурана одной рукой за ухо, а другой за один рог, но, испугавшись в свою очередь не меньше козули, закричал во все горло. Все это было делом одной секунды; гуран, перепугавшись еще больше, чем дико кричавший охотник, стал биться, лягаться, пятиться, вытащил охотника из тайника и несколько минут волочил его и винтовку по мокрому и грязному солонцу. Все это было так быстро, что охотник, крепко держась за добычу, не успевал вскочить на ноги и потому на коленках и на брюхе таскался за сильным гураном, «пересчитывая лбом и грудью грязные, слизкие кочки солонца», как он после смеясь говорил сам. Товарищ его, сидевший на другом солонце, быть может также забывшийся среди ночи и обданный холодной росою, услыхав рев и крик, тоже сильно испугался, думая, что на его соседа напал медведь, схватил скорее винтовку и опрометью бросился на выручку, спотыкаясь и падая в кочках. Запыхавшись, прибежал он к месту арены, не вдруг узнал ссорящихся и потому несколько раз бросал винтовку свою на сошки и хотел стрелять, но провидение спасло борющегося охотника: в то самое время, как подоспевший товарищ хотел спустить курок в ползущего на карачках охотника, бывшего в толстой черной крестьянской шинели, принимая его за медведя, у борца спала с головы орогда (козья шапка с ушами), тогда только прицеливающийся охотник, заметя это и побледнев, бросил винтовку, осмелился подбежать ближе и заколол гурана ножом. Это не анекдот, а факт, бывший около Ашиньгинского пограничного пикета летом 1855 года.

Чем свежее погода, тем лучше идут козули на солонцы и солянки; в тихую же пасмурную ночь они редко их посещают, а вовремя грозы совсем не ходят. Часто случается, что козули, пришедшие на солонцы, чем-то производят особые глухие звуки, похожие на то, как если бы выговаривать невнятно «рррррин, тррррип». Я не мог удостовериться, чем они это делают, но промышленники уверяют, что козули тррррипкают лопатками. Насколько это справедливо — не знаю.

На озерах бьют козуль из винтовок, точно так же как сохатых, карауля их по вечерам, по ночам и утрам в потаенных сидьбах. В жаркие летние дни козули любят бродить около горных речушек, прячась в кусты от несносного паута и мошки; в это время промышленники, или возвращаясь с ночной охоты, или отправясь нарочно по речкам, высматривают козуль, скрадывают и стреляют из винтовок. Скрадывать их в это время легко, потому что они, отбиваясь от паута, хлопая ушами, мотая головой и лягаясь, наконец находясь около журчащей речушки, не слышат шагов подходящих промышленников.

В куктен, козью гоньбу, козуль истребляется множество. В это время бьют гораздо больше гуранов, чем козлух. Промышленники тихо ходят по таким местам, где более гонятся козули, и, замечая их издали, скрадывают и стреляют. Часто случается, что в гоньбу козули сами прибегают к охотникам так близко, что их иногда закалывают винтовочными сошками или стреляют в упор. Это случается преимущественно с гуранами; они, отыскивая козлух или преследуя беглянок, с таким азартом носятся по лесу, по козьим тропам, что не замечают караулящих их охотников, даже не слышат их крика, старающегося остановить бешеных кавалеров хоть на одну секунду, чтобы половчее посадить в них меткую пулю. Поэтому часто приходится стрелять на бегу. Найдя двух бодающихся гуранов, сперва стреляют обыкновенно слабейшего, и когда он упадет, победитель, не слыша выстрела, налетает на труп противника и бодает его еще лежачего, такова злоба освирепевшего любовника! Если же сначала застрелить победителя, то побежденный, радуясь случаю, что его сильный соперник упал, проворно убегает, тогда как в первом случае победитель, вымещая , свою неудачу или злобу над трупом убитого, дождется другого выстрела и рухнет тут же на землю, рядом с бывшим его соперником. Бой разъяренных гуранов всегда сопровождается довольно сильным хрипеньем и пыхтеньем, которые слышны за несколько десятков сажен. Промышленникам звуки эти хорошо известны и чуткое их ухо никогда не заставит охотника пройти мимо ссорящихся ловеласов. В местах, где коз много, в гоньбу охотники караулят козуль на их тропах и перелазах, когда козули по вечерам и утрам, даже днем, сами приходят на пулю к притаившимся промышленникам *.

Осенью, после гоньбы, козули начинают линять и получают барловую зимнюю шкурку. В это время лучшая охота на ягодниках; козули по утрам и вечерам, даже днем, выходят на них покушать синей голубицы и румяной брусники, а промышленники в те же часы идут туда же, для того чтобы, увидав ягодниц, подойти к ним поближе и, выбрав любую, свалить себе на завтрак. На ягодниках бьют множество козуль в нашем крае. Охота довольно проста, а барловая шкурка козуль в это время имеет свою прелесть — она прочна и ценна.

Ворочусь несколько назад, к облаве козуль, и скажу еще, что облавить их можно во всякое время года, даже летом, что здесь и случается нередко. Только в гоньбу почти никогда не облавят коз: они, занявшись любовными отношениями, не слушают загоньщиков и не бегут на засады; тогда их гораздо лучше стрелять так, как я говорил выше.

Освежевать убитую козу чрезвычайно легко. Часто случается, что промышленник, добыв козулю и не имея при себе ножа, распарывает шкурку на брюхе и внутренних частях ног кремнем (от постоянного спутника — огнива), а сдирает ее руками, ибо она чрезвычайно слабо держится па мясе. Кремнем же или острым осколком простого камня распарывает он брюхо, выпускает внутренности, ноги в суставах ломает на колене — и козуля готова, свежевание кончилось, промышленник взваливает добычу за спину или вяжет в торока и везет, куда ему нужно. Кроме того, здешние охотники после снятия шкурки с козули вырезают со спины так называемую здесь шигду. Шигда — это две волокнистые железки, в ладонь шириною и вершков 8 или 10 длиною; они находятся у козули на спине, по бокам станового хребта ⁵². Шигду отделяют ножом от мяса, высушивают, раздирают вдоль по волокнам и приготовляют превосходные крепкие нитки, которые здесь называются жилками. Жилки гораздо крепче конопляных ниток и употребляются преимущественно на шитье обуви, шуб и козляков.

В козистых местах хорошие промышленники убивают иногда в день коз до десяти. Конечно, такая добыча редко бывает, но коз по 5 и по 6 и ныне убивают в один день без всякого затруднения. Промышленники, чтобы не терять времени, обыкновенно оставляют добычу на месте убоя, тем более если они ходят, а не ездят верхом, прячут их под валежины или вешают на деревья, а после, в свободное уже от охоты время, едут на лошадях и доставляют убоину к табору.

Почти все здешние промышленники, убив козулю, любят есть сырые почки, пока они еще дышат жизненной теплотой, а некоторые едят даже сырую печенку и селезенку. Сырые козьи почки я едал, они довольно вкусны и сочны, но другие внутренности не пробовал. Туземцы же, застрелив козулю весною или летом, тотчас бегут к добыче и прежде всего высасывают из сосцов молоко. Они говорят, что оно жирно, сладко и вкусно.

Летом 1858 года ходил я рано утром в окрестностях Лунжанкинского золотого промысла (в Нерчинском горном округе) по небольшой, густо заросшей падушке и высматривал козуль, которые начинали уже гнаться. Утро было ясное, жаркое, мне удалось увидеть одного гурана, который гнал матку и юркнул в кусты саженях в 70 выше меня. Я поторопился и побежал к тому месту, как вдруг, не пробежав и 15 сажен, услышал шорох в кустах, и мне показалось, что там кто-то шевелится. Я остановился, быстро приготовившись к выстрелу, и стал прислушиваться и вглядываться в то место, где мне что-то «помаячило», по выражению зверовщиков. Долго стоял я в таком положении, не мог узнать причины шороха и хотел уже идти далее, как вдруг шорох послышался снова и я увидел в кустах, над самой землей, что-то зашевелившееся. Я приложился и хотел уже выстрелить, но остановился, чтобы хорошенько высмотреть зверя и вернее посадить пулю. Призрак опять пошевелился, я снова приложился и опять не выстрелил по той же причине. Наконец, я увидел что-то белое у шевелящегося предмета, который был от меня не далее 20 сажен. Меня это поразило, я тотчас опомнился и стал придумывать, какой бы это был зверь, но, быстро передумав, сообразил, что летом ни у одного зверя нет ни одной части белого цвета. Я невольно содрогнулся, опустил винтовку и громко спросил: «Кто тут?» — Молчание. Я опять: «Кто тут?» — Молчание. Всматриваясь пристальнее, я успел разглядеть около белизны старый сапог. Что за штука, думаю, неужели это кто-нибудь подстерегает меня? Кровь прилила мне в голову, и так сильно, что у меня тотчас же заболела голова, дрожь пробежала по всему телу, сердце хотело выпрыгнуть. Но я скоро опомнился, снова приложился и закричал: «Кто тут, говори, а то убью сразу». Опять молчание. Я повторил тот же крик и прибавил, что спрашиваю в последний раз. Тогда куст распахнулся и из травы выскочил человек богатырского склада; он тотчас же упал на колени, снял шапку и сказал дрожащим голосом: «Батюшки, ваше благородие, пощади, голубчик?» Я узнал его. Это был ссыльнокаторжный И. Г-в, который накануне бежал с промысла, но заблудился, ночевал в лесу, а утром, увидев меня, спрятался в куст. Не будь у него на ногах белых казенных холщевых порток, я бы убил его как козленка. Выслушав это, он только покачал головой, вздохнул, у него навернулись слезы и он смело сказал: «Ну, что же, ваше благородие, туда бы и дорога, двум смертям не бывать, а одной не миновать, значит не судьба моя! Так, верно, богу угодно! Еще не надоел я ему, грешник»... Спросив его, не хочет ли он воротиться в промысел, и получив отказ, я дал ему рубль серебром и сказал: «Мы с тобой не встречались».— «Слушаю, ваше благородие»,— был ответ и он как козуля побежал по кустам. Я воротился и целый день не мог есть; долго тряслись у меня руки и ноги, и до сих пор я не могу забыть этот случай, этого несчастного, его смелую физиономию, его навернувшиеся слезы...

* Надо заметить, что все копытчатые звери — козуля, изюбр и прочие, жируя в лесу или в степи и не подозревая присутствия врага, бывают на вид как-то толсты, тучны, с большими отвислыми брюшинами — тогда охотнику целить в них ловко. Если же они чуют врага, то всегда подбираются, подтягивают брюхо, делаются гораздо тоньше, словом несравненно меньшими на вид; все это совершается в одну минуту и тогда попасть в них пулей гораздо труднее. Эта очевидность служит хорошим признаком для охотника и рельефно указывает ему — слышат его животные или пасутся без всякого подозрения.